Текст книги "Вила Мандалина"

Скопление зевак, несколько полицейских автомобилей и две медицинские кареты, в которые я уткнулся, направляясь в больницу к капитану Тико, образовались примерно на том уровне, где доживает свой век старое здание, при короле Александре служившее инвалидным домом увечных воинов белой эмиграции. Когда-то австрийские власти опоясали залив по самой кромке сплошной дорожной лентой, отрезав строения от молов, и иные участки столь узки, что разъехаться можно только пропуская встречную. При малейшей потере внимания потерпеть здесь крах – пустяковое дело.

* * *

Машина косо лежала на боку среди внушительных размеров камней мелководья. Из открытого окна переднего сиденья безжизненно свешивалась мужская рука.

За то время, что я пристраивал свою собственную на запруженной дороге, несколько парней в синих комбинезонах при помощи добровольцев, вошедших в холодную воду по пояс, извлекли из салона пассажиров и доставили их пред очи врачей «скорой помощи». Когда врачи сделали своё дело, те же парни засунули тела в чёрные полиэтиленовые мешки и на носилках подняли к приземистым катафалкам.

Один из полицейских записывал в блокнот показания свидетеля, видимо, именно того, который первым обнаружил катастрофу. Убедившись в том, что лежавшая левым боком в воде машина была та самая, на которой въезжали в мой двор несостоявшиеся покупатели моего пристанища, я присматривался к происходящему с удвоенным любопытством. Протиснувшись поближе, я услышал слова опрашиваемого:

– Да я в своём уме, – возмущённо твердил невысокий мужчина в синем строительном комбинезоне, по виду рабочий. – А вот та женщина, что шла им навстречу прямо посредине дороги, явно была не в себе. Что за наряд? Какое-то белое распущенное платье, босая, волосы тоже распущены.

– Машины, – настойчиво повторил офицер, – я уже который раз спрашиваю, машины встречной вы не заметили?

– Да не было никаких машин, – с той же упрямой интонацией продолжал возражать очевидец. – Просто она столкнула их с дороги и пошла себе дальше.

Видя, что на полицейского слова его не производят того эффекта, на который они были рассчитаны, и что на лице того снисходительная улыбка сменилась лёгким подозрительным раздражением, взгляд свидетеля задержался на мне, он подхватил меня за локоть, отвёл от места на несколько шагов и взволнованно заговорил:

– Было именно так, как я видел. Она просто сдула их в воду. Нет, не то чтобы она действительно дула изо рта, просто от неё вдруг пошёл такой силы ветер, что даже передняя часть одеяния поднялась горизонтально, и я даже разглядел её колени, – потупив взор, признался он, а подняв его вновь, спросил с какой-то тоской: – Вы-то мне верите?

Полицейский, до ушей которого всё же долетел страстный шёпот свидетеля, обернулся к нам уже с нескрываемой досадой и, дав ей немного воли, грозно сдвинув брови, снова отвернулся – теперь уже окончательно.

Свидетель облегчённо цокнул языком. Чувствуя, что фантастические детали вызывают во мне сочувствие, он одарил меня многозначительным взглядом, – взглядом, долженствующим означать примерно следующее: «Вот, мол, что встречается на свете, а мы даже понятия не имеем, с чем имеем дело».

В ответ я неопределённо покачал головой. «Вволю, всласть души», – затуманили сознание строки Случевского. Оставляя это место, я оглянулся даже с сожалением. Не уверен, появится ли когда-либо традиционный кенотаф в этой точке пространства.

– В каком направлении она двигалась? – уточнил я напоследок у рабочего, приверженного эмпирической истине.

– Отсюда, в сторону Врдолы, – ответил он, для верности сопроводив своё указание жестом.

Читатель уже знает, что, в отличие от полицейского, у меня было мало права на сомнения относительно правдивости показаний человека в синем комбинезоне. Сомнения у меня были только по тому поводу, приготовляется ли где-нибудь в мире мороженое из мандаринов.

