Текст книги "Вила Мандалина"

«Срединное мгновенье»

Ещё задолго до всех этих событий капитан Тико настоятельно советовал мне заглянуть в архив Герцог-Нови. По его словам, в архиве Котора ни одной единицы хранения на русском языке не имелось, но вот в Герцог-Нови – там как будто что-то можно было найти. Находка, которую я сделал в лавке Меле и которую он так любезно оставил в моём распоряжении, пробудила во мне понятный интерес.

И я действительно побывал в архиве. Одна из его сотрудниц, женщина весьма почтенного вида, передавая мне нашедшиеся документы, сочла нужным сказать:

– А знаете, вы пока единственный из России, кто вообще про них спрашивал.

– Да быть не может! – усомнился я.

– Это так, – заверила она меня. – Я работаю здесь уже двадцать четыре года.

Улов оказался невелик: манифест Александра Первого по случаю войны 1805 года в Восточной Пруссии и хозяйственные документы времён «Русской управы», подписанные воинскими начальниками и капитанами стоявших здесь кораблей. Некоторые были написаны на русском, но попадались и на итальянском.

Бегло проглядев их, я попросил снять копии со всех, включая те, что были по-итальянски, рассчитывая уж как-нибудь управиться и с ними, и вышел из архива со смешанным чувством стыда и гордости.

* * *

Чтобы мысленно приобщить только что сделанные приобретения к своему домашнему собранию, я присел в первом попавшемся кафе, но выпил здесь только чашку кофе. Мой взгляд спешил за белой улицей, сбегавшей вниз под небольшим уклоном к ещё более ослепительным низинам. На ней бурлила здоровая жизнь, женщины останавливались у витрин, и манекены своими нарядами последних коллекций вовлекали их внутрь; женщины то исчезали в непроницаемой тенистой темноте, где с трогательной озабоченностью замирали у зеркал с чуть приоткрытыми губами, то их фигуры стремительно выплывали к стёклам, испещрённым беспорядочными бликами и отражениями. Парни в длинных шортах делали фотоснимки, и некоторые для достижения наилучшего эффекта внезапно приседали, на несколько мгновений производя в людском движении лёгкую замешку и неожиданные перемещения.

И, ошалевший от пёстрого, яркого и напористого проявления жизни, я внезапно ощутил неизбывную усталость: от всей той неопределённости, гнетущей, до конца не осмысленной заботы, и даже от себя самого.

Придав шляпе элегантное положение, я шагнул из тени прямо под удары солнечного света. Смешавшись с праздной толпой, я спустился к городскому, или, как его ещё величают, «Венскому» кафе, – милая память об австрийском владычестве.

Здесь оказалось ещё светлей и праздничней, царившее здесь пространство давало понятие о безбрежности нашего мира.

И я был уверен, что названия «Печаль» и «Воздыхание» пропечатаны только в том меню, которое лежало передо мной на столе.

Городское кафе было поставлено с тем расчётом, чтобы обеспечить своим посетителям лучший вид во всём городе, и в этом его основатели преуспели. Подо мной вздымала грудь синяя пучина, солнце рассыпало на лёгких волнах ослепительные четырёхконечные звёзды, а дальше, в проёме между полуостровом Превлака и изгибами Луштицы, стелился Ядран, словно растянутая до краёв мира сицилийская тафта, изукрашенная византийской золотниковой вышивкой.

«А чем занимаюсь я?» – меланхолично текла мысль, и память в десятый уже раз перебирала в уме виденные только что документы. Подразумевались, конечно, не они, а Весна. По какому праву, или не лучше ли сказать прихоти, заварил я эту кашу? Какую цель или, может быть, даже цели преследовал я, проделав то, что каким-то чудом мне удалось проделать? При ответе на такой вопрос никак было не обойтись без предельной честности, и как раз это мне и не давалось.

* * *

Обычно я охотно и иногда без меры цитирую поэтов, но на этот раз дам слово морякам, тем более и фамилии-то были все знакомые: Пушкин, Баратынский, Воейков:

«Снилось мне, что в Петрограде, чрез Обухов мост пешком, Перешед, спешу к ограде – и вступаю в Жёлтый Дом».

