Текст книги "Вила Мандалина"

Как-то мы столкнулись с ним нос к носу у въезда на участок, и какое-то интеллигентское побуждение дёрнуло меня заговорить с ним.

– Послушайте, – сказал ему я, – то, что обещал вам Лука, будет замешано на крови.

Лазарь ожидал чего угодно, но только не этого. Лицо его вытянулось.

– Подумайте над этим и, прошу вас, передайте то, что от меня услышали, своему боссу. А ещё лучше, расторгните ваш договор. Лука помешанный, вы имеете дело с сумасшедшим. Он уверен, что стену разрушает вила в отместку за сведённую рощу. Кстати, для чего вам это было нужно?

Но потрясённый Лазарь не удостоил меня ответом.

– Разрушает вила? – переспросил он. – Вила?

– Вот видите, – сказал ему я.

Тронувшись дальше своим путём, я оглянулся: Лазарь стоял на том же месте в той же позе, только в досаде отвернул голову. На лице его держалось выражение брезгливого недоумения. Он даже не стал спрашивать, откуда мне всё известно. Как видно, человек бывалый, он был искушён в местных штучках и был уверен, что если я говорю, то говорю не напрасно, и мне без труда удалось убедить его, что он загремел в нехорошую историю. Теперь оставалась надежда, что в том же он сможет убедить Луку.

* * *

Во Врдоле большинство дворов обсажены живой изгородью из мирта. Зацветает он в самом начале лета, и в этом году, когда все неожиданные события так надолго задержали меня тут, я впервые мог видеть, как это происходит. Цветы мирта похожи на бабочек-лимонниц или капустниц, которые гнёздами сидят на ветках, словно специально слетевшись обсудить какой-то из своих девичьих секретов. Говоря о бабочках, так неуместно слово «самец», что рука отказывается выводить его пером или набирать на клавиатуре компьютера. Вот ещё один косвенный признак чаемой Алексеем Артамоновичем андрогинности. Она живёт в нас бессознательно и даёт о себе знать слишком тонко, чтобы сделаться предметом широкого внимания. Мысль о её существовании – достояние исключительно чутких умов…

Когда я шёл мимо такой изгороди, направляясь к Алексею Артамоновичу избыть печаль-тоску и вспоминая лето, на уровне «Нектара» меня остановила незнакомая женщина и сказала без предисловий:

– Сейчас же поднимитесь на тропу над домом Бане Черноевича.

Обратило на себя внимание даже не это неожиданное повеление, а внешность незнакомки: волосы у неё были светло-русые и черты гораздо мягче, чем у большинства бокезок. Такой тип встречается больше в Цетинье, чем среди жителей побережья.

Как я и ожидал, на тропе меня ждала Весна, сидя на большом камне, нагретом солнцем.

– Кто это был? – поинтересовался я.

– Равиола, – сказала Весна. – Спустилась прогуляться вдоль берега. Ей-то бояться нечего, – рассмеялась она. – Зато ты задумал очередную глупость, – заметила она.

– О чём ты?

– Я о Луке, – сказала она.

– Прикажешь бросить тебя на произвол судьбы?

– У судьбы нет произвола, – усмехнулась она. – А про Луку: ведь я тебе уже говорила.

– Преврати его обратно в камень, – повторил я то, о чём уже просил её.

– Да нет, – сказала она, сощурившись от солнечного луча. – Пусть живёт… Я знаю, ты убивал, но ты не убийца. Урошу тоже приходилось. Поэтому займись своими делами.

– Весна, – сказал я, – я хочу подняться к озеру.

– Чтобы завладеть моей одеждой, пока я буду купаться? А потом овладеть мной? Сейчас всё куда проще. Спросим у Равиолы, когда она вернётся.

Но я не двинулся с места, достал сигарету и поджёг её.

– Дай и мне, – сказала она.

– Не скучно тебе тут было?

– Мы не подвержены скуке. Перед твоим приходом вот этот цветок сказал мне, что скоро увянет, но через год опять возродится, но, может быть, уже не на этой полянке… А вот этот, глупенький, боится.