* * *

Капитан Тико лежал в одноместной палате. Лицо его отдавало разом и нездоровой зеленью и тёмной желтизной. Окно выходило на тот склон Ловчена, по которому дорога змеёй взбиралась к Негушам.

– Чего они хотели? Что за этим стоит? – допытывался я.

Капитан Тико промолчал, признавая бессилие своей проницательности и бравурного всезнайства.

– Сдаётся мне, – сказал он наконец, – что это дело куда более поздних дней. Вы могли бы докопаться до истины, если там действительно что-то закопано, но для этого пришлось бы потревожить вашу камелию. Признаться, иногда зимой я приходил к тебе и прислушивался к шелесту её листьев. Разные видения вставали передо мной – ведь я человек с воображением.

Наше краткое уединение нарушила сестра со строгим лицом, вкатившая штатив капельницы и присоединившая провод к катетеру, вставленному в вену капитанской руки.

– А лучше всего оставить всё как есть. Вы, насколько мне известно, полюбили наш край, ищете здесь уединения, спокойной работы и скромных удовольствий. Всё это вам дано. Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – заверил его я. – А там… ну, в общем, когда они слетели, было так, как утверждает этот рабочий? Или ему примерещилось, и они это сами?

Капитан Тико молча буравил пространство своими острыми глазами, наконец сказал:

– На своём веку видал я много, а уж слышал ещё больше. Но ты меня демонизируешь.

Подобие улыбки озарило его сморщенное лицо, а во мне шевельнулось нехорошее предчувствие: уже второй раз капитан обратился ко мне на «ты», а это было дурным знаком. Голос ему не изменял, но на лице читалась отрешённость.

В Муо, у старой марины, я разминулся с Мариусом, гнавшим в больницу на прокатном автомобиле. По местному обычаю мы приветствовали друг друга гудками клаксонов.

Поравнявшись с тем местом, где сгинули мои вечерние посетители, я даже поостерёгся глянуть туда, чтобы не упустить управления. Всё мне казалось, что вот-вот навстречу выйдет женщина в белом одеянии и тоже сдует меня в залив. Ведь было очевидно, что и те, которые погибли, и я, были связаны какой-то тайной. Правда, моего знания здесь не хватало, но я не был уверен, что это освобождает меня от ответственности.

Тем вечером, в загустевших сумерках, на дверном стекле распластался ночной павлиний глаз. Размеров он был с две ладони, а изукрашен на диво: кругов на отростках крыльев как будто коснулась рука кого-то из творцов фаюмских портретов, жёлтые волнистые линии явно провёл художник с минойского Крита, скроил его, вероятно, китаец из Нанкина, а жёлтым ватным подбоем обнесла его какая-нибудь воронежская крестьянка при свете лампы-коптилки. Но весь целиком он мог напомнить морскую звезду или дать понятие о бомбардировщике. Какую весть он принёс? Попробуй угадай! И не успел я подумать это, как понял, что внутренне дал согласие на то, чего так давно желал.

* * *

На обратном пути во Врдолу я притормозил у Юриного дома; к счастью, хозяина я застал. Он уже отвёз детей в школу и возился в цветнике с фиолетовыми розами.

Мы отвязали лодку и отчалили. С открытого пространства было хорошо видно, как занимается день. Я сел на руль. Потревоженная вода недовольно бурлила под винтами. Нос упрямо держал под австрийскую крепость, и Юра не сводил с неё глаз. Тут я не без горечи подумал, что проявил к нему несправедливость.

– Нет, мы туда доберёмся: рано или поздно, – повернул он ко мне своё лицо. – Пробовать надо, – уже с большей твёрдостью ответил я.

– Тебе ведь тоже там что-то нужно? – сказал он, не оборачиваясь, по-прежнему держа укрепление в прицеле своих глаз.

«Ещё один духовидец», – подумал я, однако на этот раз без всякой растерянности.

– Уже да, – осмысленно подтвердил я и вспомнил из какого-то далёкого прошлого: «Мы пройдём везде». Кто, когда сказал мне это?

