Текст книги "Вила Мандалина"

Лицо моё исказилось, словно от зубной боли. До этой минуты дьявольская проницательность капитана Тико не давала мне покоя, но сейчас я столкнулся с чем-то таким, что неизмеримо превосходило даже её.

– Чепуха какая-то, – сказал я таким слабым тоном, что не обманул даже себя самого. – Я вообще ни с кем не связываюсь.

«Чепуха какая-то» усугублялась ещё и тем, что капитан Тико был овеян славой чуть не волшебника, капитан обладал ореолом, Кешу же я знал с детства и образ читающего в душах провидца никак не вязался с ним, по крайней мере у меня в голове.

– Я знаю, что говорю, – отрезал он. – Не знаю только, почему. Но это тебе на пользу.

Кеша не был загадочным человеком. Вся его загадочность заключалась в его простоте. И причины того, что он внезапно произнёс, были бессильны вскрыть все уловки изощрённого ума. Он бил точно молотом по наковальне, и бил даже не по куску железа, которому хотел придать форму, а просто по занесённым ветерком полым стеблям пересушенной травы. Вот это меня и пугало.

Я, как мог, старался отвести от себя любые подозрения, но Кеша и не думал меня судить. Он только сказал ещё раз:

– Не знаю, зачем говорю тебе это. Такое ощущение, что мною кто-то повелевает. Как ты думаешь, нравится мне это? Скорее, нет. А ведь я желаю тебе добра. Так что всё это очень, очень странно.

– Слушай, кто ты? – спросил я совершенно искренне.

– Ну, это-то совсем просто, – возмутился Кеша. – Я – Иннокентий Алябьев. – И, поразглядывав меня в задумчивости, прибавил: – А вот что здесь с тобой происходит, этого я, прости, знать не знаю.

Наконец природа взяла своё, и Кеша отправился спать. Просидев половину ночи на пальмовом пне без всякого дела, я не столько думал, сколько переживал. Как я уже говорил, ночи в эти дни стояли не слишком холодные.

Тут мне кстати или нет припомнилось одно донельзя странное признание Алексея Артамоновича. В довольно поздний час ночи мы сидели на берегу и созерцали знакомый пейзаж. Пераст светящейся подковой глядел на нас с того берега. У подножия пепельных гор изредка появлялись огни едущих по дороге машин и фары искрящимися звёздами вспыхивали на поворотах.

«Вы знаете, моя жена… – как-то нерешительно начал он. – Прелестнейшая из женщин, которая так смешно ревнует меня к однокурсницам, многих из которых уже нет на этом свете, – эти слова он произнёс с вполне понятной человеческой горечью, – ко всяким студенткам и аспиранткам, которых-то и в глаза не видела… И вот, представьте, она оказалась права. Она не ошиблась…»

Как и всегда, справа от нас мигал зелёный маяк. Блестели мокрые камни. Вилла «Мария» рвалась с якорей к открытому морю.

С какого-то времени я не люблю скабрезных историй и сторонюсь двусмысленных признаний, но в этом случае личность рассказчика служила обеспечением, что предлежащее окрашено в совершенно иные тона.

«Да, – с усилием вымолвил Алексей Артамонович, – я действительно изменил ей. Случилось то, чего она боится до сих пор, и что, в общем-то, невозможно… И знаете, с кем? Знаете, кто увёл меня от неё, пусть и на мгновенье?» – Выдержав приличествующую случаю паузу, он назвал имя: «Вам, конечно, памятно её стихотворение «Тебе – через сто лет»?»

Услышав это, я похолодел, но Алексей Артамонович уже читал, забыв обо всём на свете:

 
«На встречных женщин – тех, живых, счастливых, —
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
– Сборище самозванок! Все мертвы вы!
Она одна жива!»
 

Алексей Артамонович читал выборочно, путаясь и поправляя себя, пропуская целые строфы, но эффекта он достиг, и не только тогда.

Прокручивая в памяти этот эпизод, я сидел на пне, сгорбившись от страшного предостережения, которое несли Кешины слова, только в эту минуту до конца вникнув в их смысл.