Мы сидели и пускали дым, который, меняя оттенки, причудливо растекался и таял в солнечном воздухе. Что меня сдерживало? Сила Кешиного слова? Или тень другого? Мы оба этого не знали. «Я же не знаю, что добровольным зовётся и что неизбежным на свете…» Так однажды сказал Фет, выразив то, о чём все мы задумываемся.

* * *

Много раз я замечал, что приближение путников на горной тропе, если они идут без разговоров, проглядеть чрезвычайно легко. Так вышло и с нами: когда мы уловили приближение людей, прятаться было уже поздно.

Сперва мы подумали, что это возвращается Равиола, но из-за деревьев, скрывающих поворот, показались писатель и Анна.

– Сиди спокойно, – успел я шепнуть Весне, – это свои, – и крикнул, не дожидаясь их подхода:

– Что, надоела водица?

Писатель пожал плечами:

– Надо же и по горам полазить.

– Конечно, надо. А откуда идёте? – спросил я.

– От церкви Василия.

– Шли бы вы в Горную Врдолу, – посоветовал я и подробно растолковал им маршрут. – Там есть, что посмотреть, да и виды оттуда потрясающие. А отсюда уже минут через десять спуститесь к «Нектару» и опять придётся вдоль берега идти.

Весна задумчиво смотрела на писателя.

– Да, лучше всего в Горную Врдолу. Давно там не был. Сходите – не пожалеете. Заодно расскажете, как там обустроились англичане.

– Англичане? – переспросил писатель.

– Ну да, – пояснил я, – какие-то англичане пару лет назад купили там два дома.

Они последовали моему совету и развернулись.

– Может, заглянем вечерком? – обернувшись, спросил писатель.

– Милости просим, – сказал я.

– А дома-то ты будешь? – спросила Анна и посмотрела на Весну.

– Где ж мне ещё быть? – весело ответил я и тоже на неё посмотрел.

– Принесла же нелёгкая, – тихо сказал я, когда они скрылись за поворотом.

– Кто они? – спросила Весна.

– Он писатель, а она его… В самом деле, кто? – спросил я сам себя. – Она с ним. Так будет правильно.

– Он имел все возможности преуспеть так, как ни один из тех, кто сейчас купается в славе. Был момент, когда именно этого от него и ждали. Но он будто нарочно свернул на другую дорогу. Так и бредёт по ней ни шатко ни валко.

Весна понимала меня с полуслова.

– Больше всего ненавидят за правду, – сказала она.

– Да, но только те, кого она касается, – сделал я уточнение.

– Знаешь, что я открою тебе? – сказала она. – Не скажу то, что мне кажется, а именно открою. У него будет тяжёлая судьба, и в эту полосу он уже вступил, но ещё не знает об этом.

– Испытаний у него достаточно, – сказал я, – но он сам себя на них обрёк.

Весна поводила головой, выражая своё несогласие.

– Испытания – не то слово. Испытывают для того, чтобы подготовить к чему-то или выяснить, годишься ли ты. А тут всё ясно – он годится.

Честно говоря, в тот момент я не постиг всю глубину и весь ужас того, что увидела и предсказала Весна. Сердце моё думало о другом, и солнечный день рядом с ней туманил мне сознание.

– А о ней что скажешь?

– В чём-то она умней его. Она будет с ним до конца. Но такого больше не встретит. Жизнь не даст ей больше такого, а другого она не захочет сама. Облачится в схиму.

– Да? – переспросил я недоверчиво.

– Это я в переносном смысле, образно. Будет доживать.

Её голос набирал какие-то новые обертоны.

– Ему придётся много страдать. Ни одна из его надежд не сбудется. Это их последние счастливые дни. И ты тут мало чем сможешь помочь, хотя и будешь пытаться. Повсюду тебе будут встречаться люди, которые понимают жизнь как развлечение, а не как задание. Тебе будут смеяться в спину, а некоторые прямо в лицо.

Она произносила эти пророчества таким проникновенным, вдумчивым тоном, которого я никогда у неё не слышал.

– И кое в чём ты не прав: в плотники он бы пошёл. Он наделён счастливым смирением, как и тот парень, который вытащил тебя из воды. Слыхала, был у вас царь, не гнушавшийся этим ремеслом.