Когда не стало Иванки, точнее, когда она стала задерживаться в Петербурге слишком надолго, в отсутствие её «Среча», cиречь «Бела Вила», перестала привлекать нас и всё чаще, прогуливаясь с Алексеем Артамоновичем Ядранским трактом, мы, вздыхая, проходили мимо, подыскивая новое местечко для наших устных штудий, пока не остановили свой выбор на кафе «Centar» прямо через дорогу от храма Рождества Богородицы, вокруг истинных причин возникновения которого, как я уже поведал, было сломано столько копий.

Не разобравшись, поначалу мы остерегались и его. Заведение это казалось нам недостаточно демократичным, но, однажды преодолев свои стереотипы не без помощи внезапно накрывшего нас дождя и разобравшись что к чему, мы всё чаще заглядывали туда. Терраса кафе ограничивалась водой, и само оно имело собственный причал, к которому то и дело сворачивали желающие пришвартоваться небольшие спортивные яхты, и нередко с их бортов к нам долетали звуки родной речи. Скалы противоположного берега приближались здесь к нашему максимально, позволяя тщательней разглядеть свой рельеф, а вот австрийской крепости отсюда видно не было.

Совсем уже в непогоду, когда не спасали даже мощные тенты и их сворачивали, к услугам тех, кто предпочитал свежий воздух и не желал париться внутри, под широким карнизом слева от входных дверей тоже стояли столики. Это положение также доставляло взору известную усладу: можно было по автомобильным номерам изучать географию Европы и любоваться высоченными высохшими от времени пальмами, настолько измождёнными, что их, по-моему, облетает даже красный долгоносик. Словом, «Centar» сочетал многое из того исключительного по ассортименту и обслуживанию, чем гордятся кафе и ресторанчики, расположенные в более людных местах.

* * *

Алексей Артамонович появился, едва получил возможность ходить, и небольшой плечевой костыль играл на его образ. Наука требует жертв. Ирина Николаевна сопровождала его точно сестра милосердия самого высшего общества излечившегося от ран генерала, спешащего, не щадя себя, поскорее вернуться на поле чести.

Едва мы расселись в кафе «Centar», я первым приступил к расспросам, приняв твёрдое решение не огорчать моих задушевных приятелей рассказом о недавних злоключениях, которые на меня обрушились.

– Да сам не знаю, нелепость какая-то, – отбивался Алексей Артамонович. – Прямо во время защиты диссертации, где мне пришлось выступить оппонентом. К слову сказать, работа преинтереснейшая: «Женская доля в общей мифологеме судьбы».

– Женская доля, – передразнила мужа Ирина Николаевна. – Только это тебя и занимает.

– Да ну, старый лев диссертации не испортит, – несколько фривольно успокоил жену Алексей Артамонович и продолжил: – Судьба включает в себя три главных момента человеческой жизни: рождение, брак и смерть. Все три понятия в фольклоре описываются одинаковыми, взаимозаменяемыми эпитетами. «Женитьба служит синонимом битвы и смерти, – пишет Потебня, – потому что и то, и другое, и третье – суд Божий». Но вот что в высшей степени любопытно: когда древний грек говорил о своей судьбе, он почти всегда имел в виду смерть. Однако имел в виду мужчин и воинов, строя свою мифологему судьбы преимущественно на материале гомеровских поэм.

– Ну, это не так уж сложно объяснить, – сказал я. – Древний скандинав жаждет стяжать Валгаллу – это для него высшее достижение жизни: пасть на поле боя. Отсюда и повышенный интерес именно к смерти. – И я быстро процитировал: «Тогда сказал Эгиль Шерстяная Рубашка: «Я одно время боялся, что из-за этого долгого мира я умру на своей соломенной постели от старости. Но я бы предпочёл пасть в битве, сражаясь в войске моего вождя. И теперь, может быть, так и случится». А женщинам это не полагалось, и трио судьбы мало-помалу смещалось к тому, чтобы удачно выйти замуж и успеть народить таких вот Эгилей, по возможности уготовив им достойную смерть.

