Текст книги "Вила Мандалина"

Подошла пора, и Юра проводил меня до аэропорта и посадил в самолёт. Конечно, я далеко ещё не окреп, но хотя бы уже не был похож на того ходячего покойника, который глянул на меня из зеркала, когда я сумел до него добраться.

* * *

Двенадцать дней отняла операция на сломанной ключице, и я с горем пополам вошёл в привычную колею.

После пережитого лучше всего мне было просто жить дома, однако подступал день вручения крупной национальной литературной премии, а по традиции премия вручалась в Петербурге.

Литературы, которая хоть в какой-то мере была интересна остальному миру, у нас уже не было, зато премии не кончались и их становилось всё больше и больше.

По регламенту, я как номинатор был должен присутствовать на банкете, во время которого объявляют победителя. Затруднительно было это или нет в моём состоянии, я узнал уже позже. Слова «должен» и «обязан» – далеко не одно и то же. Первое предполагает больше личного выбора и больше свободы. Произведение, которое я избрал к выдвижению, содержало ту самую строку: «интересуйся, благочестивый юноша, ибо от ума к сердцу проложены пути». Слова эти обладали, по моему мнению, необычайным весом, и после недолгой внутренней борьбы я заменил слово «должен» на слово «обязан».

Однако же, к моему разочарованию, писатель, которого я избрал в фавориты, проигнорировал то самое мероприятие, ради которого, собрав последние силы, я приполз в Северную столицу. По слухам, он давно отрешился от литературной жизни и большую часть времени проводил где-то на Балканах.

Так мы и не познакомились. Утверждали, да и я сам признавал это, что между нами имелось некоторое внешнее сходство, так что я утешался тем, что представлял нас обоих в одном лице.

* * *

Зато я встретился с Иванкой и Андреем. Ей не пришлись по душе белые ночи, но всё остальное было в безупречном порядке. Из новых работ Андрея мне понравились «Музыканты» – средних размеров полотно, изображающее мужчину и женщину, играющих на ксилофоне. Её-то я и получил в подарок.

Естественно, подробности произошедшего со мной были здесь известны не хуже, чем на месте, где это случилось.

– Позвонила Милана и она каже тако лоше: «Рус je пао!» – Иванка одновременно смеялась и плакала. – Питала сам: да ли je погинуо?» – «Не, то све je добро, Богу хвала, само се снажно срушио». То je била среча. – Она покосилась на мужа, подумала и выдала страшную тайну: – Даже и Андрей плакал.

Но Андрей принял это спокойно и, улыбнувшись, кивком подтвердил Иванкино признание. Я видел, что ей очень хочется ухватить меня за шею и как следует потрепать, что она частенько проделывала со своим братом, как бы в подтверждение того, что я действительно во плоти и в относительном здравии.

Тем не менее требовались уточнения, было не обойтись без более мелких деталей, и я терпеливо и дотошно их воспроизводил: как те, что остались в моей памяти, так и те, уж не ручаюсь за их правдивость, которые узнал от очевидцев, их друзей и родственников. Необычайное происшествие неизменно обрастает лишним, и в самых муторных местах Иванка от неподдельного ужаса прикрывала лицо руками. Но в десятый раз повторять, что в приёмном покое я лежал на полу в разрезанной врачами футболке и, ещё не протрезвев, весело болтал с наклонявшимися ко мне лицами, – говорить исключительно об этом больше было невозможно.

В двух словах, конечно, описал я премиальную церемонию в «Астории».

– А мне кажется, – с какой-то скрытой злобой сказал Андрей, – что литература умерла.

И мне послышалось здесь даже какое-то злорадство. Внезапно он продекламировал Цветаеву:

– Звезда над люлькой – и звезда над гробом! А посредине – голубым сугробом – Большая жизнь». Вот и вся литература, – обречённо добавил он от себя.

Так наше общество скатывалось к архаике даже в числе своих лучших представителей.

Действо в «Астории» походило на праздник одного из племён сиу в своей резервации. Все мы там были марионетки некой силы, вот только далеко не высшей. Но об этом я лишь подумал, не став произносить вслух.

