Текст книги "Вила Мандалина"

– А теперь, – сказал Бане, вытирая тыльной стороной руки ямочку под нижней губой, куда сбежала прозрачная капля, – я расскажу вам, что делали со мной эти врачи и что я претерпел в этой Подгорице. Вы говорите: медведь. Ха! С медведем хоть можно договориться… – он сокрушённо покачал головой, а в глазах Юры при слове «договориться» зажглась надежда, и мне стало ясно, что в следующий раз с медведем мы всё-таки будем договариваться.

Если, конечно, это будет медведь.

Когда сидишь вечером в доме у капитана Тико, мир, прелестям которого я не раз воздавал должное в этих записках, перестаёт существовать за маленькими окнами, забранными снаружи деревянными решётчатыми ставнями с облупившейся краской. Были и небыли, которыми потчует этот старик, раз двадцать ходивший Панамским каналом и столько же Суэцем, перемещают в иные миры.

Погода в Боке непостоянна. Бывает так, что в середине января к полудню приходится раздеваться до рубашки, а в марте или апреле случаются поистине тропические дожди, длящиеся по неделе и дающие себе передышку минут на сорок в сутки. Тогда, если нет срочной работы, приходится или смотреть в зарёванное стекло или надевать непромокаемый плащ и идти к капитану Тико. Застать его несложно: Которский архив, где старик проводит утра, закрывается ровно в час пополудни, поневоле и капитан Тико возвращается домой.

Дом его стоит по дороге к Котору, совсем рядом с Богородичным храмом, но постройки гораздо более ранней. В нём он и родился. Оставив торговый флот, свой досуг он посвятил изучению родных мест, – тому, что у нас называется краеведением.

Посередине залы стоит массивный дубовый стол, а стены, сложенные из тёсаного камня, остаются точно такими же, как были сделаны. Сложно было глазу отыскать предмет, принадлежащий к новейшей эпохе, и с грустью таковыми приходилось признать только фотопортреты умерших жены и дочери хозяина.

Ещё одну стену украшает гравированная карта Которского залива XVIII века венецианской работы, какой не отыщешь и в лавке у Меле. Словосочетания «Rhizonicus sinus», «Canale di Kattaro», «Golfo di Risano», «Golfo de stradioti», «Mare di Dalmatia» ласкали мой взор, и он блуждал в них с наслаждением, словно в узоре восточного ковра. Мне доставляло необычайное удовольствие разглядывать её, отмечая те людские обиталища, которые существовали когда-то и иных из которых теперь не сыщешь даже в виде развалин, и узнавать те, которые были мне хорошо известны и где я частенько проводил свой досуг, любуясь остатками старины. Сколько названий уже не в ходу, а скольким ещё предстоит появиться! Так, например, я отчётливо видел надпись Опатово, а вот Сельянова, где расположен небольшой сетевой магазин, куда я, возвращаясь из Тивата, иногда заворачиваю за продуктами, ещё не было и в помине.

Также неизменно привлекал не помещённый в картуш рисунок в левом верхнем углу: двое прислужников, судя по одеяниям, мусульманские невольники, разворачивают полотнище, на котором указан год создания карты, голые карапузы демонстрируют выуженную ими рыбу, а за всем этим наблюдает сидящий на камне богатырского склада мужчина в богатом синем кафтане – ни дать ни взять «парень с горы», даже лепка лица поражала сходством. У ног его свернулся тучный овен, только вместо посоха-косьера правой рукой мужчина сжимает вертикально поставленный меч со сложной витой гардой.

* * *

Явившись на кофе, тем вечером я задал капитану вопрос, уже давно вызывавший во мне искреннее недоумение. Незадолго до того держались ясные дни, и я поднялся до старого храма Рождества Богородицы. Как я уже его описывал, храм показался мне заброшенным в одночасье, точно по команде, но причина тому, безусловно, имелась. Я спросил, как он объясняет то обстоятельство, что оставление старого храма, и посейчас поражающего жизнеспособностью, напоминает бегство и что строительство нового, начатого в конце XVIII века без особенных к тому оснований, затянулось чуть не до Первой мировой войны и завершалось уже на австрийские средства.