– Вы понимаете меня с полуслова, – удовлетворённо похвалил меня Алексей Артамонович. – При всей схожести даров и несчастий, которыми оделяет человека судьба, всё же можно заметить и отличие между долей мужской и женской. Недаром удержалось до наших дней выражение «женская доля». Общие мотивы таковы: болезнь и невезение, но уже в этом пункте начинается решительное расхождение между мужской и женской долей.

Ирина Николаевна закусила губу.

– Кстати сказать, – продолжил её муж, который тоже это заметил, – фигурировал там и такой аргумент: Милош Обилич, выйдя из церкви накануне Косовской битвы, увидел бедную девушку. Милош снял с себя богатое одеяние – адзию, подал девушке и сказал: «На тебе, девушка, будет чем помянуть меня и имя моё; иду я, душа, на погибель в полку князя честнаго. Моли Бога, дорогая душа моя, чтобы воротиться мне по здорову из полку, и тебе будет тогда доброе счастье, среча: возьму я тебя за моего Милана, моего Богом побратима, а сам буду тебе венчальным кумом», то есть обещал ей добрую участь, счастливое замужество.

– Вопрос был о другом, – недовольно вмешалась Ирина Николаевна, – как ты сломал ногу?

Алексей Артамонович бросил на супругу укоризненный взгляд, покачал головой и сказал:

– Ира, ведь к этому я и веду… Итак, слушая всё это, я вдруг припомнил выражение, которое не раз слышал в детстве от своей бабушки, а именно: «На бабу суда нет». Это повело мою мысль дальше: в древности судьба сливается с правом. Правда, ещё Спенсер сомневался, возможно ли применять слова «брак» и «право» к примитивным состояниям человеческих обществ. Но сам наш язык удержал ещё в некоторых случаях смутное воспоминание о том, что на одной из древнейших ступеней развития судьба переживалась как справедливость. «Ни судьбиной дождик пошёл, на покос нельзя идтить» – очень сильно, чрезмерно, выше обычной меры.

– Похоже на правду, – вмешался я. – Как там у Городецкого в «Рождестве Ярилы»? «В горенке малой у бабы беспалой детей несудом».

Алексей Артамонович поблагодарил меня за это неизвестное ему дополнение, пришедшееся кстати, и продолжил свои рассуждения:

– Тут-то я и решил поставить вопрос соискателю…

– Соискательнице, – злорадно поправила Ирина Николаевна.

– …в воодушевлении поднялся, чтобы быть ближе…

– …ещё бы!

– …напрочь забыл о ступеньке, нога подвернулась – и вот вам пожалуйста.

Некоторое время мы все помолчали: каждый мысленно представлял себе несчастье, его размеры и последствия, а Алексей Артамонович даже переживал его заново. Перед этим все равны:

и мужчины, алчущие посмертной славы, и женщины, пускающие венки на воду, и сами андрогины, которых пока и не знаю, чем характеризовать.

Уделив некоторое время обсуждению особенностей лечения, мы с неизбежностью маятника вернулись к женской доле в общей мифологеме судьбы. И здесь мне опять было что сказать:

– Позвольте привести несколько малоизвестных слов одного известнейшего писателя. Признаться, когда я их узнал, я испытал крайнее удивление. А сказаны они были вот по какому поводу. В ночь на 19 января 1971 года от рук сожительницы Людмилы Дербиной погиб поэт Николай Рубцов. На суде Людмила уверяла, что не хотела убивать, ссылалась на судьбу, рок, какую-то неведомую силу. Но вот что всего удивительней: писатель Виктор Астафьев в одном частном письме счёл возможным написать следующие слова: «Спасибо и за то, что не клеймите убийцу. Она – женщина и подсудна только Богу».