«И, – сказал Алексей Артамонович, – вы не поверите – я ответил ей: да, я готов следовать за тобой куда угодно, где бы ты ни была, я найду тебя… Я найду дом, где ты родилась, найду и тот, в котором умерла. Я найду тебя… – Он сидел прямо и устремил взгляд куда-то за Соколиную гряду, скорее всего, просто её не видел и никак не понимал ни во времени, ни в пространстве, ни в том участке своей собственной жизни, который снова переживал сейчас. – А я ведь был уже не тот мальчик, которого она пыталась околдовать через века…» Голос Алексея Артамоновича становился всё тише, всё глуше, и наконец он уронил голову на руки, а когда опять обратил лицо к миру, я посмотрел на него с пониманием, и, уверен, даже с излишним, хотя нисколько не жалею об этом.

– Сказать? – подхватил я. – Скажу! Небытие – условность.

 
Ты мне сейчас – страстнейший из гостей,
И ты откажешь перлу всех любовниц
Во имя той – костей.
 

Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, как фехтовальщики, вот-вот готовые скрестить шпаги, но окончилось всё, разумеется, самым весёлым весельем. «Стоит ли пояснять, что рассказал я всё это с одной лишь целью – показать необычайную силу слова, заложенную в некоторых из нас. Понятно, что объявись Цветаева в ту минуту восставшей из гроба и прикажи мне следовать моим безотчётным клятвам, она бы ушла ни с чем, но… – он помолчал, подбирая нужные слова, а потом повторил то же самое: – но…».

Час был поздний, и нас выручило только то, что в конобе «Bокеzki gusti» засиделась какая-то туристическая группа из Словении. Потом я узнал, что за веселье это моему маститому приятелю здорово влетело. Но так ведь оно всегда и бывало…

Я продолжал восседать на пне, поглядывая на скромницу камелию, и Кешины слова никак не шли из головы. Было тихо, залив дремал, и я услышал, как застонал во сне Кеша и перевернулся на скрипучей кровати.

Из архива, как диск солнца над гребнем, восстало стихотворение Случевского. «Не померяться ль мне с морем? Вволю, всласть души? Санки крепки, очи зорки, Кони хороши!..» И размер, и рифма абсолютно отвечали моему состоянию. Стихи эти казались мне канатом, и мне хотелось держаться за это вервие, осязать ладонями выпуклые пряди, а куда я ползу – вверх или вниз, и ползу ли вообще, или просто повис на ужище своём, – не имело никакого значения. «Вволю, всласть души?» – твердил я. А как там дальше, вы не поверите, я забыл…

Кто что, кто как, кто где, кто с кем, а я люблю погожий вечер. Люблю следить, как он дикой кошкой подкрадывается к закату, словно готовясь его проглотить. На деле же это всего лишь вышколенный и педантичный камердинер, готовящий туалет своему повелителю и избегающий громко стучать каблуками туфель. Всегда торжественное действо незаметно уводит за собой малую толику души, и я не знаю рецепта, как увериться, возвращает ли её с приходом дня? Разве не свойствами настоящей мистерии обладает это зрелище: смещаются полосы солнца, весь свет стекается к единой точке, сгущается яростным жаром вокруг полкового значка, и, как монолитное каре старой гвардии при Ватерлоо, нерасторжимым целым отступает в смерть.

Когда же и оно сходит безвозвратно, в сменяющих его сумерках недолго держится смутное обещание чего-то хорошего. Выражаюсь так неопределённо, ибо и один из моих любимейших поэтов не находил слов для многих испытанных им состояний: «для многих чувств нет меры, нет закона, и прозвищ нет!..»

Вот она – магия «перехода»! Эк ведь как он сказал, прямо в самую точку, будто метко пущенной стрелой расколол другую, уже торчащую из мишени: «Но неизведанная тайна, потёмки – самый переход».

После отъезда Кеши образовалась пустота, которую я пока не умел заполнить. Настроение было вялое, а следовательно, нерабочее, и я, сидя на террасе, прожигал жизнь, целиком отдавшись чувствам, через определённые промежутки времени впуская в себя порции горьковатого дыма. Так обстояли дела, когда снизу раздался незнакомый голос:

– Да, место великолепное.