«Капитан-командор Баратынский с корабля «Святой Пётр» приказывает коменданту полковнику Книперу обеспечить взятую с бою дубровчанскую шебеку «La societa Fedele» живой силой». А вы говорите: «Опять весна; опять смеётся луг, не ослеплён я музою моею…»

Вишь ты, подивился я ещё в архиве, даже и Книпер был тут как тут.

И чем, задиристо подумал я, эти слова хуже других, чем уступают они своим построенным в каре собратьям? Чем избушки, срубленные в лапу, которые мы называем строфами, уступают ретраншементам воинских приказов? И, перечитав их свободный строй, я нашёл, что они будят чувства и находят дорогу в забытые кладовые души.

Пришёл на память и мелькнувший на мягких, будто хлопковых листах и генерал-аншеф Анреп, но Анреп до того близко стоял к Арниму, что эту фамилию я тоже одарил благосклонным взором.

* * *

Помимо прочих чудес, Герцог-Нови озадачивает своими мудрёными правилами парковки транспортных средств. Меня угораздило поставить машину в той линии, которая работает до девяти вечера, да мне и в голову не могло прийти, что внезапно налетевшая блажь и изменившееся настроение задержат меня дольше. Словом, когда я поднялся по всем двадцати пролётам исполинской лестницы испанской кладки, переднее правое было обуто в жёлтый тормозной колпак, а из-под сегодняшней квитанции, прижатой к стеклу «дворником», выглядывала ещё и штрафная.

До полицейского поста брести пришлось минут пятнадцать. Сонный сержант, сообразив, что стряслось, принял у меня из рук квитанцию, куда-то позвонил и коротко приказал: «Чекай». Я набрался терпения и принялся «чекать», усевшись на грязноватую скамейку, стоявшую у дальней стены.

Минут через сорок подъехал микрофургон со служащим. Пожаловавшись полицейскому, что его подняли с кровати, он обратился ко мне, и мы приступили к процедуре. Тут выяснилось, что наличных у меня не хватало, и мы поехали туда, где, он знал, имелся работающий банкомат, для чего пришлось описать живописный круг по окрестным кручам. В конце концов служащий «разул» колесо моей машины, и мы пожелали друг другу спокойной ночи.

Вся эта эпопея отняла более двух часов, так что нам с Анрепом припало убраться восвояси уже ночью. На подъездах к Каменари, примерно там, где сейчас выстроили гостиницу Hotel Park, на этих моих мыслях из-за кустов выскочили дорожные полицейские. Изучив мои документы с нарочитой придирчивостью, не предвещавшей ничего хорошего, они назвали сумму штрафа: пятьсот евро. Когда я думаю, то веду машину медленнее обычного, так что имел право усомниться в исправности полицейского оборудования. А вполне вероятно, что, захваченный впечатлениями прошедшего дня, я и впрямь не углядел знака. Потоптавшись минуты три, мы сошлись на двадцати. Кстати, ровно столько с меня взяли в архиве за копии.

* * *

Переправившись на свой берег, я остановился на смотровой площадке. Фонари на набережной Пераста сияли как прирученные, сидящие на цепи звёзды.

Я вообразил себя исполином: вот ухвачу сейчас горные вершины и опрокину их в воду, вскарабкаюсь на неровные глыбы, следующий шаг сделаю уже в Косовской Митровице, потом расплескаю Балатон, а потом, согнувшись к маленькому подслеповатому окошку, скажу: «Батько, маты, вот он – я. Чего пособлять?»

Преисполненный непонятных предчувствий, непонятной печали и в то же время полный каких-то неведомых сил, я ехал впотьмах. Во Врдоле у залива есть один особенно тёмный участок. Он представляет собой поросший кустарником и лесом непроданный кусок склона, который дугой, повторяющей береговой излом, пролегает между крайними домами. Впереди кто-то шёл по дороге, и я, вовремя заметив фигуру в белом, сбавил скорость. И только поравнявшись с ней, понял, что это Весна.