Я уже сделал несколько глотков разливного пива, которое здесь с поэтической ноткой называют «точено», так что подобно Алексею Артамоновичу чувствовал воодушевление:

– Что ж, весьма толковая эта ваша аспирантка, – заключил было я, но осёкся под возмущённым взглядом Ирины Николаевны, потяжелевшим, как свитер под ливнем, и смиренно уткнулся в свою кружку. С неприятным чувством я признал, что Ирина Николаевна, без всяких прикрас одна из прекраснейших из всех виденных мною женщин, начинала утомлять своей однообразной ревностью неизвестно к кому. Но, тут же подумалось мне, браки, которые в глазах поверхностного наблюдателя лишь напрасно изводят людей, держатся на тайных блаженствах, далеко не всегда и вовсе не обязательно связанных с телесным, и эти обручи, порой непостижимые и для самих супругов, обладают таким весом, какой едва ли долго вынесет слабый подросток на вытянутой руке, однако ему это удаётся, к неописуемому изумлению окружающих. Жизнь идёт, подростки мужают и уступают место другим, но не меняется вес, ложащийся тем на ладонь. Так, по крайней мере, видится это со стороны.

– Непрост был Астафьев, – обронила Ирина Николаевна, отразив мой удар, и посмотрела на мужа с некоторым торжеством. – И ты, Алексей, подумал бы об этом выражении – «на бабу суда нет» – со всех сторон, а не только с той, которая способна унизить.

– Подозреваю, – не удержался я, – что здесь с определённого исторического времени на первое место выходят экономические причины. Словосочетание это, помимо чистой и понятной образности, имеет ещё и исторический контекст, который выражается в том, что женщины при семейных разделах не получали имущества и не участвовали в земельных переделах общины. Поговорки достаточно вспомнить: Мать при сыне не наследница. Сестра при брате не вотчинница. Имение идёт не в кольцо, а в свайку…

Я готов был продолжать, но снова споткнулся об укоризненный взгляд Ирины Николаевны.

– Но может быть ещё более архаическая подложка, – невольно подыграл я ей, совершенно забыв только что обуревавшие меня чувства раздражения, – смутное, бессознательное воспоминание о тех далёких эпохах, когда сами женщины были единственными судьями людского рода. Недаром Тэйлор говорил, что едва ли существовало такое состояние общественной мысли, которое не имело бы отношения к нашим идеям или связь которого с нашей собственной жизнью была бы окончательно порвана.

– Да мы же толковали об этом в Москве, – вдруг вспомнил Алексей Артамонович свой предновогодний визит ко мне.

– И весьма обстоятельно, – подтвердил я.

Это увлекательное исследование могло бы продолжаться ещё сколько угодно, если б Ирина Николаевна не вспомнила, что через час у неё с дочерью назначен сеанс связи по скайпу, а эту программу поддерживал только тот компьютер, который был у них в пансионате.

* * *

Так получилось, что первым вышел я и остановился между уличным фонарным столбом и торчащей рядом информационной табличкой. В публичных местах такие таблички не редкость: служат они для извещения о чьей-то смерти, или напоминают о предстоящей годовщине. Образы покойных обрамлены чёрной каймой и в углу скорбных листов стоит либо крест, либо, что, по моим наблюдениям, встречается чаще, привычный нам символ – красная звезда.

Супругам вздумалось что-то купить, и они зашли в «Арому». – Мы на минутку, – успокоила меня Ирина Николаевна.

– Хорошо, – ответил я, и, повернувшись, от нечего делать принялся разглядывать табличку. С неё-то на меня глянул капитан Тико, щедро политый светом уличного фонаря. Та занимательная и забавная беседа, которую мы вели в кафе, получила продолжение и на обратном пути, вот только теперь я, поражённый тягостной новостью, следил за рассуждениями Алексея Артамоновича уже не так прилежно.

Прчань почти не имеет современной застройки; изредка только в провалах между старыми стенами где-нибудь выше по склону сверкнёт тонированное стекло, а внизу фасады полощут всё те же щёки в тех же водах, отмывая их от гари проезжающих автомобилей – в полном согласии с веком.

* * *

Всю обратную дорогу я пытался разгадать, в чём заключался секрет капитана Тико, а он, безусловно, существовал. И как будто я догадался. Гумилёв написал об Иннокентии Анненском, что тот способен мысль обратить в чувство. Такая способность была мне близка и как принцип, и, как я надеялся, в исполнении того, за что я брался. Не так давно в романе одного нашего современника я обнаружил слова: «…ибо от ума к сердцу проложены пути». Такая строка дорогого стоила. Я взглянул на небо, полное звёзд, не желающих выдавать свою сущность. Внезапно будто некий вихрь закружился у меня в голове и, сплетясь в клубок, успокоился. И вот что он представлял собою.