Услышав это, капитан перевёл на меня взгляд своих не по возрасту ясных глаз, и в них мелькнуло уважение. Лицо его изборождено глубокими морщинами, точно кора древнего дуба, а ещё точнее этот образ передала бы сушёная смоква, и мне отлично известно, что не одни лишь океанские ветра, которым около пятидесяти лет отдавал себя этот человек, проложили эти следы, но и бездна размышлений над такими вопросами, которые могут быть небезынтересны и читателю. Несмотря на то что он часто пускался в небылицы, он необычайно располагал к себе: чувствовалось, что на него можно положиться.

Капитан Тико – одно из главных лиц в «Бокельской морнарнице», – морском братстве, возникшем в середине XV века. Во время ежегодного праздника которской общины, для отправления которого иногда нанимают первый этаж пансионата «Врмац», именно он следит за движениями молодых моряков, танцующих непременное коло, где исполнители соединены не руками, а концами белоснежных платков, и поверяет каждое движение, чтобы оно ни на йоту не отклонилось от того, которое сложилось в незапамятные времена и закрепилось в его памяти с тех пор, когда в молодые годы он сам впервые удостоился чести исполнять этот танец. Во время морского коло, служащего для некоторых исключительно забавой, на его носу появляются даже очки в современной элегантной оправе, и я лишь могу догадываться, что должно это означать: мне редко случалось их на нём видеть. Костюмы выглядят едва ли не полной копией черногорских: те же расшитые позументами куртки, те же чулки, шапочки того же фасона венчают головы танцоров, только всё это чёрного цвета, и необходимо свершить некоторое усилие, чтобы поверить, что столь легкомысленные на вид одеяния скрывают отважные и суровые сердца.

Моя озабоченность судьбой старого храма пришлась по душе капитану Тико.

– Хороший вопрос, – сказал он, внимательно меня выслушав, – я тоже ломаю над этим голову с тех пор, как в ней завелись дельные мысли, а это произошло не сразу. – Капитан улыбнулся и демонстративно потёр свою перебитую переносицу.

– Я также никак не мог взять в толк, что за нужда побудила наших предков забросить прекрасный старый храм, где нашли упокоение поколения их пращуров, и начать воздвигать этот новый. Да, в те годы Прчань переживала, наверное, высшую точку своего расцвета и благосостояния, однако просто так святынями не бросаются, не правда ли?

С этим я согласился без всяких сомнений.

– В принципе, у меня есть объяснение… Стоит лишь приглядеться к храмам на Мальте, сходство бросится в глаза. Оно несомненно, и это, думается мне, неспроста.

– Беда в том, – сообщил я, – что мне не приходилось бывать там.

– Хм, – отозвался Тико. – А я-то знаю её, как Котор. Орден тайком перевозил сюда своё золото. Оно спрятано в фундаменте, храм покоится на сокровищах. И клянусь вам, что, если б такое было возможно, я показал бы его вам. Все помешались на золоте тамплиеров, а о мальтийском и думать никто не думает. А оно – вот оно, совсем рядом.

И на этих словах даже пристукнул кулаком по столу, отчего недовольно звякнули старинные посеребрённые приборы.

– Но, позвольте, – решился всё же возразить я. – Пока это только предположения, догадки, пусть и не лишённые наблюдательности. К тому же как утаить подобную тайну и сохранять её в продолжение стольких лет?

Капитал Тико взглянул на меня исподлобья и, как мне показалось, не совсем довольно. Он потеребил свою неухоженную бороду, отдающую серебром, которую правильней было бы обозвать щетиной, и тяжело поднялся со своего места, направившись к грубо сработанному шкафу, который – ровесник стола – не имел специального назначения, а служил вместилищем сразу многих разношёрстных предметов.