Я обогнал её, вышел из машины и пошёл навстречу. Когда расстояние сократилось настолько, что можно было услышать друг друга без крика, я сказал как можно мягче: – Весна, будь благоразумна, пожалуйста, сядь в машину.

Она пропустила мои слова мимо ушей, продолжая равномерно двигаться по своему маршруту. Я то и дело вертел головой то туда, то сюда, ожидая, что вот-вот или с той или с этой стороны дороги чиркнут фары припозднившегося автомобиля.

– Весна! – повысил я голос. – Хватит дурить! Поехали, я отвезу тебя к Бане, нас могут увидеть.

И тут она обратила ко мне своё лицо. Оно было бледным, но скорее не болезненной бледностью, а тем таинственным сиянием, которое явилось мне ещё тогда, когда я впервые с ней столкнулся. Только на этот раз оно не дарило блаженством, а было собранно и сосредоточенно. От её фигуры на меня повеяло сначала лёгким дуновением, точно это был налетевший ветер с залива, которому вздумалось изменить направление, но вот давление его усилилось настолько, что мне сложно стало ему противостоять, а затем последовал толчок. Сила этого толчка была такова, что, если б не капот моей собственной машины, я вряд ли удержался бы на ногах. Оставив меня, Весна продолжила равномерный ход и своей не касающейся земли поступью истаяла в темени проулка, устремившись в гору.

* * *

Подавленный, я продолжал стоять в той неудобной и неестественной позе, в которой она меня оставила. Через некоторое время какая-то машина, ехавшая со стороны Тивата, так никуда и не свернув, всё-таки достигла этого места, и водитель поглядел на меня с объяснимым недоумением, но это было уже всё равно: Весна давно скрылась в своих подвластных чащах.

Мало-помалу я оправился и забрался на сиденье. Стёкла были опущены, и я слушал, как чуть ниже накатывает косой прибой. Волнение моря всегда передавалось и мне, нехорошо будоражило. Я вспоминал слова, сказанные в Мориньо: «Нет, она не больна, просто она такая». «Какая же?» – мучительно соображал я, и опять безвольная рука «Марадоны» стояла в глазах.

Наконец я тронулся. Ехать оставалось уже недолго. Дома я не стал даже включать свет, а просто как был, прямо в обуви, рухнул на кровать и, запрокинув голову за подушку, уставился в окно. Я не то чтобы опасался лично за себя – мной владела какая-то мрачная досада, я практически не сталкивался с людьми, которых такие штуковины оставляли бы равнодушными. Мне не надо доказывать, что к их числу, даже если б они и заявили о себе, я мог принадлежать меньше всего.

* * *

Вдоль нашей горы, то есть хребта Врмац, тянутся маркированные туристические тропы, одна из которых достигает аж Горной Ластвы, откуда выводит к парому. Впрочем, хватает и тех, которые были испокон проложены для хозяйственных нужд его обитателей. Прямо над домом Бане проходит одна из них, и с неё есть спуск в наш проулок.

Этой тропой приходила ко мне Весна, но только днём, в то время, когда и Станка и Драгана были на работе. Правда, уже стояло настоящее лето и стали съезжаться белградцы: уже приехал владелец нижнего дома Ненад, но конёк его крыши приходился вровень площадке моего двора, так что оттуда ничего не было видно.

Со дня на день ожидалась Данка. Прежде чем свернуть на нашу площадку, предстояло миновать её дачу, но дом стоял в глубине участка под старыми дубами, и высокая живая изгородь надёжно прикрывала идущего от взоров с того направления, что же касается отдыхающих в лагере, то все они приезжали из Сербии, и кто бы обратил внимание на женщину в спортивном костюме, идущую в горы или спускающуюся оттуда: проходы для того и созданы, чтобы по ним ходили люди.

На том же участке тропы, который вёл от дома Бане до спуска ко мне, Весне грозила лишь встреча с туристами, а это было самое невинное, что можно было представить.