Скажу прямо, после того, чему мы были свидетелями и соучастниками в последние тридцать лет, щиты из эзопова языка и исторических аналогий надо бы назвать уже не просто дурным тоном, а полным моральным падением. Но вот незадача: лежать легче, чем стоять, и, когда мы лежим, мы более прочно покоимся на земле, не рискуя свернуть себе шею.

Чего уж там, писали бы уж прямо: «О богочеловек! Почто писал Ты закон для варваров? Они, крестясь во имя Твоё, приносят злобе кровавыя жертвы», как на это сподобился один простак, схлопотав за таковые-то словеса смертный приговор от подружки Дидро.

Мы стояли на Львином мосту через канал Грибоедова, и всё было по Блоку, а жёлтый закат предвещает тревогу. Упрёки, которые я угадывал в словах Андрея, стали для меня полной неожиданностью, и только много позже я постиг их скрытый смысл. Он упрекал не меня лично, но скорбел о целом, скорбь же часто рождает озлобление на причинивших её.

Мы стояли на самой середине моста через канал имени Грибоедова. Согласно древним представлениям, любая текучая вода – это «переход», но не каждый мост таковым является. Кудрявые львы, поставленные охранять как бы саму литературу или даже, возможно, призванные олицетворять её священные приговоры, онемели, ибо из пасти каждого выходили витые перила, соединяя его с напарником, поставленным на другом берегу. На первый взгляд это было забавно, если бы второй не открывал со всей ясностью той издёвки, которую проделал скульптор и над грозными, царственными животными и над ответственной ролью, отведённой им. Во всяком случае, Львиный мост и тот, кто задумал его в 1826 году, явно смотрел далеко вперёд дьявольским жёлтым глазом.

Вот примерно то, как ощущали себя хоть немного мыслящие люди на торжестве в «Астории». Я говорил долго и бессвязно. Претензии, или, вернее, сомнения Андрея не казались мне надуманными, и мне стало стыдно, так как выходило, что я в силу обстоятельств отвечал за весь свой цех. В конце концов я остановился на таком объяснении: да, три кита поддерживают жизнь человеческую, но важны подробности.

– Твои картины, между прочим, – это именно такие подробности.

Андрей задумался над тем, что услышал, и некоторое время не возвращался к затеянному разговору.

– Как идут дела в «Белой Виле»? – с облегчением сменил я тему.

– Как и раньше. Если умело поставить дело, то беспокоиться особенно не о чем. Но вас там что-то не видно, – ревниво сказала Иванка. – Зато слышно, что вы просиживаете штаны у «Нектара». Ну да, там тоже бывает весело.

– На свой лад, – смущённо подправил я.

Андрей с Иванкой приезжали во Врдолу на лето, как раз тогда, когда меня там никогда не бывало.

– Белые ночи – брр, – пожаловалась Иванка. – Не нравятся мне, раздражают. И слишком они холодные.

– Это после бухты? – Я даже рассмеялся. – Где нет центрального отопления.

Андрей по-прежнему хранил молчание, углубившись в свои мысли.

– Тогда скажи, – неожиданно вмешался он, – любил ли Вронский Анну, или она служила ему лишь игрушкой?

– Если бы она служила ему лишь игрушкой, то он после её гибели нашёл бы новую. Мы же видим его в вагоне поезда, везущего русских добровольцев, отправляющихся сражаться за свободу славянских братьев… Да, настало время, и он стал тяготиться ею, но как только её не стало, жизнь потеряла для него смысл… Всё это настолько в природе человека, вращающегося в калейдоскопе своих минутных состояний, а мы, поймав крупицу, судим поверхностно.

Иванка, кажется, начала что-то понимать и поглядывала на мужа с раздражённым недоумением. Заметив это, я обнажил запястье и показал ей свои часы:

– Вот, смотри, – сказал я: – в воде они не остановились, только стекло немного треснуло, а дешевле их не бывает. Я купил их в Стамбуле у старика-турка за двадцать лир. Чудеса, да и только.