– Да, – возразил я, – но при этом оставался царём.

– Вы избраны для такого служения, где коронуют и посмертно.

– Но дело-то он сделает? – спросил я словами Алексея Артамоновича.

– Да, – предельно серьёзно ответила Весна. – Это он сделает. Для этого он и живёт. Скажу даже, он уже его сделал. Подогнал слова одно к другому так плотно, что время перед ними бессильно. Ничего не разрушит. Да и в красоте не потерял, чего ты опасался. Уж мне ли, которая наставляла Уроша, этого не заметить? А терпеть он умеет.

* * *

Весна произвела на писателя с Анной не меньшее впечатление. Тем вечером они не появились, возможно, что и из деликатности, но первое же их появление было ознаменовано вопросом, который интересовал обоих: «С кем это ты сидел?»

– Да, соседка, – махнул я рукой.

– А о чём разговаривали? – с весёлой издёвкой продолжила допытываться Анна.

– Просила помочь по хозяйству, – ответил я, многозначительно глядя ей в глаза, чтобы этим наглядным эвфемизмом положить конец домогательствам любопытства.

Но Анна спряталась за насмешливым взглядом, как за огромным римским щитом.

– Она боснийка, – уже серьёзно сказал я. – Муж погиб на войне. Здесь ей нелегко приходится. Живёт высоко, а это создаёт проблемы.

Только эта отчаянная импровизация, кажется, их и удовлетворила, и Весну оставили в покое. Беседа понемногу закрутилась о романе, над которым работал писатель. Особенных иллюзий относительно успеха он не питал.

– Я заранее знаю, что скажет большинство: скажет, что я замечательный писатель, но совершенно не умею строить сюжет. Единственное, ради чего стоит его читать, это ради прекрасного языка, редких описаний природы и прочее. А эта правда – к чему она? Ею забиты блоги. Всем она известна. Что за дурной тон напоминать нам, что в большинстве своём мы соучастники в преступлении?

Когда ты знаешь о человеке что-то важное и не можешь ему об этом сказать, чувства, которые ты испытываешь, описывать рискованно, но я попробую. Прежде всего это смесь сочувствия и мерзкого чувства удовлетворённости от сознания собственной защищённости. Потом стыд за это последнее, потом сожаление без стыда, кажущегося избытым минутным раскаянием, а потом беспечность, как нежелание больше брать это на себя, потому что час ещё не настал, и неизвестно, настанет ли, и настоящая минута кажется той самой подпорой, которой держится всё вокруг, а будущее небывальщиной, а на столе стоят несколько бутылок терпкого вина, красуются фрукты, и с тобой перебрасывается фразами как с равным женщина такой прелести, что только заговорить с ней – уже непомерное счастье, а красота будто бы испокон находится под своей собственной защитой.

– Ну вспомни хоть «Весну в Фиальте», – продолжал писатель. – Там персонаж Набокова говорит: «Я никогда не мог понять, как можно сочинять литературу?» Потому что герой рассказа Фердинанд был именно сочинителем, а Набоков в этом рассказе выступает как продюсер. И я убеждён, что тут он высказывает свой собственный взгляд на литературу. Там звучат такие слова, что ничего нельзя выдумывать, что нужно следовать или за своим сердцем, или, в крайнем случае, по следам своей памяти. Сердце и память, но ни в коем случае не выдумка. Набоков сформулировал в этом рассказе главное противоречие в литературе. В лице Фердинанда он вывел своего антипода, то есть сочинителя, беллетриста.

Платье, которое я купил для Весны в Подгорице и которое нашёл оставленным у Бане, я снёс к себе и повесил в платяной шкаф, стоявший прямо у дверей на террасу. Платье было тонкой выделки, а шкаф невелик и узок, и забит моей разномастной одеждой. Сейчас я вдруг увидел, что угол его, зажатый створками, оказался снаружи. Тут и объяснений не требовалось: просто полез за чем-то второпях и неаккуратно его закрыл.