Вернувшись к столу, он положил передо мной копию документа, разгладил бумагу широкой ладонью и торжествующе вопросил:

– А это что?

Я, конечно, не мог знать, что это, ибо, сколько успел заметить, документ был написан на староитальянском языке, а о нём я имел самое смутное понятие. Насладившись моим замешательством, капитан объявил не без ноток торжественности:

– Копия письма мальтийского магистра Паоло Реньера к дожу Венеции Лодовико Манини. Архив Котора порой дарит подарки.

Что тут было сказать? Только дождаться, покуда хозяин документа не соблаговолит посвятить в его содержание.

Письмо представляло собой описание видения, которого сподобился Паоло Реньер после долгой молитвы святому Иакову Компостельскому. Во время сна, который за ней последовал, магистр увидел свой остров, свою твердыню захваченной неизвестным врагом. Святой показал ему и небольшую флотилию, удалявшуюся от её берегов. В городе хозяйничали солдаты в никогда прежде не виданных им синих мундирах, и те конфискации, которые они производили в святая святых Ордена, благочестивыми назвать не поворачивался язык. Упомянув ещё о нескольких вопиющих бесстыдствах, на которые осмелились эти солдаты, магистр перешёл к сравнению нынешнего положения Ордена и Венецианской республики, в чём находил много общего и неутешительного.

А следующим утром, продолжал Реньер, ему стало известно, что французский Конвент наложил лапу на церковное имущество.

Напоминая дожу некоторые драматические моменты истории Ордена, магистр в то же время находил положение республики более упроченным, чем положение вверенного ему братства, и, основываясь на вещем характере сна, просил республику во имя Пресвятой Богоматери предоставить одну из своих провинций в качестве лена и убежища для мальтийских рыцарей, – такое место, где можно было бы закрепиться и утвердиться и куда, до поры, которая остаётся неизвестной и от этого ещё более устрашающей, возможно было бы без особой огласки начать перевозить орденские святыни и богатства.

Выслушав это, в глубокой задумчивости я взирал на капитана Тико, а он так же смотрел на меня своими ясными глазами: как на не вполне разумное дитя.

– Но это всего лишь намерения, – охваченный той же задумчивостью, произнёс я.

– Хм, а откуда нам знать, что они не осуществились? – тотчас оживился капитан Тико. – Кавалеры насторожились ещё тогда, когда ваша Екатерина взяла в обычай ежегодно посылать в Средиземное море свою эскадру, и всполошились, когда стало известно о её переговорах с неаполитанским королём относительно некоторых мест, которые она присмотрела в качестве стоянок для Балтийских и Черноморских кораблей. Более того, стало известно, что императрица ведёт переговоры о покупке островов Линозы или Лампедузы для своего флота, эти же острова расположены хотя и ближе к Сицилии, но почти у самой Мальты. Что мешало этой честолюбивой женщине пустить кавалеров по свету, как это не раз случалось с ними в их истории? Кто бы вступился за них, когда даже Польшу разрезали, точно пирог, и не нашлось никого, кто бы остановил трёх известных гурманов.

– Да, всё верно, – я не думал особенно спорить, – вот только как узнать наверное, что всё это им удалось. Да ведь и ответ дожа нам неизвестен.

Здесь шквалистый ветер в очередной раз налетел на стены с такой силой, что если б они были парусами, то были бы разорваны, как листы бумаги.

– Способны ли были они, дряхлые, как сюртуки, пролежавшие в сундуках столетия и переложенные от моли апельсинными корками, – в состоянии ли были они со своими допотопными галерами, пусть даже в союзе со всеми королями Европы, спрашиваю я, противостоять той мощи, которую олицетворяет у Гейне барабанщик Ле Гран?

– Немыслимо, – подумав, согласился я.

– История Ордена, полагаю, известна вам?

– В общих чертах.

– Тогда вы должны знать, что в 1792 году французский конвент наложил конфискацию на все орденские имущества в государстве.