Целиком развинченный своими рассеянными мыслями, я попросту проглядел, как этот человек проник во двор. И из своего угла я его не видел, и, чтобы увидеть, мне пришлось подойти к самым перилам, но никого не было.

Во дворе стоял незнакомый автомобиль, и я подумал, что кто-то приехал в гости к Данке или к Станке, и тут из-за забора, сплошь увитого плющом, он и показался, направляясь прямо ко мне.

– Двадцать три метра ровнёхонько, – объявил он, сматывая пятиметровую рулетку. – Я имею в виду, от дороги до заезда, – пояснил он, видя на моём лице полное непонимание.

– Да? А вы кто? – спросил я, решив поначалу, что имею дело с коммунальным служащим, прибывшим исполнить новое придуманное чиновниками осложнение нашего существования.

– Приехал уточнить, – пояснил он, – сколько всё-таки хотите за дом?

– За дом? – переспросил я.

– Ну да, – дом-то продаёте?

Изумлённый, я обвёл взглядом всё доступное ему пространство, точно выискивая, кто или, вернее, что из того, что в нём находилось, сыграло со мной столь нелепую шутку, ничуть не смущаясь тем, что предметы были преимущественно неодушевлённые.

– Нет, – возразил я и указал на дом Слободанки, – ведь продаётся вот тот дом. Вы же видите, на нём даже продажная вывеска, её и с дороги видно. Просто в газете перепутали цифры.

– Видимо, так и есть, – озадаченно согласился риелтор, – в газетах часто путают, – ещё немного потоптался в нерешительности, похлопал свёрнутой газетой себя по ляжке, попрощался и укатил.

Налицо было какое-то недоразумение, и я не придал этому значения. Знал бы я, что пережил всего лишь прелюдию.

* * *

Бумажная пресса, которую у нас чуть не насильно всучивают пассажирам метро и самолётов, на Балканах и не помышляет о смерти. Здесь, отдыхая в кафе, люди действительно общаются с необычайной живостью или листают настоящие газеты, как во времена Франца-Иосифа, а не сидят, наглухо уткнувшись в свои гаджеты, как это можно видеть в любом московском заведении. Слишком быстро меняется мир, особенно в последние годы, и большинство этих стремительных перемен выпало на долю того поколения, к которому я отношу себя согласно государственным актам рождения. Но, оказывается, имеются способы остановить эту стремнину, и размеренная жизнь под шелест типографских страниц – один из них. Старая традиция, от которой ничуть не веет провинциальностью, оставляет нам хоть что-то привычное, а если так, то мысли о смерти и бренности уже не столь бесцеремонно пролагают ходы в наших душах.

* * *

Воздать заслуженное бумажной прессе я решил не откладывая. Озаглавить свои наблюдения я решил словом «Stampa», как называют здесь печать, – сочетанием букв, которое звучит бодро и непререкаемо.

Спасительный случай с Антоне, охранником и его сестрой тоже сыграл свою роль.

Не успел я додумать эту мысль, как в проулке послышался шум мотора. Обычно в такие секунды я с волнением прислушиваюсь к его натужному голосу, пытаясь определить, намерен ли он забраться повыше к лагерю, или сбавит обороты в моём дворе.

От дома Слободанки к элегантному и небрежно припаркованному «Альфа-Ромео» серого цвета не спеша подвигались двое мужчин. Согласно традиции, которой я служу и которая для меня не пустой звук, мужчин надо бы описать, однако они были неописуемы. Говорю это не как фрейлина своей подруге, разглядевшей на придворном балу двух заезжих принцев, а как человек, пусть и владеющий словом в некоторой мере, но впавший в прострацию. Определить их этническую принадлежность оказалось задачей не менее сложной.

Вежливо поздоровавшись, они ничтоже сумняшеся объявили мне, что желали бы осмотреть предлагающийся к продаже дом.

– Да хозяйки нет, – пояснил я. – Наверняка ключи у риелтора.

– У него нет, – весело, как что-то забавное, сообщил один из них и панибратски мне подмигнул.