Анна не подавала ни слова, и, бросив на неё случайный взгляд, я обнаружил, что она не отрываясь смотрит на этот предательский клочок материи, – двери были стеклянные и в комнате горел торшер.

– Привыкли, что сюжетная линия непременно должна оканчиваться действием или событием. Но в наше время это уже примитивизм. Сюжетная линия вполне может закончиться описанием состояния героя, которое скажет больше о его дальнейшей судьбе или поставит более увесистую точку в этой пресловутой линии.

Что там себе думает Анна, меня в ту минуту не волновало.

– Вторая сторона вопроса – десятилетиями длящийся спор между реалистами и представителями четвёртой волны модернизма. Пока они спорят, дальше мы не двинемся.

– А мы действительно идём вперёд? – спросил я без всякого подвоха.

– Но крайней мере, держим направление.

На память мне пришёл визит Кеши и наш загадочный разговор. Кто мог внушить ему сказать мне то, что он сказал? «Может, моя московская соседка Мара тоже вила?» – подумал я шутливо. Или Майя Исааковна, всегда желавшая мне только добра, на досуге предалась каббале? Но я не собирался ничего ему говорить, да и сказать-то было нечего: испытания, тяжёлая судьба, обречённость, – всё это было слишком общо, ведь ничего конкретного Весна так и не открыла, а будоражить себя общими местами – в этом мы и так преуспели.

* * *

Какое-то время назад Анна озадачила меня своим знанием Случевского. Но на этот раз я управился в своём хозяйстве без посторонней помощи. Глядя, как солнце ползает по двору, я отодвинул кофейную чашку на тот участок стола, который ещё покрывала тень, и, уже незначительно путаясь, перебирал слова:

 
Упала молния в ручей,
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзён,
Сквозь шелест струй не слышит он.
Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.
Другого не было пути…
И я прощу, и ты прости.
 

Какое-то круизное судно плавно шло к Котору. И выходило так, будто я обращал эти строки разноцветному частоколу из пассажиров, заполонивших спардек и носовую площадку.

«Но так быть не должно», – подумал я, но, конечно, не о пассажирах, перевёл взгляд на камелию и ощутил такой прилив сил, о котором уже почти утратил представление.

Весь наступивший день я писал и о втором противоречии в литературе, до которого мы едва успели добраться, и даже не заметил, как он был погребён сумерками – «другого не было пути». Я писал о том, что затянувшийся спор между реалистами и представителями четвёртой волны модернизма лишает нас способности к движению, а движение – это уже постижение мира; писал, что настало время найти выход из тупика, в котором благодушно видят поляну, на которой уживаются все цветы, точно разные звери во время водопоя, забывая, однако, что, мирно утолив жажду, животные расходятся и снова предаются жизни в согласии со своей природой. Выход из этого превратно понятого согласия, из этого ложного нейтралитета, ибо он вооружён, может быть только один, а именно синтез, поскольку всё прочее – отказ от познания, сознательный или нет.

В подтверждение своей мысли я приводил в пример писателя, в отношении которого критики не в силах отрицать очевидное, то есть неоспоримые достоинства языка и стиля, недосягаемую высоту мастерства, но до сих пор не могут определиться, что лежит в основе его творческого метода – реализм или постмодернизм? Я прямо заявлял, что писатель синтезирует оба метода, а следовательно, этот синтез является чем-то новым, требующим названия. Выкладывая свои соображения, я был уверен, что тень Алексея Артамоновича с его андрогинностью, которого я только вчера отвёз в аэропорт, витает в моей маленькой комнате. И если он прав и предугадывает неизбежность нашего развития, то, вне всяких сомнений, этих новых существ, в которых мы превратимся, перестанет удовлетворять многое из того, чем пробавляемся мы, и понятия не смогут не измениться, как это уже не раз случалось в истории, к изумлению поборников всякого разбора. Тогда, подумал я ещё, оторвавшись от стола и выйдя на террасу, и фраза о патриотизме как о последнем прибежище негодяев безусловно обретёт новую коннотацию, но каким, каким будет этот новый смысл? В настоящую минуту с определённостью можно было предположить только одно: он будет неожиданным.