– Значит, твоё время ещё не вышло и тебе предстоит ещё много подробностей, – сказала Иванка.

– Скорее, – возразил я, – это я предстою им.

Такой тонкой игры слов она не уловила, хотя и сделала в русском изрядные успехи. Меня же от собственного каламбура бросило в дрожь.

* * *

Они последовали со мной до Московского вокзала. Андрей нёс мои нехитрые пожитки и «Музыкантов». Я уселся в поезд, дав своим провожатым слово хоть раз прибыть во Врдолу в сезон, и покатил по прямой, проложенной Радищевым. Разумею я тут, конечно же, не самый путь, измеряемый известным числом вёрст, а те мысли, которые он навевает.

Непроглядная ночь ломилась в закруглённые окна нашего летящего змея, и я думал, что Пушкин всё-таки выказал к Радищеву несправедливость: «Бурлак, идущий в кабак, повеся голову, и возвращающийся обагрённый кровью от оплеух, многое может решить доселе гадательное в Истории Российской». Чтобы так сказать, нужно знать свой предмет досконально. Другое дело, что на нашу долю достались такие времена, когда и бурлаков-то уже нет, одни футбольные болельщики, а тем, кто заступил их место, рамадан дороже кабака.

Итак, рождение, брак, смерть. Но зачем? Должно же быть что-то ещё. «А ведает про то Бог проведом своим». Это я тоже знал, но что было толку?

Да, несомненно, есть что-то ещё. Голубой цветок Новалиса. По весне за моим домом во Врдоле на горных полянах высыпают тысячи голубых цветов. Как же узнать тот, который олицетворяет смысл и ради которого свершается жизнь?

Но истина обладает свойством столь искусно маскироваться, что почти не оставляет шансов себя обнаружить: её или не замечают и обходят стороной, или вытаптывают первой, или срывают и помещают в вазочку с водой, где она медленно сохнет и чахнет, не в силах принести никакой иной пользы, кроме той, которую считают возможным взять от неё пленители.

* * *

Мной владели смешанные чувства. Поездка в Петербург оставила тягостное впечатление, ибо только ярче высветила причины, заставившие меня сделать два лишних и, возможно, преступных шага. С другой стороны, организм требовал жизни и откликался на все её проявления, и противиться им значило попросту предавать его, а ведь он, как добрый конь, вынес меня бездыханного из гущи сражения.

С третьей стороны, все эти не слишком приятные разговоры не могли не сотворить так, что я ощущал известный подъём духа, даже рёбра ныли меньше. Ну, а как могло быть иначе? Как-то после свидания с одноклассницей мне предстояло среди ночи попасть домой. Денег на такси не было, и я решил идти пешком. Выйдя из района Преображенской площади в половине второго, к восьми я добрёл до своего Кунцева.

«Сапсан» приходил ночью, уже после закрытия метро, и воодушевление моё уже простиралось до мысли повторить достижение многолетней давности, однако «Музыканты», то и дело стремившиеся обратиться в парус под ветром старой столицы, меня отрезвили.

Мне нравится возвращаться домой ночью. Утренняя толпа, вываливающаяся на перрон и разбегающаяся по своим делам в улицы огромного мегаполиса, наводит на меня уныние. Ночь же длит впечатления истекшего дня, и даже если они подобны надписям, нанесённым мелом на школьную доску, можно подольше подышать белой пылью, прежде чем новый день грубо смахнёт их мокрой губкой.

В моём районе ночь лежала, как убитая, и мокрый асфальт точно гильзами был усеян палыми древесными листами, прильнувшими к нему намертво. Я уже знал, где ближайший к моему новому дому ночной магазинчик, в котором, попирая закон, круглосуточно торгуют спиртным. Пожилая армянка дремала, уткнувшись в кассовый аппарат. Мне было жаль её будить, но правила игры устанавливал не я. Чтобы обозначить свои намерения и дать понять, что ты явился не за ярославским творогом, требовалось произнести пароль: «Советский Союз», но мне здесь уже доверяли.