– Да это ошибка, – настаивал я, поминая нехорошими словами недотёпу-риелтора.

– Да нет, ошибки нет, – просто и уверенно сказал один из мужчин. – Ошибка в том, что вы действительно не продаёте дом. Но нет никакого сомнения, что мы намерены его купить.

– Так что ошибки нет, – повторил тот, что был пониже.

– Мы даём хорошую цену. Триста пятьдесят тысяч евро за старую югославскую дачу семьдесят первого года постройки. Вы только вдумайтесь! За такие деньги в Будве вы купите дом на первой линии с собственным причалом. Да и здесь тоже.

– Но мне не нужен дом в Будве, – возразил я, совершенно растерявшись.

– Сами мы иногда не знаем, чего хотим, – философски бросил высокий.

– Постойте, – спохватился я, – а вам-то он на что?

– Понимаете, расположение этого места очень удачное. Возвышенность позволяет любоваться сразу и Перастом, и Ораховацом.

Такой ответ показался мне неубедительным, скорее какой-то находчивой издёвкой.

– Да тут полно таких мест, – удивился я. – Половина побережья застроена новенькими домами – уж не чета этой халупе.

– Ну, не будем пороть горячку, – миролюбиво заключил высокий. – Хороша халупа – в три-то этажа. – И его глаза с наигранным почтением вознеслись до самой крыши. – Вы тут подумайте, а мы ещё к вам наведаемся.

Недоумевая, чем вызвана такая настойчивая заинтересованность, я медленными шагами поднялся к себе и уселся было за свои занятия, но дело понятное, что дело не шло. Загадка не давала покоя и скоро побудила спуститься с террасы и занять место на срезе пальмового ствола рядом с камелией.

Откинуться было некуда, и я упёрся локтями в колени, наблюдая, как кошки, поглядывая на меня сторожкими глазами, пересекают залитый луною двор.

* * *

Несмотря на указанную помеху, неожиданно пришедшая работа меня увлекла. Мысли, как шестерёнки часов, упрямо цеплялись друг за друга своими тупыми зубьями и двигали механизм уже почти без участия моей воли.

На следующий день ближе к вечеру я отправился в Тиват, где на набережной рассчитывал пополнить свои наблюдения над бытованием бумажной прессы. Для моих целей лучше места было не сыскать. На первых этажах старых заслуженных гостиниц устроены кафе, где жизнь горожан предстаёт во всей наготе пристрастий, нравов и привычек.

В итоге я провёл в самой её гуще пару восхитительных часов и, уходя, с иронией поймал себя на мысли, что гимн бумажной прессе намерен поместить в интернет-издании. Заехав по дороге в тот самый сетевой магазинчик в Сельяново, которое не было отмечено венецианским картографом на карте капитана Тико, я тихо рулил по узкому Ядранскому пути, перебирая в уме столь необходимые мне впечатления.

А во дворе меня дожидался знакомый «Альфа-Ромео». Экипаж был тот же. – Может быть, кофе, – предложил я, поджав губы.

– На это хлопот не стоит, – отверг моё предложение высокий и обратился к низкорослому товарищу: – До чего мерзкий напиток! Ничего противней в жизни и не пробовал.

Тот, выпятив нижнюю губу, выразил полную солидарность.

– Вы строптивый продавец, – сказал высокий, – но в данном случае это скорее похвала. Нелегко расстаться с таким местом, откуда виден Ораховац, и я вас отлично понимаю. Поэтому сумма, которую мы предлагали в прошлый раз, удваивается.

Что ни говори, удар был силён, хотя на ногах я и устоял. Несколько мгновений я провёл в полном замешательстве, но всё-таки кое-как оправился под заинтересованными взглядами посетителей.

– Кстати, – спохватился я, – позвольте уж и мне задать вам вопрос. Почему вы всегда являетесь вечером? Насколько я знаю, здесь так дела не делаются.

– Что вам сказать? – пожал плечами высокий. – Дела делаются ежечасно. Если это, конечно, дела, а не пустая болтовня.