* * *

Мой телефон сыграл Преображенский марш в начале первого. Звонил Мариус.

– Лука вышел, – коротко сообщил он. – Я буду через пять минут.

– Мариус, – предостерёг его я, – подумай ещё раз, стоит ли тебе сюда мешаться.

В трубке раздался смех.

– Да я давно сюда вмешался, а вы и не заметили. Да, всё необходимое со мной, – сказал он. – Фонарь не забудьте.

Поскольку в отсутствие постояльцев Мариус с Радойкой временно жили в доме капитана Тико, то ждать его действительно приходилось не более того времени, которое он назвал. Не мешкая, я бросился собираться.

Чтобы всё было чисто, мы не оставили мотоцикл во дворе, а закатили его на первый этаж. Драгана ложилась поздно, лагерь был освещён дежурным светом, который падал и на ту часть проулка, которую мне хотелось миновать, не привлекая ничьего внимания, но кажется, это удалось. Вскоре шум лагерных вентиляторов, включавшихся автоматически на определённые промежутки времени, затих за нашими спинами. Мы дошли до церкви святого Василия и, обогнув её, стали взбираться по тропе. Мариус здесь ещё не был и с интересом вертел головой. Бельгийский карабин он нёс в чехле, но после церкви расчехлил и взял на перевязь. – Хорошо стреляете? – шёпотом спросил он. – Да, – ответил я. – Об этом не беспокойся.

– А я-то не очень, – признался он. – Второй раз в руках его держу. А стрелять так и не стрелял ни разу. – Тогда давай сюда, – сказал я и забрал оружие.

– Там магазин на пять патронов. И в кармане у меня ещё с десяток. Больше не нашёл. – Хватит, – успокоил его я и забрал патроны. – Фонарь выключи и иди за мной.

Мы дошли до линии электропередачи, откуда до пересечения с главной тропой оставалось уже недолго. Взойдя на неё, я остановился в раздумье, в какую сторону двигаться дальше, и наитие повело меня к Горной Врдоле. Добравшись до крайней развалины, я, поглядывая на небо, стал взбираться на террасы; на две трети оно было затянуто облаками, и лишь в одном просвете сияла мелкая звезда. Опять неподсвеченная колокольня нависала над нами справа, как башня средневекового замка.

Луку мы увидели на той самой террасе, где мы с Весной виделись в предпоследний раз, проведя такой упоительный день. Человеческая фигура стояла за старой оливой, толстый обрубок которой скрывал его по грудь, а выше тянулись молодые побеги. Место было открытое, шагать бесшумно было невозможно, и он, безусловно, сразу заметил нас, но даже не окликнул. Только я взял карабин наизготовку, как между редкими стволами мелькнуло что-то светлое. «Не промах этот Лука», – подумал я. Собак он оставил дома, чтобы они своим глупым лаем не выдали его Весне, а что она могла с ним сотворить, он примерно себе представлял. О чём он думал, глядя на нас? Он прекрасно видел оружие в моих руках. Так кого же он предполагал в нас: случайных встречных, конкурентов или охотников за ним самим? В этой нервной, но безмолвной горячке мне ни к селу ни к городу пришли в голову слова Садки, которые цитировал Алексей Артамонович:

 
«Ай как ты скажи топерь царю Морскому ведь:
«Ай у меня струн не случилося,
Шпенёчеков у меня не пригодилося».
 

Рубашка Весны то показывалась, то на доли секунды её скрывали стволы, и мы, замерев, следили за её приближением. Вопрос был в том, станет ли Лука стрелять в нашем присутствии, и это сбивало меня с толку. Но вот в самом воздухе что-то поменялось. Видно, она почуяла его, как животное, но продолжала идти и шага не сбавляла.

Будучи уже совсем близко, она повернула лицо, и мы, включая и Луку, увидели, как разгораются её глаза. Но дальше смотреть мне не хотелось. Я передёрнул затвор, приложился, однако Лука оказался проворней.