При выходе на меня чуть не наехала медленно ползущая патрульная машина, но так и не остановилась, хотя полицейские подозрительно поглядывали на «Музыкантов».

Одиночество, с которым я сроднился, представлялось мне чем-то относительным. Перенесённые невзгоды и злоключения – доказательствами моей неуязвимости.

Человека мудрого всё это бы насторожило. Но куда там! Я ликовал, и было отчего закружиться бедной моей голове.

Более чем когда бы то ни было в сознательной жизни я полагал себя в безопасности, накрепко застрахованным от случайностей, осенённым хранящей силой, которую нельзя подкупить и которая уже недвусмысленно дала понять, что не даст меня в обиду, – воображал, что теперь-то мой последний вздох откладывается на неопределённое время, а что это за субстанция, знает каждый, хотя никому и не удалось вычислить её точные параметры.

Боже мой, как я ошибался!

Часть вторая

Marcov rt – это небольшой правильной формы залив на самой границе Прчани и Врдолы, там, где высится пансионат «Врмац» и где под старыми кипарисами притулился «Нектар». Слово «rt», собственно, означает «мыс», и там установлен невысокий маяк, что же до Марко, то сколько я ни пытался установить его личность, всё безуспешно, ибо дело касается такой старины, перед которой отступил бы и сам капитан Тико, царство ему небесное, аминь.

От моего дома туда минут семь неспешной ходьбы. Подкова залива выложена каменными плитками, и вдоль неё на равных интервалах расставлены бетонные лавочки с давно облупившейся краской. На страже их и всего прогулочного пространства высятся фонарные столбы со ржавыми основаниями и круглыми побитыми плафонами. Что сказать, крошечная эта набережная в рукотворных деталях имеет вид неприглядный, который усугубляется ещё заброшенными корпусами спортивного общества, примыкающими к дороге, но благо корпуса невысоки, всего-то в два этажа, и обсажены таким полнокровным дроком, что когда в апреле он распускается под могучими пиниями, прикрывая жёлтыми цветами расколотые стёкла отсеков, то описанные нестроения кажутся мелочами.

Бывает, если работа не клеится и настроение влечёт к праведному безделью, я занимаю место на одной из этих лавок и просто смотрю вдаль. Слева вилла «Мария», точно клипер, превращённый в камень злым волшебником, застыла в стремлении к неведомым берегам, а справа высится живописная горная стена, одну из возвышенностей которой занимает небольшой квадрат уже упомянутой в моей летописи крепости австрияков. Отсюда видны знаменитые острова у Пераста и грязно-белая колокольня его главного собора, похожая на отточенный карандаш, а пределы пространству кладёт Соколиная гряда, изучать которую одно удовольствие: солнце размеренно свершает свой путь над хребтом Врмац, и гряда послушно меняет свой цвет: то сплошь прикрывается органзой, то так бороздит свои морщины, что становятся видны поры. Мне чудилось, что я любуюсь крымскими пейзажами Аполлинария Васнецова, – сравнение торопливое, но не менее верное, чем оказались бы прочие.

* * *

Обычно сижу я подолгу. Всегда ведь есть о чём подумать, а если нет, то бездумное созерцание предоставляет мозгу необходимое расслабление.

Поскольку «Нектар» служит желанным островком счастья не только для нас с Бане, то так и получилось, что как-то пасмурным днём ко мне на лавку подсел Бранко, известный тем, что видел фараона, явившегося к нему в одну из тусклых зимних ночей, но осталось неизвестным ни его имя, ни династия, которую он представлял.

Бранко был частым гостем лечебницы в Доброте и недавно вошёл в ремиссию, но продлить её не входило в его планы, потому что, будучи уже изрядно под хмельком, на лавку он притащил несколько бутылок «Никшичко», с беспорядочным стуком разместив их у опоры. – Ты ведь тоже там бывал?

– Не только, – просветил его я. – И в Которской општинской, и даже в Рисанском ортопедическом госпитале. В детскую поликлинику, правда, судьба ещё не приводила.