– Что-то наш случай похож на последнее, – холодно заметил я, совершенно не зная, что мне делать и как их выставить. Скоро их оскорбительная самоуверенность и во мне шевельнула недобрые чувства, а я по причине некоторых обстоятельств своей молодости был подвержен вспышкам гнева. К недостроенной каменной стенке привалилась тяжеленная ржавая кирка, и я стал поглядывать в ту сторону, предвкушая, как сощуренные, точно подведённые глазки то ли Альфы, то ли Ромео усеют асфальт осколками, а отблески уличного фонаря тут же безразлично займут свои места на их выпуклостях, как лягушки на кочках.

– Ребята, – обратился я к ним чуть менее учтиво, чем до сих пор, – спасибо, что проведали, но вы как будто зачастили. Считаю, что вам нечего больше здесь появляться.

– Нам говорили о вас, что вы культурный человек, – имитируя незаслуженную обиду, развёл руками высокий, – а вы вон что – угрожаете.

– Это не угроза, это моё пожелание, – счёл нужным уточнить я. – В полицию я обращаться не буду. Был бы повод менее серьёзный – тогда ещё куда ни шло…

Тот, что был поприземистей, не размыкая дутых губ, перекатил язык за щеками.

– А что ты сделаешь? – грубо, отбросив церемонии, спросил он.

Мы молча постояли друг напротив друга, пытаясь, наконец, всерьёз угадать, с кем каждый из нас имеет тут дело.

– Что внушит мне Бог мой, – сказал наконец я. Прозвучало это загадочно и зловеще.

Они продолжали мерить меня глазами, и взгляды их бродили по мне толчками, словно кто-то легонько тыкал кулаком мою плоть. Видно, чувствовали через предков, что слово иногда переходит свои границы, правда, потом всё равно возвращается к себе, но то, что может произойти в промежутке, бывает непредсказуемо. Слепое бешенство закипало во мне, и я молил «Бога моего» только об одном, а именно чтобы они поскорее убрались и никогда больше не попадали в поле моего зрения.

– Да что вы вцепились в этот клочок? – с удивившей меня задушевностью сбавил обороты любитель катать язык за щеками. – С такими деньгами не только этот залив и всё побережье, – весь мир открыт. Todo el mundo, – добавил он по-испански и чуть приподнял руку ладонью вверх, словно и впрямь сумел уместить на ней весь этот мир со всеми его соблазнами и теперь вдумчиво взвешивал его, как грейпфрут, который собирался купить.

* * *

Нечего и говорить, как гибко применяются черногорские законы, не стоит упоминать о кумовстве и прочих помехах правильной юридической жизни, однако мысль о том, что в моё отсутствие кто-то примется за мой дворик, даже в названных условиях казалась маловероятной. Во-первых, по левую руку жила Станка, чуть выше её располагалась дача вдовы известнейшего белградского архитектора, чей сын к тому же работал в газете «Политика», а это было центральное сербское издание. Ниже стоял дом белградца Ненада, того самого, у которого замёрз авокадо. Над моим домом нависал оборудованный камерами слежения лагерь «Ниш», – тот самый, который построили на месте партизанской стоянки. Какой-никакой, а шум бы поднялся. Кроме того, теоретически я мог иметь и энергичных наследников.

Посоветоваться было не с кем, но в общих чертах дело было ясно. Этим людям для чего-то требовался именно мой участок, и чувствовалось, что любой ценой. Первым моим предположением явилось то, что мне начнут отравлять жизнь порчей коммуникаций, говоря по-русски, просто выживать, но в нашей драгоценной скученности эти последние настолько переплетены с соседскими, что почти любые разрушительные в этом смысле действия против одного неизменно повлекут ущерб и ближайшему окружению. Что же им оставалось? Ответ напрашивался сам собой, и признаюсь: бешенство бешенством, но берсерком я был лишь на час, и то под влиянием обстоятельств, и мной, как всяким заурядным человеком, вдвойне ослабленным неведением, овладела тревога.