При падении в залив я сломал правую ключицу. В Москве её скрепили металлической пластиной, но, сделав какое-то неловкое движение или подняв что-то тяжёлое, я её погнул, и ключица срослась неправильно. Когда пластину сняли, кость схватилась неплохо, но выступала углом. Сейчас я не принял это в расчёт, и приклад прилёг неплотно. К тому же в голову стрелять я не хотел, потому что вытащить пулю из тела куда проще, а в случае успеха я намеревался это сделать. Но когда я нажал на спусковой крючок, тяжёлый карабин повело.

Два выстрела прозвучали одновременно. Мой не имел последствий – Лука остался стоять, как стоял, а вот Весну отбросило. Уповая на волшебные свойства её рубашки, я снова передёрнул затвор – старый бельгийский карабин капитана Тико не был скорострельным. Теперь я, наплевав на всё, целил ему в голову, опасаясь, что он успеет присесть.

Но ещё не затихли раскаты от выстрелов, как резкий свист распорол воздух. Лука выронил карабин – мы услышали этот глухой звук – и схватился руками за горло. Постояв со скошенными вниз глазами, он с хрипом опустился сначала на одно колено, потом и на второе. Потом повалился набок, вспорол каблуками землю и затих.

Из-за наших спин вынырнула женская фигура, вооружённая небольшим сильно изогнутым луком, быстрым шагом приблизилась к убитому и выдернула стрелу из его горла. Мы включили фонари, и в их свете блеснул золотой наконечник.

Весна лежала на спине, подогнув ноги. На груди у неё по белой ткани рубашки расплывалось багряное пятно. На лице её не было муки, оно застыло в покое. Широко открытые глаза ещё жили и медленно потухали.

Обтерев стрелу пучком травы и опустив её в колчан, женщина подошла к Весне. При свете я узнал Равиолу.

– Вот оно как, – молвила она, захватила край своей рубашки и потёрла его между пальцев. – Сначала его, – скомандовала она.

Посветив фонарями, мы выбрали край пообрывистей и склон, не слишком заросший кустами, подтащили туда Луку, набросили на тело ремень его карабина и скатили его вниз. Летел он недолго, потому что кусты всё-таки были и остановили его падение.

Покончив с этим, мы вернулись к Весне и стали вокруг неё полукругом.

– Что будем делать? – спросил Мариус.

Когда-то давно, исследуя новые для себя места, я натолкнулся на крошечную каплицу, вделанную в склон. Сложена она была наспех из нетёсаных камней, и более грубо сработанной религиозной постройки мне никогда не случалось видеть. Заросли здесь расступались и напротив стелилась относительно обширная поляна. Видно, в давние времена пастухи гоняли здесь скот и на месте своей обычной остановки сложили часовню себе на радость и во спасение своих душ. Когда я рассказал о находке Антоне и Бане, оба признались, что впервые об этом слышат.

Включив фонарь, я пошёл вперёд. Мариус, взвалив тело Весны на плечо, осторожно ступал за мной, балансируя на неровных камнях. Скоро свет фонаря упал на крышу, верхушка которой была мне по грудь. Крыша была покрыта положенными внахлёст плоскими и длинными камнями, державшимися друг на друге только собственной тяжестью. Вход был совсем маленький: высотой метра полтора и шириной едва не в локоть. Оставив Весну, один за другим мы пробрались в этот лаз. Пол был довольно ровен, выстлан такими же камнями, какими была накрыта крыша.

– Прямо склеп, – заметила Равиола, – или мавзолей.

Я остался внутри и принял Весну за плечи. Второй раз я касался её тела: первый был тогда, в Подгорице, когда я уводил её по незнакомой улице, поддерживая за локоть.

Мы положили её прямо на камни головой от входа.

– Она разложится, – с сомнением предостерёг Мариус. – Надо бы её закопать.

– Нет, тления не будет, – заверила нас Равиола и попросила оставить её с Весной одну.

Мы послушно покинули часовню и отрешённо ждали снаружи. Что она там делала, я особенно не раздумывал. Просто прощалась, а может, должна была забрать аквамариновое кольцо, но до этого мне уже не было никакого дела. Где-то в провале чёрных древесных стен над Котором, в углублении, которое образует скат Ловчена и гряды, едва заметно позеленело небо. Если бы мы пошли дальше по этой тропе, то вышли бы к усадьбе Бане.