– Солидно, – после недолгого осмысления услышанного с уважением отозвался Бранко, точно мы были сидельцами российских тюрем.

Быстроходный катер прорезал гладь залива рядом с берегом и, как всегда, с опозданием к нам покатились поднятые им волны. Мы оба следили за их поползновением, и пора была стрелять, но всё, что мы могли сделать, это положиться на воображаемую силу своего взгляда, способного условно их развеять. Какая-то особенно дерзкая, полная энергии волна с вызовом разбилась о выступ набережной, и белые весёлые брызги почти достигли нашей скамьи.

– Что за чёрт? – удивлённо проворчал Бранко, инстинктивно поджимая ноги. – Дома тоже так живёшь? – ухмыльнулся он и снисходительно потрепал меня по плечу. – Дома попроще, – сказал я. – Сам удивляюсь. – Именно, – веско, удовлетворённо сказал Бранко. – Бока – это такое место…

– Где горы сходятся с морем, – выручил его я, заподозрив, что возникшие затруднения с образами отнимут у нас драгоценное время, а на этой лавке оно поистине таково.

– Так и я об этом. Вон в лечебнице одна докторша сама с ума сошла.

– Чему тут удивляться? – сказал я. – Сегодня полицейский, завтра заключённый.

Продолжая смотреть прямо перед собой, я ничего не заподозрил. Бранко не был мне особенно симпатичен, и долгие беседы с ним не входили в мои планы. Перебросившись ещё несколькими репликами, я распрощался и пошёл к дому.

* * *

В лагере, нависающем надо мной, хозяйствовала, или, как выразился Кеша, круглый год «господарила» Драгана – женщина лет сорока пяти. Муж её из Сербии работал на одном из паромов, ходившем между Лепетане и Каменари. Не в сезон, когда в лагере особых забот не было и требовалось лишь приглядывать, Драгана подрабатывала в маркете «Дадо», устроенном в том самом доме, где родился и отдал Богу душу Иво Визин.

Машина у них была, но ею пользовался муж, часто уходивший в ночную смену, «Дадо» закрывался в девять, и Драгана возвращалась пешком около половины десятого.

Через день после встречи с Бранко я сидел на террасе и настраивал себя на рабочий лад.

– Чао! – приветствовала меня она в принятой здесь манере, я махнул рукой, но вместо того, чтобы пройти дальше наверх, Драгана завернула во двор. – Кофе? – предложил я, и она согласно кивнула.

Подобное случалось, но редко, и это значило, что Драгана собирается о чём-то поговорить. Я усадил её за стол на террасе, а сам спустился вниз приготовить обещанный напиток и скоро вернулся с подносом.

– Уф, устала, – призналась Драгана, закуривая красный «Мальборо».

– Ещё бы, – сочувственно сказал я. – Хотя бы велосипед завела. А то полчаса туда да полчаса обратно. И это после работы.

– Да что работа? – сказала она неопределённо. – В Доброте вон что случилось… Одна там психиатр сама сбрендила. Вообразила себя вилой и по ночам стращала людей, так что целый автобус чуть не угробился. Тут я, наконец, насторожился.

– Были слухи, что ты видел что-то такое, – сказал Драгана, выискивая глазами пепельницу.

Такой прямой вопрос застал меня врасплох. Ох уж мне эта Врдола! Слухи здесь ходят с пунктуальностью железнодорожного сообщения «Петербург – Москва».

– И говорят, – продолжила она, глубоко затянувшись остатком сигареты, – это та самая, которая тобой занималась.

– Да откуда же вы всё знаете? – возмутился я.

– Откуда, откуда? – развела она руками. – Мы же в Боке!

– Да нет, – как можно безразличней сказал я, – просто наши дома стоят здесь, вот и болтают.

Драгана кивнула, удовлетворившись моим ответом. Что ей было за дело до свихнувшегося врача? Единственно отсутствие событий.

* * *

Словно что-то вытолкнуло меня из сна, это было похоже на то, как, нырнув на большую глубину, снова оказываешься над поверхностью воды. Проворочавшись ещё минут десять, я понял, что больше уснуть не удастся, и поплёлся вниз варить кофе.