Плескало, слегка бунтовало море, на скалах ещё рдели остатки зари, но уже загорелись фонари с разбитыми плафонами и тускло светили себе под ноги, а милый мне край лежал впусте, и я с трудом нахожу общий язык с его обитателями, земля, принадлежащая мне, не плодоносит, и скорбят над нею от века грустные берёзы, и сыплют на неё печалью с гибких своих веток, и ни при чём здесь Еврипид, которого перелагал на наш язык директор гимназии, статский советник; длинная юбка Ирины Николаевны шла передо мной волнами, а волны шли на берег, как полчища варваров, и шумно, но безропотно гибли у рваных каменных губ берега. Мы уверенно продвигались проложенными путями: кто как – некоторые от ума к сердцу, кто ровно наоборот, но результат получался один. Капитан Тико умер, но безусловно не покинул нашу зелёную землю: пока я думал о нём, он продолжал жить во мне. Где тут пространство, где время – кто его разберёт? В любом случае в тот миг я счёл бы такую затею безумной.

Так что же больше всего прочего имеет право служить символом нашего мира? Несомненно, нечто круглое, как эта сфера, которую светила образуют в нашем восприятии, что-то подобное нашей планете, нечто похожее на клубок, улёгшийся у меня в голове.

К этой минуте мы уже шагали вдоль Markov rt, где обочина, прилегающая к заливу, густо заросла хилыми гранатовыми деревьями. И плоды они дают мелкие, размером с крупный абрикос. Я отстал от своих спутников, сорвал один из засохших гранатов, увенчанных короной из ломких зубчиков, и долго ощупывал пальцами нежно-шершавую кожу плода.

* * *

Когда мы поравнялись с «Нектаром», то увидали Бане, восседавшего под своим излюбленным кипарисом и зычно бросавшего в дверной проём павильона какие-то задиристые реплики.

– Зазнался, – протяжно проскрипел он мне, не смущаясь даже присутствием Алексея Артамоновича, благообразие которого обычно заставляло его держаться подальше.

Мы потупились и ощущали себя плебеями с Палатинского холма, принявшими приглашение Лукулла, членами монашеского ордена, нарушившими обет избегать чревоугодия, офицерами революционной армии, посетившими салон мадам Рекамье.

Алексей Артамонович с супругой отправились в свой номер во «Врмац», а я внял долгу приятельства.

– Что ж, – сказал я, поискав глазами пустой ящик, – посижу с тобой немножко.

– И то дело, – обрадовался Бане. – Шляться по кабакам – хуже некуда. Так я и говорил своей Ведране. Ведрана – это значит «весёлая». А она была весёлая… Хотя и мы иногда делали исключения. Помню, в восемьдесят шестом году…

– Да, – всплыло то, что двадцать минут назад меня так поразило, – капитан Тико умер.

– Что?! – почти вскричал Бане, кособоко поднимаясь со своего седалища. – Умер капитан Йозе Тико?

Поминая отзывы капитана о моём приятеле, я не мог ожидать того живейшего участия, с которым он принял эту новость, и обратил внимание, как задрожала его рука, державшая посох.

– Только бы он не проклял меня перед смертью! – с жаром воскликнул Бане и, сложив неуклюжую персть из своих массивных пальцев, стал осенять свою грудь мелкими крестами. – Да что между вами произошло? – недоумевал я.

Бане от смущения опустил глаза и принялся что-то счищать со своих брюк, хотя счищать там было нечего – разве протереть ещё одну дырку.

– Это кафе у Богородицы, которые вы в последнее время так излюбили, в социалистическое время было простой столовой, само собой, государственной. Был у них директор, а у него была дочка… Сейчас-то оно, понятно, в частных руках. Приехал какой-то из Печа, знать его никто не знал… Эх, да это здесь и ни при чём.