Чем-то мой склад похож на склад Ивана IV. То бесстрашно выезжал он в самое Дикое Поле, сверкая блестящими доспехами, гоня поганых во главе могучей рати, то в пароксизме безвольного отчаяния, забившись в чёрную келью дальней пустыньки, дрожал, как осиновый лист, не в силах воспрепятствовать татарам разорять и полонить «пресветло украшенную Рускую землю», над которой вознёсся он короной, но справиться с которой так и не сумел. «Царь змеи раздавить не сумел, и прижатая стала наш идол», – сказал директор гимназии, по ночам создававший стихи, а сказать он умел… Не гордыни ради избрал я для сравнения именно этот персонаж, были и другие, более подходящие к малости моей, и точность сличения могла бы стать на более прочную почву, но вот беда: они не писали писем Курбскому, а если и писали, то обсуждали там не изгибы феодальной психологии, а дела земледельческие.

Так или иначе, меня охватило неутихающее чувство, что эти люди своего добьются. Их развязное нахальство ясно говорило, что вопрос решён принципиально и представляет собой только дело времени. Мой отпор немного озадачил их, но, безусловно, совсем ненадолго.

Единственным человеком, знакомым с высокопоставленными лицами общины Котор, оставался для меня капитан Тико. К нему я и решил отправиться, хотя бы за предположением, что может значить это недоразумение, и за советом, как от него отделаться. Я уже говорил, какое место Тико занимал в «Бокельской морнарнице». Точные пределы её компетенции и общегражданских полномочий были мне неизвестны, но многое говорило за то, что в простую игрушку она ещё не превратилась.

Однако старика я не застал ни в первый мой приход, ни в следующий, а ведь мне никогда не приводилось слышать, чтобы капитан, оставив море и поселившись в родовом доме, когда-либо покидал своё гнездо, если то не был Которский архив. Дальше этого пункта нога его не ступала в буквальном смысле слова. Его внук-мотоциклист жил где-то в Тивате, но где именно, я не знал.

Ума не приложу, какими путями шляются мысли в наших головах, но в ту самую минуту, когда в бухту вползал лайнер, о котором было известно, что он беспрестанно кружит по Мировому океану, служа постоянным жилищем некоторым состоятельным оригиналам, я вспомнил слова из своего сна, последовавшего за нашей последней беседой с капитаном Тико: «Todo el mundo», «The World», «Todo el mundo».

Тут-то меня и прошиб холодный пот. Не был ли здесь замешан тот самый человек, у которого я собирался просить помощи? История, которую я услышал ненастной ночью от капитана, нет-нет да вспоминалась мне. Но для чего тогда он мне всё рассказал? Впрочем, по некотором размышлении смысл тут просматривался.

* * *

Внука капитана Тико я всё-таки отыскал. Сначала битый день я ждал его в Тивате, в кафе-мороженом, где, как мне сказали, работает его девушка.

– Такого мороженого у нас нет, его не бывает, из мандаринов не делают мороженого, – долетели до моего слуха несколько усталые объяснения сотрудницы, работавшей за стойкой.

Я невольно обратил внимание на того, кому они относились: на очень пожилого и очень элегантно одетого человека: отлично отутюженная голубая рубаха, парусиновые брюки с тщательно наведёнными стрелками, жёлтый шейный шёлковый платок охватывал тощее горло, а голову украшала тонко выделанная соломенная шляпа. Всё это дополняла отличная обувь.

Заведения в Черногории открываются чуть свет, уже в семь утра, и по выражению лица девушки я сообразил, что этот, по-видимому, немного выживший из ума посетитель терзает её уже давно.

– А я говорю, что есть, – настаивал старый щёголь. – Просто вы его от меня прячете.

– Попробуйте фисташковое, – предлагала девушка. – Может, придётся по вкусу.

В процессе мучительных размышлений старик нервно теребил платок, как будто то была удавка, и забирал-таки вазочку с фисташковым, недоверчиво глядя на блестящий шарик.

Прочие посетители не обращали на эту бесконечную сцену никакого внимания: то ли уже привыкли, то ли, занятые собственными заботами, не вникали в её смысл: молодая мать возилась с двумя своими бойкими детьми, а очарованная парочка, лакомившаяся молочными коктейлями, выглядела бесповоротно погружённой в свои чувства.