В Доброту я приехал ещё до открытия лечебницы. Правильней было бы сказать, что внутри она, конечно, работала, тая за своими стенами пациентов и дежурных сотрудников, но официально двери были на замке. Из машины я наблюдал, как через определённые промежутки времени подходил персонал.

На знакомом мне посту дежурная сестра глянула на меня вопросительно.

– Я хотел бы видеть доктора Весну Подконьяк, – пояснил я цель моего визита, вложив в свой голос всю доступную мне вежливость, и добавил ещё любезней: – если это возможно.

Сестра несколько растерялась, то ли от того, что выговор мой выдавал иностранца, то ли по той причине, которая побудила меня сюда приехать. Впрочем, замешательство её длилось недолго.

– Минутку, – сказала она и вызвала кого-то по внутренней связи.

Очень скоро к нам спустился молодой доктор, всем своим видом олицетворявший всю белоснежность современной медицины. Его стройную фигуру плотно, как мундир, облегал безукоризненно отутюженный приталенный халат, из нагрудного кармана торчали сразу три ручки и тонометр. Поздоровавшись, я повторил своё пожелание. Доктор выслушал его, чуть склонив голову набок, и учтиво ответил, что доктор Подконьяк сейчас в отпуске, однако затруднился назвать место, где Весна проводит свои свободные дни.

– Да, наверное, в Подгорице, – предположил я совершенно бесстрастным голосом, корча из себя осведомлённого знакомого, при этом изловчился бросить вопросительный взгляд на щеголеватого доктора, и тень, пробежавшая по его гладкому лицу, выдала их всех с головой.

* * *

Выйдя на улицу, я обошёл здание и отыскал то окно, в которое во время наших бесед с Весной влетали эмоции юных футболистов. Закурив, я посмотрел на часы: ходу до Подгорицы было часа два с половиной.

Предстояло потратить время, и выбор был налицо: совершить бросок, преследуя смутно понятную цель, или всё-таки остаться и не торопить время. Цель более понятная лежала у меня на столе и как будто с большим правом претендовала на причину поступить так, а не иначе. Но это, конечно, только на первый взгляд. Неоконченную статью, посвящённую разбору очередного опуса одной из наших литературных звёзд, за такую причину признать я не мог или, вернее, не смел…

И снова туман был моим спутником. Иннокентий Анненский и здесь пришёлся кстати: «Я думал, что сердце из камня», напевал я, притормаживая на крутых поворотах серпантина, обёрнутого пеленой тумана, разошедшимися клочьями преграждавшего путь.

Дорога спустилась в долину, куда туман не достиг, и скоро привела меня к платному тоннелю, построенному недавно для сокращения пути и выводящему сразу к Скадарскому озеру.

* * *

Пригороды Подгорицы ничем не отличаются от въезда в Тамбов: вдоль шоссе долго тянутся авторемонтные мастерские, заведения быстрого питания, магазинчики со всякой всячиной, пока, наконец, дорога не вступает под сень почтенного возраста аллей, за которыми появляются тротуары и жилые дома. Так, не сворачивая, незаметно для себя я въехал в самый центр города. Отыскав парковку, я взял направление наугад и не прогадал.

Внушительных размеров пирамидальные тополя, которыми была обсажена улица, ручались за моё местоположение.

Бар «Берлин» был украшен фотокадрами из фильмов Фассбиндера и порожними пачками немецких сигарет, на которых были изображены индейцы в головных уборах из птичьих перьев, пускающие дым из своих длинных трубок, и зоркие бледнолицые пастухи, вооружённые так, словно вьетнамскую войну предчувствовали ещё при жизни Большого Змея.

Было безлюдно и дружелюбно, совсем как в московском стилизованном кафе, и я вполне уютно чувствовал себя на простеньком лакированном стуле. Потягивая кофе, я смотрел в окно на удивительно красивое серое здание эпохи модерна, пока до меня не дошло, что в здании располагается гостиница.