– И что? – спросил я, вооружившись слетевшей с кипариса веточкой и зачем-то ковыряя ею землю.

– А то, что Йозе пришлось жениться на ней.

Опять повисло молчание, сдобренное недоговорённостью.

– А ты-то здесь при чём? – Я по-прежнему ничего не понимал.

Бане воздел руки, потом посмотрел на меня, как на слабоумного.

– Да говорил уже, не тяни, – подхлестнул его я.

– А он любил совсем другую девушку… Не знаю, любил ли, – загадочно прибавил Бане. – Он тогда заканчивал мореходку, ходили они в форме, не то что сейчас. Просто увидел её на какой-то вечеринке и обронил: «Вот моя будущая жена». Слышали это немногие, но до неё дошло.

– Дошло и до тебя, – не удержался я.

Бане опять воздел руки, снимая с себя обвинения в любой преднамеренности.

– Я такого позволить себе не мог. Кем я был? Простым крестьянским парнем? А она из заслуженной морской семьи. Уже в те годы подсмеивались над нашим образом жизни.

По словам Бане, девушка, о которой мы говорили, считалась дальним родством с теми Верона, о которых поминал капитан Тико, а это, со значением подчеркнул Бане, и во времена его молодости имело значение.

Рычание пронёсшегося мотоцикла на мгновения заглушило его слова, и я пропустил возможность оговорить, что очень часто это продолжает иметь значение и сейчас.

– Я, конечно, расстроился, потому что было уже известно: этому счастливчику всё само шло в руки, стоило лишь пожелать… И всё бы так и случилось, как он то себе избрал, если бы не…

В поисках подходящего слова Бане покраснел, а я мог только догадываться, что он отбрасывает за негодностью. В итоге он отчаялся и вернулся к сути, так и не подыскав ей должного объяснения:

– И вот в один прекрасный день эта девушка пришла ко мне. Она появилась прямо вот здесь – в дверном проёме, наполненном солнцем. Её силуэт, обведённый солнцем, – разве такое забудешь? Если буду уходить в сознании, унесу с собой, а если нет, то, истинный Бог, воскресну, чтобы забрать его с собой.

– Невероятно, – обмолвилсяя, нотутжепоправился – потрясающе!

– У меня мягкое сердце, хотя голос и зычный. – Бане ничуть не обиделся. Он шуткой попытался снизить накал драматизма.

Я начинал что-то понимать и отшвырнул свою игрушку.

– Йозе, когда узнал, да просто не поверил. Смеялся до упаду. Но когда всё оказалось правдой, явился сюда.

– Сюда? – изумился я, но он меня уже не слышал.

– Человек он был отчаянный, горячий. Вот на этом самом месте, – Бане показал себе под ноги. До сих пор вижу его как тебя: на земляной проплешине у входа в дом свернулись листья кукурузных початков, оставшихся ещё с прошлого урожая.

Я посмотрел, куда указывали его руки, но увидел лишь песок, смешанный с асфальтовой крошкой.

– Ах, да что же я это? – с досадой поправил он себя. – Дело ведь было у меня во дворе, а вовсе не здесь. – Они отошли поговорить: я не мешал им. Что там они друг другу сказали, так я и не узнал, да и не надо оно мне… Подошли ко мне, рука об руку, точно жених и невеста. Большое потребовалось мне самообладание тогда, думал-то я разное… Тико подошёл ко мне…

Здесь воспоминания снова захлестнули его речь.

– Подошёл ко мне и улыбнулся. По-хорошему улыбнулся, без подвоха, как другу… «Так вот, – сказал он, но обращался он ко всем нам. – Я сейчас уйду, и первая, кто попадётся мне навстречу, если, конечно, это не будет матушка Биляна и она будет свободна, тут же посватаюсь…» Попалась Валерия, дочь того директора кафе у храма. Он как раз послал её к Иво Калиничу за мёдом для кафе. А мёд у него был отменный, тут ничего не скажешь…

– И он посватался? – недоверчиво спросил я.