Равиола оставалась внутри недолго. Когда она вышла, мы принялись подыскивать подходящие камни и ими, подгоняя их друг к другу, закладывать вход. Иногда приходилось браться за карабин, кромка приклада которого была обшита железной скобой. Когда с этим было покончено, Равиола стала напротив нас.

– Сёстры будут в гневе, – сказала она, – но мстить больше некому. Если только тебе? – обернула она ко мне лицо, дышавшее неприязнью, и быстро пошла от нас в ту сторону, где разыгралась трагедия.

Вниз я спускался точно так, как Юра, когда мы натолкнулись на него с Мариусом после австрийской крепости. Ноги я передвигал машинально, и Мариус, нацепив ремень карабина на плечо, поддерживал меня за руку. Несколько раз я скользил на влажных камнях и падал.

Добравшись до двора, я сел на пень у камелии и застыл, как каменный.

– Может, выпьете чего-нибудь, – предложил обеспокоенный Мариус. – Скажите, где у вас стоит? Я принесу.

Наверное, единственным отличием моего состояния от Юриного было то, что я не потерял способность говорить.

– Не надо, – выдавил я. – Я знаю, что делать.

* * *

Луку нашли через несколько дней по трупному запаху. Как рассказал мне Юра со слов своих друзей в полиции, судебно-медицинский эксперт не обнаружил на его теле ни огнестрельных, ни резаных ран. Отверстие, оставленное стрелой, конечно, привлекло его внимание, но он решил, что во время падения Лука напоролся шеей на отросток какого-то куста. Следователь склонялся к версии несчастного случая, и действительно, оступиться в темноте было проще простого, что я изведал на себе.

Лазарь, узнав о случившемся, надолго пропал, и увидели мы его не скоро.

Об «отваре забвения» могу сказать следующее: на вкус это был настой какой-то травы, напоминавшей хвощ. Его заваривала моя бабушка и давала мне пить, когда болел живот. Больше, честное слово, прибавить нечего.

* * *

Всё, что вы здесь прочитали, записал мой друг-писатель, потратив на это триста пятьдесят восемь дней. Позже он прислал мне эти записки. Что-то было описано верно, а что-то казалось мне ересью. Я не был в состоянии отделить быль от вымысла, но рассказ был составлен со слов камелии, и с этим ничего не поделаешь.

Я уехал из Врдолы, оставив ключи от дома писателю и его Анне, предварительно познакомив их с Мариусом. Также объяснил им некоторые хитрости, связанные со сроками пребывания: когда истекут положенные по закону тридцать дней, выезжать удобней через Грахово, а въезжать лучше через пропускной пункт «Ситница». Но проехать через Требинье всё равно придётся – дорога там одна. Оттуда она спускается к Герцог-Нови. Если возвращаться без ночёвки тем же путём, то пограничники из вредности могут «забыть» сделать отметку в паспорте. Но вредность их стоит недорого – от пяти до двадцати евро.

А вообще-то, напутствовал их я, в Требинье побывать стоит. Это тихий прелестный городок, главная площадь усажена старинными платанами. По выходным, если день погожий, на площади завязывается рынок. Торгуют цветами, мёдом, вязаньем, сыром и домашним вином. Если всё-таки последуете моему совету, отыщите торговца цветами по имени Дарко. Сделать это не представит труда, его там знает любой, потому что у него лучшие цветы в округе. Обычно он ставит столик с товаром прямо напротив входа в гостиницу. Передайте ему, что его камелия прижилась. Может быть, я тоже скоро его увижу, но совсем в другом месте, и не знаю, будут ли там иметь значение те слова, которыми я прошу вас его порадовать. Если захочется украсить эту землю, и я показал на пространство между камелией и пальмовым пнём, купите у него цветов. Право, это будет хороший выбор. И вот ещё что. На передних колёсах машины пора поменять тормозные колодки. Хорошо делают в автосервисе по дороге в аэропорт, сразу после Тивата, по ходу движения. Не помню, как он называется, но не заметить его сложно. Там ещё мост через ручей. Пожалуй, это и всё.

2017–2018