Надо признаться, что к поездке я подготовился не должным образом и спохватился только сейчас. Расплатившись, я перешёл улицу и потянул на себя тяжёлую дверь.

Портье в недешёвом сером костюме, вышколенный молодой человек, сразу внушил мне доверие, предложив номер со значительной скидкой. Впрочем, и с этой скидкой стоимость составляла девяносто пять евро. Одну ночь я мог себе позволить без труда.

Так, сам того не желая, я очутился в самой модной столичной гостинице. Поначалу меня это смутило, но я решил не скупиться, справедливо рассудив, что необычайные обстоятельства, приведшие меня сюда, в известном смысле требуют и необычной обстановки. Значительно позже, чем я обустроился в доставшемся мне номере, я обратил внимание на название своего пристанища – имя ему было «Hemera», и это не только не озадачило меня, но, наоборот, укрепило в мысли о некоей провиденциальности происходящего.

Оглядев номер, я не посмел бы сказать, что в данный момент мы сошлись бы в толковании значения слова «Hemera» с тем милым дизайнером, приложившим здесь свои старания. Однако где-то в нижнем холле на пояснительной надписи в глаза мне уже бросилось слово «Erebos», так что отель носил название древнегреческой богини солнечного света Гемеры, а вовсе не тех беспокойных видений, которые одолевали мою голову. Эта Hemera была почти прямо противоположной той, которая целиком владела моим сознанием. Я добавил слово «почти», ибо знаю, что рано или поздно плоть заявит о себе, и случиться это может в самых непредвиденных обстоятельствах. Одну из стен целиком покрывала фреска, изображавшая истомлённых одалисок, пышными формами напоминавших излюбленных натурщиц Рубенса, кровати были затянуты бесстыжим красным плюшем, а потолок представлял собой сплошное зеркало.

С одобрительной усмешкой отдав дань устроителям этого гнёздышка, я отправился гулять по улицам. Центральный квартал изобиловал развлекательными заведениями, откуда вылетали звуки живой музыки.

Я заглянул в одно из них, показавшееся мне потише, и спросил кофе, но официант строго уведомил меня, что после девяти вечера кофе не подаётся. Он ничего не добавил, и надо было полагать, что сделано это исключительно для того, чтобы гости налегали на спиртные напитки, а это тогда не подходило мне ни с какой стороны. Такое странное правило, с каким мне не случалось сталкиваться нигде в мире, конечно, немного смешало мои планы. Продолжая размышлять о скрытом его значении, я извинился и вышел в поздний вечер.

В старинном квартале Варош в такое время делать было нечего, и я, описав небольшой круг по уже пройденным улицам, сунулся было в «Берлин», но к этому часу от его дневного спокойствия не осталось и следа. Гремела музыка и легкомысленно безумствовала молодёжь, так что и «Берлин» оказался не тем местом, где можно было с известной основательностью подготовить себя к тому делу, к которому я предназначил себя следующим днём. Пришлось вернуться в гостиницу. Там к услугам моим и прочих постояльцев на террасе второго этажа круглосуточно работал бар, носивший название «Библиотечный». Его кирпичные стены были забраны книжными стеллажами из морёного дуба, на полках в намеренно живописном беспорядке стояли или были разбросаны книги на многих языках, которые в ходу у этого мира. Всё это напоминало стрижку пикси, не выходящую из моды многие десятилетия, с тем лишь пугающим различием, что ныне форма окончательно слилась с содержанием. На память пришли строки Аммиана Марцеллина, римского военного, жившего в IV веке так называемой нашей эры и посетившего Рим в краткий период спокойства. «Библиотеки, – отметил он, – стоят пустыми, как гробницы». Что-то похожее наблюдалось и тут. Литература превратилась в винтажную декорацию, которую поддерживала приглушённая классическая музыка, – а как же иначе? Но важнее казалась всё-таки её приглушённость, хотя при зрелом раздумье становилось понятно, что сделано это исключительно в целях облегчить словесное общение людей, избравших для этого «Библиотечный бар» отеля «Hemera».