– К счастью, девушка она оказалась достойная, да и Йозе ей нравился. Это сильно им помогло, не то закончилось бы всё плохо. Он был своенравен. Слово он держал так же крепко, как швартовый канат, но кто может знать, сколько длится терпение и где ему предел? И до каких пор можно выносить собственное благородство? Время портит человека.

Вопросы вставали неглупые.

– Не всегда, – возразил я, но неохотно. Я верил в то, что сказал, однако в петельном скрипе Бане собственный голос казался мне кощунством.

– А Тикович где только не побывал. Куда его только не заносило. Весь мир оплыл. Я и мест таких не знаю, дай мне карту, не покажу их… Но глянь, – и он, вытянув посох, обвёл лежавшее перед нами пространство: – Не весь ли мир собран здесь в одних стенах со всеми своими чудесами? Чего ещё желать?

Украдкой выглянувшая из-за Ловчена растущая луна уже посеребрила гребни колеблющихся волн. Утёсы сомкнулись, тесно прижавшись друг к другу, забыв о своих впадинах.

– Она преподавала литературу и сербские басни, возвращалась с уроков, и…

– Вот откуда твои фольклорные истории, – весьма не к месту перебил его я, но он с неудовольствием отмахнулся, призывая не прерывать его воспоминаний.

– Она возвращалась из школы, склон у меня крут, нелегко ей давался. А я был силён, как бык, сбегал вниз, подхватывал, на руках вносил её на пригорок, поросший мягкой травой, снимал с неё городские туфли, а сам прилегал у её ног, и мы смотрели на залив, на горы. Каждая былинка трогала нас до слёз… Она читала мир, как книгу, а я слушал, зачарованный её дыханием… Поляна та усыпана цветами во всякое время года. И она вкушала отдых на ней, как горная вила. Цветы сами наперебой тянулись к её рукам. Она была такая добрая, не было зла в её сердце… Как это? Во мне его предостаточно… Знаешь, я думаю, что даже и у Тиковича было его меньше, чем у меня. А выбрала она меня… Как возможно такое? Скажи, если знаешь.

Я благоговейно молчал. И мне пришло в голову, что теми же словами простился со мной капитан Тико: «Чего ещё желать?»

– Вот и я не знаю… До сих пор. Может, я и впрямь не так уж плох?

Он сжал голову руками и стал раскачиваться из стороны в сторону, как на погребальном плаче. Да это он и был.

Я не сводил глаз с яхты, проходившей мимо нас с тренировочными остановками, цепляясь за её белый парус, как утопающий.

– Овдовели мы тоже с ним одним годом – как это объяснить?.. Этот Мариус – их с Валерией внук.

Когда картина сложилась у меня в сознании, от язвительности не осталось и следа. История была до того невероятная, что погрузила меня в лихорадочные раздумья. Тем временем Бане малость успокоился, и причитания улеглись.

– Ты думаешь о том, возможно ли, чтобы девушка из такой семьи предпочла простого крестьянина без образования? Как она пришла ковыряться в навозе, вместо того, чтобы примеривать заморские подарки, которыми бы осыпал её капитан? Тебе странно, и меня это не задевает. Потому что я тоже всю свою жизнь думал об этом… Раньше люди были другие. Ещё совсем недавно. А что сейчас творится? Как они на всё это смотрят?

Сокрушение Бане прошло так же внезапно, как и началось.

– Мы уйдём, и останутся одни мотоциклисты, – трезво констатировал он, и тут же какое-то воспоминание внезапно подняло расположение его духа.

– Мы ведь и дрались с ним в детстве! Он меня не слишком жаловал, скорее презирал. Ну и получил что надо. Хорошенько я тогда врезал ему по носу. Так он его и не склеил, – рассмеялся Бане где-то внутри себя, не разжимая губ. – Даже родители его приходили в школу: ещё бы – разукрасить такого красавчика!

– Да разве он был красив? – засомневался я, представив ту сушёную смокву, в которую годы и ветра обратили лицо Йозе Тиковича.