Мой двор просматривается только со стороны проулка, то есть со стороны Станки. Раньше террасу прикрывала роскошная крона пальмы, чьи ветви, опускаясь под собственной тяжестью, образовывали настоящий шатёр, но, увы, больше этого прикрытия не существовало; однако к нашим услугам существовали ещё и более глухие помещения.

* * *

Весна явилась часов около двух, в самое пекло. Из окна я увидел, как она стоит рядом с камелией и, с осторожной нежностью касаясь её листьев, что-то тихо ей шепчет.

Мне говорили, что когда моё лицо принимает хмурое выражение, то собеседник начинает испытывать безотчётную тревогу за судьбу мироздания. К счастью, это было не первое, что она увидела, когда распрощалась с камелией и вошла в комнату.

Я как ни в чём не бывало продолжал возиться с бумагами, словно ночное происшествие не значило ровным счётом ничего и было для нас обоих обычным делом. Через моё плечо она заглянула в бумаги, но едва ли фамилия Книпер что-либо сказала ей, даже если она и смогла её прочитать. – Так что это было, м-м? – сказал, наконец, я.

Она прошла в дальний угол комнаты и опустилась в стоящее там кресло, переложив с сиденья на спинку лежавшие там полотенца.

– Ты мешал мне делать мою работу, – только и всего. – Так ведь ты выражаешься: «делать работу».

– Как ты это сделала? – я повернулся в кресле и глянул на неё в упор. – Просто, – сказала она. – Ну, тогда сотвори что-нибудь этакое, – предложил я. – Для меня.

– А как ты это делаешь? – перевела она разговор. – Давай-ка, скажи что-нибудь красивое, – нет, не так, изреки нечто, чтоб я разрыдалась. Чтобы твои слова нашли место в моей душе.

– Такие вещи не делаются под заказ, – отрезал я недовольно.

– Вот видишь, – пожала она плечами, – ты сам всё понимаешь. Но когда снизойдёт вдохновение, дай мне знать, не забудь. Ты доставил бы мне удовольствие, ведь я знаю в этом толк.

Обычно на время её визита я прикрывал жалюзи, но сейчас не только не сделал этого, но и распахнул створки окон, так что в одном из них тут же возник противоположный склон с австрийской крепостью. Она сидела в глубине комнаты и снаружи, и с того места, где сидела, отражение ей было видно.

– Ты там была? – спросил я, мотнув головой в сторону стекла.

– Что ты имеешь в виду?

– Крепость, замок «Броуди», – посмотрел я на свою шляпу.

– Да нет, не была, – ответила она так искренне, что поставила меня в тупик. Я невольно оторвался от своих занятий.

Так сыграть не смогла бы даже вила Равиола.

– А что там интересного? – поинтересовалась она в свою очередь.

– Сам не знаю, – сказал я.

Уязвлённый со всех сторон, я унизился до мести:

– Доктором ты смотрелась более грозно.

– Это не я смотрелась грозно, это ты в какие-то минуты признавал себя пациентом, а значит, им и был, – проговорила она разочарованно. Мои слова её задели.

– Разве не все мы порою себя так чувствуем?

– Что правда, то правда, – вздохнула она совсем уже устало. Похоже, такой невнятный разговор наскучил ей.

В проулке раздались посторонние голоса. «Да, – подумалось мне, – эта книга действительно балаган». Но делать было уже нечего.

Убедившись, что чуть выше неловко паркуется автомобиль с сербскими номерами, приехавший в лагерь, я решился ещё на одну попытку:

– Ну, скажи хотя бы, сколько я этой весной нашёл протечек и сколько труб заменил? Как поживает вила Флебодия?

– Её дни иссякли, – безразлично сказала она. Это равнодушие немного меня успокоило.

– Вы же бессмертны, – усмехнулся я и подумал с нарастающим раздражением на нас обоих: «Что я несу?».

– Мы бессмертны, а всё неисповедимо.

Тут-то всё и случилось. Она коснулась волос, выбрала прядь и, поднеся к самым глазам, стала перебирать, распутывать заплетшиеся волоски.