– Похожая история во Франции уже случалась, – обронил я, а капитан Тико понимающе улыбнулся.

– Отсюда вы можете заключить, что из опыта извлекаются уроки. Это мы с вами живём в такое время, что сейчас этот чудный залив превратился в яхтенный рай и туристическую Мекку. Тогда же то был самый глухой угол Венецианской республики.

Старик отдавал предпочтение настоящему португальскому портвейну, и его более молодые коллеги, возвращаясь в Боку из плаваний, не забывали снабжать его им. Его фаворитом был «Fonseca», на худой конец соглашался на «Porto Cruz». В тот вечер портвейн был перелит в графин, забранный медной сеткой, из которого уже наливался в бокалы старинного венецианского стекла, огонь горящего камина посылал сюда рубиновые отблески, и это как будто придавало содержанию письма основательности.

* * *

– Но это ещё не всё, – неожиданно изрёк он. – Я вот всю жизнь размышляю о том, действительно ли всё тайное становится явным? Вы какого об этом мнения?

Вопрос не захватил меня врасплох.

– У меня тоже нет ответа, – сказал я, – потому что я, как и вы, немало времени посвятил похожим размышлениям, а размышления эти питает опыт, а он противоречив.

Капитан Тико довольно захихикал, отчего складки его лица почти совсем скрыли добрые глаза, превратив их в щёлки, откуда едва пробивалось лукавое всезнайство.

– Держу пари, вам интересна наша беседа, – сказал он. – Однако, чтобы она стала ещё интересней, придётся выслушать кое-что ещё.

Дождь за окошками и не думал прекращаться, так что я готов повторить, что сказал вначале: и не будь его, этого непроходимого ливня, не свирепствуй ужасающая непогода, слова капитана и внутренность его жилища, стоило подпасть под их непостижимую власть, превозмогали окружающий мир со всеми его красотами. Неяркий свет медного оттенка, идущий от укреплённых по стенам старинных светильников, располагал к раздумьям и разгадыванию исторических ребусов. Углы тонули во мраке, и казалось, там-то и таятся ответы.

– С Мальты они возили свои сокровища, уже заключённые в блоки фундамента, чтобы не вызвать подозрений, и в таком виде погружали их во рвы. Но не всё там поместилось. Остатки спрятаны.

– Где же? – невольно вырвалось у меня, и мне показалось, что кто-то знакомый стоит у меня за спиной.

– Где-то здесь, неподалёку. По крайней мере, я очень склонен именно к этому предположению. Невольно мне вспомнилась фраза, брошенная Юре «парнем с горы» во время нашего неожиданного столкновения у Которских ворот, – реплика, не лишённая смысла и проницательности. Чтобы избыть стыд за свою торопливость, я сказал весьма искренне:

– Никогда не поверю, что вас и впрямь интересует золото как факт.

Капитан Тико благосклонно кивнул в знак согласия.

– Меня интересует факт, чьё бы золото он ни скрывал. А в остальном вы правы. На что оно мне? – И он обвёл взглядом своё прочное жилище. – Поколения, жившие в этом доме, добывали средства к жизни в море. На что оно мне? Разве чтобы купить мотоцикл и, подражая внуку, каждую субботу ездить в Котор, облизывать глазами смазливых бабёнок, которые мне уже не по возрасту, и тратить слова в пустопорожних беседах с официантами?

Не ожидая от меня никакого комментария, он постучал костяшками левой руки о свой крепко скроенный стол и резко молвил:

– Теперь к делу. Вам известен, конечно, барочный дворец, стоящий на набережной. Верно, когда-то вы разглядывали и герб, который украшает его?

– Да, – кратко отвечал я. – Дом принадлежал семейству Верона.

– Верно. Но, впрочем, не один он, и история, которая произошла, случилась в другом доме: это место в Тивате, на самой окраине, рядом с крабовой фабрикой.