Старик усаживался у окна, набирал мороженое на край ложечки, благоговейно подносил ко рту, трогал языком, и лицо его медленно охватывало новое разочарование. Он опускал ложку обратно в вазочку и удручённо смотрел сквозь стекло на пыльную зелень гигантского тиса. Потом не без усилий поднимался на ноги, шаркал к стойке, и всё повторялось сызнова.

Опираясь синими от набухших вен кистями рук о закруглённую крышку, под которой были выставлены предлагаемые сорта, он заглядывал куда-то в недра, подозревая, что его любимое лакомство, порождённое умственным расстройством, коварная девушка прячет от него где-то там.

Девушка смущалась, краснела, однако же проявляла такое ангельское терпение, такую выдержку настоящего паладина, что этот факт изумлял меня ещё больше того, что происходило.

В кафе я явился довольно поздно, я не знал, эта ли девушка дарит благосклонность внуку капитана или принимает его ухаживания, – имея небольшое представление о местных нравах, уж и теряюсь, как поточнее здесь выразиться – и конечно же, первым моим делом было спросить её об этом, но представшая мне безумная пастораль приковала меня к сиденью.

Делать мне было нечего, и я, продолжая потягивать свой кофе, заворожённо наблюдал необыкновенный спектакль. Наконец мне удалось сбросить оцепенение: улучив момент, когда странный клиент дегустировал очередной сорт в надежде обнаружить хоть отзвуки своей мечты, я справился у девушки о внуке Тико.

– Сегодня его не будет. – Она немного нахмурилась. – Но вечером вы наверняка найдёте его на площади у Котора. – Её чёрные брови ещё немного сдвинулись, из чего я сделал вывод, что девушка эта и есть возлюбленная капитанского внука и что, вероятно, в настоящий момент они пребывают в размолвке.

– И часто такое? – кивнул я в сторону старика-франта.

– Каждый день, когда мы открыты, – беззлобно вздохнула Радойка, как было начертано на её рабочей карточке.

И я позавидовал и этой выдержке, и этой старости.

* * *

В итоге внука я, согласно указанию его девушки, обнаружил на той самой площади у центральных ворот Котора, где недавно, возвращаясь с Юрой из путешествия к австрийской крепости, мы наблюдали цивилизационное торжество Бане. Здесь я не стал церемониться, а рявкнул, перекрывая сплетения голосов, да и что было делать? Не обдал же я их автоматной очередью? – Есть среди вас внук капитана Тико?

Из-за одного из столиков, где я заметил и Радойку, с озабоченным лицом поднялся молодой человек.

– А что случилось? – тоже крикнул он, стремясь покрыть сутолоку разнообразных шумов. – Когда ты видел его последний раз? – спросил я, приближаясь.

– Часа два назад. Ух, а я-то перетрусил, – выдохнул он. – Думал, что вы из больницы. Ничего там не случилось?

Так капитан Тико внезапно обнаружился в Которской больнице и стал вне подозрений. – Ещё не знаю, – ответил я. – Туда я ещё не заглядывал.

– Дед в больнице, – удивился он моей неосведомлённости. – Уже, наверное, с неделю. Как же вы не знали? Говоря откровенно, дела у него не очень. Нашли у него лимфому.

Диагноз меня потряс.

– Здесь такого лечения нет. Говорят, теперь надо ездить в Никшич на специальные процедуры.

Я перевёл взгляд на груду мотоциклов, которые были похожи на стадо козлов, застывшее по мановению Белой Вилы.

– Как вы управляетесь с такими махинами? – удивился я, а парни вокруг засмеялись. – Твой-то где? – повёл я взглядом.

– Вот тот, надпись «Ducati» на баке, видите? – он склонился набок и разочарованно сказал: – Нет, отсюда не разглядишь. Не похож на дедовский рыдван, правда? – снова приняв горизонтальное положение, счастливо улыбнулся он, показав удивительно крепкие и ровные молодые зубы. – Завтра повезу его в Никшич.

– Спать-то успеваешь? – поинтересовался я.

– Бывает со мной и такое, – пошутил он и переглянулся со своей девушкой. Она глянула на него немного снизу с выражением счастливой благодарности.