Погрузившись в кресло стиля Людовик XIV и обратившись к меню, с тоской вспоминал я «Centar», а уж «Нектар» с его простором – с настоящей любовью.

В ожидании совершенно ненужного мне заказа я блуждал глазами по довольно обширному пространству, разглядывая «читающую» публику.

Внезапно взгляд мой споткнулся о пару, сидевшую в двух столиках от меня. Приглядевшись, я готов был биться об заклад, что вижу перед собой автора строк: «от ума к сердцу проложены пути». Когда я окончательно убедился в истинности установленного факта, то невольно вспомнил образ ойкумены, явившийся мне после смерти капитана Тико по дороге во Врдолу. На этот раз в мой непостижимый клубок вплелось восхищение от непрошенной изощрённости мира, от его чудного дара сводить, казалось бы, навсегда утраченное, словом, от его непостижимости. Воистину, дух дышит там, где ему заблагорассудится.

И писатель несколько раз ловил мой взгляд, прикорнувший на его очаровательной спутнице, и возвращал его недовольным ответом. Так он меня и не признал. Зато я отлично разглядел и его самого, и сопровождавшую его неизбежность. В самом деле, приходилось признать, что внешнее сходство между нами наличествовало, но что поражало сильнее, так это то, что его подруга с ещё большей поразительностью напоминала Весну.

Слово «очаровательная», которое я второпях употребил, преступно по отношению к тем, о ком речь, и меня извиняет лишь скудость нашего языка. Пара была едва ли не точной копией нашей (вот ведь как я уже думал), только выглядели они помоложе. Тем же, кого раздражает, что я в который раз в этой рукописи, навеянной увяданием, отчаянием и усталостью, пытаюсь выставить себя умалишённым и тем вызвать к себе жалость, напомню картину Ге «Что есть истина?». Добавлю только, что на вопрос, имел ли прокуратор Иудеи право на такое вопрошанье, замечательно ответил Анатоль Франс в своём бессмертном рассказе «Прокуратор Иудеи», где обнажил разом как законы истории, так и законы человеческой психики, и сделал это столь блестяще, что ни до него, ни после никому не удалось затмить это сияние небывалой синергии разума и чувства…

Мне бы подойти, представиться, и, возможно, кое-что сложилось бы иначе, но тем вечером я просто не имел на это права, и оставалось только строить бессмысленные догадки, что привело сюда этих людей. К тому же в поле моего зрения оказался корешок Юнга, и меня сковал его гениальный афоризм: «Идущий к самому себе рискует с самим собой встретиться».

Оставив пустые домыслы, я прошёлся вдоль книжных полок, мучительно выдумывая средство, способное нагнать сон, столь необходимый мне для того, чтобы получить недюжинные силы, потребные мне следующим днём. Из наших напоролся только на Достоевского. Издание было английским и совсем новым, тома сияли суперобложками, и иллюстрации меня позабавили. Удивил четырёхтомник Флобера на русском языке, который держался, не клонясь, в обрамлении гипсового бюста неопознанной мной писательницы и весьма артистичной фотографии Эммануэле Треви. Коротко сказать, всё было выдержано на уровне автора «Пиеты XXI века».

Покинув, наконец, пустую нечитанную библиотеку и выкурив сигарету у входа в «Hemera», я поневоле замкнулся в эротическом мирке Рубенса. От нечего делать я вошёл в Сеть и прочитал статью Википедии об авторе путей «от ума к сердцу». Обычно такие вещи ускользают от внимания, но мне каким-то образом удалось сопоставить дату его рождения с теми цифрами, которыми в календарях был помечен истекающий день. Итак, писатель по каким-то причинам оказался в свой день рождения в Подгорице, сказать прямо, далеко не в самом привлекательном городе Балкан. Что привело его сюда? Настырный поиск или запоздалое любопытство, от которого уже нет надежды воскурить вдохновение. А может, это его спутница, его сказочная муза обладала достаточными средствами, чтобы поддерживать огонь его дарования и благодарить за наслаждение, доставляемое его строками, старательными, но неискушёнными движениями под зеркальными потолками?