Рядом с крабовой фабрикой мне бывать не доводилось, в чём я признался, рискуя навлечь неудовольствие знатока окрестностей, но, к счастью, этого не случилось.

– То, что вы сейчас услышите, настоящая драма, не лишённая обаяния подлинной грусти. Люди долга часто терпят лишения, но вот ждёт ли их награда за их стойкость в лучшем мире, который нам обещан? Речь зашла о роде Верона – одном из старейших и известнейших в Боке.

Этот род, перебравшийся сюда из Скадара, когда им овладели турки, долго служил республике, и благодеяния, которым она его осыпала, были вполне заслуженными. Но род хирел, и последний в нём мечтал о Мальте. Как-то раз, самолично отправившись в торговое путешествие, Верона взял с собой сына Главка. По каким-то причинам им пришлось на Мальте задержаться.

Бывало, мальтийские галеры заходили в Боку и Главк любовался их алыми клинообразными вымпелами, посылая мысленные приветы предмету своих помыслов. От подростка из такой семьи естественней было ожидать грёз о Венеции, о её театрах и прочих забавах, но Главк Верона с детства видел себя в чёрном плаще с белым крестом, и мечта его воплотилась. По смерти отца он поручил свои корабли управляющему, а сам отправился туда, куда влекло его сердце. Ему без труда удалось доказать своё дворянство, и он поступил в орденский флот. Несколько отважных дел доставили ему известность и личное покровительство командующего орденским флотом Джованни Батисты Томмази. Во время одного из столкновений с алжирскими пиратами он получил увечье, не слишком значительное, однако такого характера, который препятствовал дальнейшей военной службе.

Когда Верона поправился и раны его затянулись, Томмази вызвал его для доверительной беседы. Осмотрев его, он начал так:

«Не только, конечно, это, но и другая причина побуждает меня желать тебе долгой жизни. Мир пришёл в небывалое движение, но может и надолго замереть. Слишком надолго, и твоя жизнь превратится в бесконечное ожидание того, чего может и не случиться… Чтобы принять на себя такое бремя, требуется особый склад, однако, мне кажется, ты им обладаешь».

Поручение, которое получил Верона, одновременно и льстило его самолюбию, и рождало грусть, потому что исполнение его предполагало прощание с товарищами, которых он успел полюбить всем сердцем, и отъезд в родные края. В надлежащий момент ему предстояло вернуться в Боку и как можно надёжней скрыть то, что будет ему поручено.

«Мы будем интересоваться твоей жизнью, по крайней мере, постараемся знать, жив ты или уже нет. Но не станем доверяться письмам. Бумага, хотя и одно из самых хрупких творений человека, может невольно изменить. Когда настанет время, к тебе явится мой посланец. Он покажет тебе монету, скажем, половину венецианского цехина Anno 16… и произнесёт несколько слов… Дальше вы решите, каким образом вернуть на Мальту то, что у тебя будет храниться. Да, – добавил Томмази, – может так случиться, что человек этот не вызовет у тебя моментального доверия, однако если он исполнит то, что ему предписано, чтобы ты мог узнать его, доверься ему без колебаний.

Но, если он, будучи трижды тебе знаком, не предъявит монеты и не произнесёт нужных слов, продолжай хранить нашу тайну, даже если этот будет именно тот, кто прикрывал твою грудь в той славной схватке с алжирцами возле Панталлерии».

«А слова? – спохватился Верона. – Какими будут слова?»

Томмази поплотнее завернулся в плащ и немного подумал.

«Да хоть те, что я только что сказал: «Слишком холодные ночи». Вот пусть они и будут. Тем более никто, кроме Всевышнего, не может знать, какую погоду он принесёт на своих плечах, а это послужит более верным ручательством его правдивости».