– А вы не тот русский, у которого дом во Врдоле? – неожиданно спросил внук Мариус – такое носил он имя – и продолжил, не дав мне ответить: – Слышал, вам тоже довелось поваляться в этой богадельне.

– Было дело, – неохотно кивнул я.

– Эй, – услышав это, крикнул Мариус своим товарищам. – Это тот самый рус, который пал.

В мгновение ока воцарилась такая тишина, что стал слышен шорох шин въезжающих на парковку машин. Парни, а их насчитывалось несколько десятков, замкнули рты и уставились на меня так, словно каждый из них был Одиссеем, спустившимся в загробный мир и узревшим Ахилла и сопровождающих его товарищей по оружию, а Мариус окинул всех взглядом превосходства – ведь это он только что открыл всем известную, но не всеми виденную диковинку. Некоторые тянули шеи аж с соседних столиков, выглядывая из-за спин товарищей.

История, которую он имел в виду, была глупейшая да ещё в придачу не слишком приглядная, хотя, как я уверился только что, и озарила меня неувядающей, но двусмысленной славой. Так что я имел причины не болтать о ней опрометчиво и предостерегал себя от того, чтобы лишний раз о ней вспоминать. Но раз уж слово слетело, придётся, может быть, рассказать и об этом. Если ночи станут слишком холодными.

– Если вы в больницу, – сказал Мариус, – то сейчас не стоит. Уже поздно, не пустят вас. Да и дед уже спит. Его там накачали. Лучше вам приехать пораньше утром. Сейчас дежурит Гойко Милутинович. Сменятся они в восемь. Я его предупрежу.

Признав совет Мариуса здравым, я не стал мешкать и отправился домой. Звёздная ночь прилежно держала вахту, а я опять возвращался по пустой дороге. И нога, лежавшая на тормозе, предательски дрожала под влиянием нового предчувствия с нехорошим и незнакомым оттенком. Но, вопреки опасениям, добрался я благополучно, не встретив на дороге даже котов-блудодеев, чей час утолять свои низменные страсти давно уже наступил.

И тем не менее дух я перевёл только во дворе. Заглушив машину, покурил на пальмовом пне рядом с камелией, изредка скашивая на неё вопросительный взор. Но она, как всегда в моём присутствии, хранила целомудренное молчание, заставляя меня строить догадки, кому же, чёрт возьми, дарит она свои слова?

Итак, думал я, обладателем чего сделал меня случай? Действительно ли видом одновременно и на Пераст и на корму Доброты, украшенную собором святого Матфея? Или подо мной в толще земли хранилось нечто такое, что по всем признакам таит в себе зло для прекрасного мира. Но всё превратно, подумал я, и утешившись этой древней мудростью, поднялся на ноги.

Ещё раз обжегши застенчивую камелию укоризненным взглядом, я отправился под крышу, включил компьютер и вошёл в Сеть. Мой запрос относительно мандаринового мороженого не дал ровным счётом ничего, кроме рецептов приготовления варенья из апельсиновых корок от сербских и русских хозяек. Существует ли в других царствах-государствах интересовавшая меня технология, выяснять я не стал, проявив редкое благоразумие.

Спал я или нет, точно не скажу, но нетерпение моё было так велико, что чем свет я уже спустил автомобиль из проулка и вывел на дорогу, рассчитывая взбодрить себя кофе в одном из тех подозрительных заведений напротив больницы.

* * *

Россию часто упрекают в том, что своим дорогам она давно придала кладбищенский колорит. Положим, это верно, но справедливости ради надо сказать, что точно такие же обычаи прочно держатся среди стран Восточной Европы. В Черногории эти скорбные знаки смерти, которые устанавливают на местах трагических автопроисшествий родственники погибших, выглядят точно так же, как и в Ивановской области: небольшой крест с именами и фотографическими портретами жертв, иногда под голубцом, обмотанным искусственными цветами. Касается это не только Ядранского пути или какой-то другой значительной магистрали: жители Боки идут дальше и отмечают свои несчастья прямо в черте населённых пунктов.