* * *

Итак, 17 июня 1798 года две галеры под мальтийскими флагами покинули остров и устремились к Мессине. На борту одной из них разместился магистр фон Гомпеш с шестнадцатью рыцарями разных языков, оставшимися до конца верными данным им когда-то обетам, в том числе и сам Томмази; на второй находился Главк Верона. Нас и будет интересовать именно эта галера, которая отделилась от галеры Гомпеша и на высоте Патраикоса ушла в Адриатику Отрантским проливом.

Вернувшись домой, Верона без труда принял на себя дела умершего отца. Торговое представительство Верона на Керкире, то есть на Корфу, ещё исправно работало, и Верона ни в чём не нуждался.

С вверенным ему грузом он поступил разумно: не стал держать его при себе. Он рассудил, что надёжней всего хранится то, что лежит на виду. У его родственника Антуана, чей дворец и доныне украшает Прчань, была небольшая мыза, – туда, дальше по берегу. Там, где сейчас Врдола. На этой мызе он и спрятал то, что поручил ему Томмази.

– Странно, – задумался я, – но я не видел во Врдоле ничего подобного, а ведь я облазил её всю, включая окрестности. Однажды наткнулся на часовню, о которой не знали даже старожилы. – Что за часовня? – живо поинтересовался капитан. – Там, на одной из троп, которые тянутся по Врмацу, – пояснил я.

Капитан кивнул, и я продолжил:

– Старые дома с гербами, конечно, есть, но… К тому же я заметил, что здесь не принято ускорять конец заброшенных строений. Вон сколько фасадных стен продолжают стоять вдоль всего берега.

– Это верно по отношению к домам вроде моего, но уже на моей памяти мыза была обращена временем в полную руину, и община решила, что проще будет расчистить место и продать его по частям белградским профессорам под дачи, чем возиться с тем, что не имеет никакой ценности. Да к тому же вы и не могли её увидеть, потому что стояла она ровно на том месте, которое теперь занимает ваш дом.

– Мой дом?! – от такого сообщения я даже подался вперёд, но Тико хранил полную невозмутимость. Пока я осмысливал услышанное, он преспокойно вернулся к своему хрустальному бокалу. – Эта карта, – сказал он и, не оборачиваясь, указал себе за спину большим пальцем левой руки, – как вы догадываетесь, не единственная. Существуют и другие, и в числе их учётные кадастровые схемы… Одну такую можно даже видеть в музее Пераста.

– Уж не хотите ли вы сказать, что нам предстоят раскопки?

– Я не к этому, – успокоил меня капитан. – Как вы понимаете, там уже копали при строительстве, и вероятность того, что на что-то наткнулись, велика. Хотя я об этом не слышал, – добавил он таким расстроенным голосом, который показал мне, что он меня не разыгрывает. – К тому же, – внезапно повеселев, заключил он, – тревожить прошлое небезопасно.

И он продолжил своё повествование:

– Ни в ком не вызывая подозрений, Главк Верона находил возможности узнавать новости европейской политики: Верона знал, что часть кавалеров, оказавшихся в России во главе с графом Литтой, возложили сан Великого Магистра на императора Павла; до него дошли слухи, что и сам Томмази побывал в Петербурге, но Павел был убит заговорщиками. Наследник его не проявлял интереса к делам Ордена, и в 1803 году римский папа Пий VII признал Великим Магистром Томмази.

После Амьенского мира появилась надежда, что рыцари действительно вернутся на Мальту. Томмази ездил на остров и вступил в переговоры с владевшими им англичанами. И хотя, по слухам, дело затягивалось, Верона почуял, что час близок.

* * *

Капитан Тико, получая от своего рассказа удовольствие ничуть не меньшее, чем то, которое доставлял мне, пустился в лирические отступления. В красочных выражениях он описал мне всё, не забыв и погоду, стоявшую в те поры.

Согласно рассказу получалось, что в одну из таких тихих ночей и загремела дверная ручка на воротах старого дома Вероны. Глубоко надетая шляпа с опущенными полями скрывала лицо гостя.

«Слишком холодные ночи, не правда ли, господару», – были первые его слова, а голос был груб и не слишком любезен.

Не очень вежливо было искать ночлега при помощи таких средств, однако в глазах Вероны это только вскрывало в незнакомце непреложное право того человека, которого он ждал столько лет.

У Вероны помутилось в глазах, и, ошеломлённый, он не сразу под улыбчивым выжидательным взглядом незнакомца избавил того от ливня и провёл под крышу. Верона усадил гостя за стол, похожий на тот, за которым капитан Тико рассказывал сейчас мне всё это.

Верона молча взирал на своего долгожданного гостя и наблюдал за тем, как тот ест. Насытившись, он извлёк из кармана фиолетового камзола платок, чтобы обтереть губы, и о дерево вдруг звякнула запутавшаяся в его складках монета. Это были ровно обрезанные полцехина венецианской чеканки – тот самый знак, ожиданию которого Верона посвятил так много лет. Не в силах оторваться, он пожирал глазами цехин.

«Всего половина, – сказал гость с усмешкой, – но золото остаётся золотом».

«Вы изволили заметить, – осторожно произнёс Верона, – «слишком холодные ночи. Это ещё мягко сказано».

И тут ему пришлись на память рассуждения Томмази. «Тем более, никто, кроме Всевышнего, не может знать, какую погоду он принесёт на своих плечах, а это послужит более верным ручательством его правдивости».

Незнакомец кивнул, не глядя на Верону и укладывая свой необъятный платок в камзольный карман.

«Некоторым в такие ночи не спится, что до меня, звуки ненастья навевают на меня такой сон, что если бы сама горная вила обрушивала скалы мне на крышу, и это бы не перебило его».

Здесь губы Вероны впервые за весь вечер, давно перешедший в ночь, раздвинула усмешка: она означала и отклик на запальчивую самоуверенность гостя, и беспокойство, ибо человек этот ни манерами, ни речами ничуть не походил на доверенное лицо бывшего его начальника.

Все важные слова были произнесены, и даже половину монеты он видел, а разговор всё не завязывался. Какое-то чувство препятствовало Вероне торопить события.

Утром хозяин обнаружил, что спальня, отведённая незнакомцу, пуста, а выйдя из дому, узнал от плывущего из Теодо рыбака, что вечером прошедшего дня на постоялом дворе в Лепетане повздорили двое приезжих. В результате состоявшегося поединка один из них лишился жизни, убийца же скрылся. Верона бросился с расспросами к австрийскому чиновнику, производившему расследование, – залив к тому времени уже принадлежал австрийцам, – и смог узнать, что при убитом не было найдено ни письма, ни клочка бумаги, кошелёк его был пуст, и только из петлицы стражники сняли восьмиконечный мальтийский крест. Верона попросил разрешения взглянуть на него: стражник откинул капюшон, закрывавший лицо убитого: не узнать его было невозможно.

Главк Верона вздрогнул. У его ног лежал его ровесник из Оверни Рене де Лу, товарищ по галере «Santa Caterina». Плащ на уровне левой стороны груди был украшен вышитым восьмиугольным мальтийским крестом: Верона невольно коснулся его. Точно такой носил он сам.

Убийца, которому он по непостижимому капризу судьбы предоставил ночлег, оказался известным ускоком Божко Мартиновичем, – одним из последних представителей того беспокойного племени, которое, уйдя за турецкие пределы, вело с османами войну и на суше и на море, или скрываясь в Венеции, или находя приют в цесарских землях. Он сошёл с корабля, проделавшего путь из Риеки, в Лепетане. Для чего он прибыл, что побудило его отправиться к Вероне, чего он искал в тех краях, – тут смолчал бы даже всеведущий капитан Тико. По-моему, не знала этого даже моя камелия.

– Место это и сейчас глухим считается, – заметил Тико и лукаво улыбнулся, – даже вы туда не заглядывали, а уж в те-то годы! Думается, причина в этом и кроется, что Божко забрался именно туда. Тот дом отец Главка купил у семейства Бизанти. И вот, взгляните на карту, которая так вам нравится: дворец Бизанти вы легко разглядите, а стоящего на берегу дома тут нет. А ведь эта карта составлена в 1758 году. Бизанти уже ни одного не осталось, Верона их пережили, но ненадолго. – И капитан Тико, не без сожаления покинув своё кресло, пригласил меня к карте убедиться в истинности его слов.

Всё было в точности с его замечаниями.

– Время всегда делает своё дело – в ту или иную сторону, – заметил он. – Всё неизменно обретает конец, но тут же начинается нечто новое.

– Но монета и все эти совпадения? Не могло это не навести Верону на мысль, что налицо какой-то сговор, что Божко не просто скрывался от погони, но и строил иные планы. Но он почему-то смолчал.

– И слава Всевышнему, – горячо воскликнул капитан Тико, – а не то и его так или иначе втянули бы в эту историю. Ведь он, как и убитый его товарищ, тоже был мальтийским рыцарем!

* * *

В глубокой задумчивости возвращался Верона к себе, опустив тяжёлый подбородок на грудь, и всё ближе подвигался к мысли, что ждать больше нечего. Спустя несколько дней отплыл на Корфу, а оттуда намеревался плыть в Мессину для встречи с новым магистром и исполнить, наконец, свой долг. При нём был план и тот самый медальон. Тико ухватил кочергу и поворошил дрова в камине. Операция дала результаты, помедлив, языки огня выползли из-под поленьев и принялись усердно облизывать их бока. Комната озарилась розовым светом, и наши тени выступили на тёсаном камне одной из стен в невероятных размерах.

– Но неожиданно здоровье его расстроилось, и Главк скончался прямо в своём представительстве, – закончил он свой рассказ и тяжело вздохнул.

* * *

Некогда тридцать вторая песнь «Беовульфа» тронула меня до слёз, да и сейчас производит впечатление. Там говорится о последнем отпрыске великого рода, членов которого «истратила» смерть и который, спрятав дружинную казну в укромном месте и сотворив над кладом заклятье, в одиночестве оплакивал сгинувшее племя, пока, как превосходно выразился переводчик, «в сердце его потоком не хлынула смерть».

Не без обоюдного удовольствия под непрерывный шум дождя строили мы с капитаном Тико разнообразные предположения, и, как бы невероятны ни казались некоторые из них, я твёрдо держался мнения, что того, чего не случилось, и вовсе не могло быть.

Однако в данном случае я охотней предпочёл бы объяснения итальянского характера, сделанные одним русским моряком, у которого, листая оставленные им записки, я учусь чистоте русского слога. «Они, – писал он об итальянцах, – до того увлекаются чувствами прекрасного, величественного, великолепного, что у них на каждом шагу встречаются работы, предпринятые выше их потребностей и средств, единственно ради увлечения их природной склонностью. Таким образом, большая часть работ остаётся навсегда неоконченной».

Мне невольно вспомнился композитор Роберто, которого я ещё не встречал в этот свой приезд и за которого я опасался, что какой-нибудь недуг уведёт его из этого мира от его творения, уж столько лет не подходящего к концу. Да, в конце-то концов, разве не многим меньше строился и самый знаменитый католический храм Петербурга – я имею в виду церковь Екатерины Александрийской на Невском проспекте, – и это, замечу, не на задворках мира, а под прямым покровительством монарших особ в самом центре их столицы, и ведь дело тут тоже вели итальянцы.

– Каждая эпоха имеет своё лицо, и определяют его, в том числе, архитектурные формы. Ну что удивительного в том, что один храм, возведённый итальянцем, будет похож на другой храм, по тем же канонам? – Да ничего удивительного здесь нет, – ответил Тико. – Скорее, удивительным мы признали бы обратное.

– Но каким образом вам может быть известна эта история, – спросил я у капитана Тико, – если о ней знали всего двое, ну, от силы ещё несколько человек, связи ваши с которыми невообразимы.