– Лопнули четыре трубы на третьем этаже, – сообщила она. – Но обнаружил их не ты… Зима, что и говорить, выдалась такая, что никто и не припомнит.

– Невозможно. Кто-то тебе рассказал. Да Бане!

– Думаешь, мы говорим с ним о твоих трубах? – Объяснение моё до такой степени её развеселило, что она принялась смеяться. Глубокие, низкие и в то же время удивительно чистые звуки расходились в пространстве всё более мощными волнами, которые сперва как бы растекались, а потом прямо-таки таранили стены. Она всё смеялась, но мне было уже не смешно.

– Успокойся, хватит, – сказал я, но язык, еле ворочаясь, не повиновался; я сделал попытку подняться со стула, но внезапно ощутил полнейшую беспомощность. Я и вправду оказался парализован, как и тогда, когда лежал после убийства крыс. Охваченный суеверным ужасом, я следил за нарастающей силой стихии. Как назло взгляд мой упал на санитарную «утку», которая с тех пор так и стояла наверху шкафа, задорно задрав свою элегантную шейку. В её дизайне проглядывала смесь практичности и утончённого вкуса: бока были плавно раздуты, судно и впрямь напоминало эту птицу. И мне ещё хватило сил подумать, что, возможно, мы в чём-то ошибались насчёт итальянцев вместе с тем адмиралом, которого я поминал у капитана Тико.

Всё прекратилось, когда стопка листов, на которых я наскоро набрасываю осеняющие меня мысли, мелко подпрыгивая, достигла края стола и рассыпалась по полу. Заметив это, Весна успокоилась и надолго углубилась в себя.

– Пойду, – сказала она, – а ты подумай.

– Куда ты пойдёшь? – возразил я, обретая свободу движения и чувствуя с облегчением, как кровь снова побежала по жилам. – Там Данка приехала.

– Да что мне твоя Данка? – с презрением сказала Весна. – В глаза её не видела, а она меня и подавно. От всего шарахаться – так и жить не стоит.

Она поправила кольцо, и солнечный луч искрящимся гребешком замер на нём. Мне почудилось, что если она направит камень на крепость, та окутается дымом, как после попадания вражеского снаряда.

Я тупо смотрел на листы, застывшие в живописном беспорядке, поверенные моих озарений были повержены, и не я приложил к этому руку. О чём тут было думать? Не об этом ли тревожился Воейков: «Должен быть как сумасбродный сам посажен в Жёлтый дом. Голову обрить немедли и тереть почаще льдом!»

– Послушай, Весна, – спросил я своим обычным голосом, – отчего же ты с такими-то способностями не проломила стены этой богадельни, куда они тебя упекли? Да и вообще, как ты позволила проделать с собой такое?

С проулка по-прежнему раздавались пожелания, которыми пожилая дама осыпала своих сателлитов, и радостный лай её пуделя.

– Я ждала тебя, – ответила она тихим голосом и устремила на меня глаза, полные невиданного очарования.

Тёплая волна пробежала по моему телу, – волна благодарности и испуга, вызванного каким-то нечётким воспоминанием.

Что ж, я добился, чего хотел. Желание это росло неприметно, почти ничем себя не обнаруживая, как растёт раковая опухоль. Но отчего же в этот миг я испытал растерянность, больше похожую на панику? Не потому ли, что всю жизнь и по сей день представлял собой ни к чему не годного мечтателя, избегающего реальности? Если так, то тот вопрос, который последовал с моей стороны сразу за её признанием, многое объясняет:

– А что же камелия? – спросил я. – Я гляжу, она открыта к тебе куда больше, чем ко мне.

– Ошибаешься, – опровергла меня Весна. – Это ты сам боишься её… Ты спрашивал сразу, в чём моя работа? – сказала Весна, вытянула руку с кольцом, выгнула пальцы и принялась играть им на свету.

– Я просто собираю осколки разбитого мира, – заявила она после этой пантомимы.

– Значит, всё-таки он разбит, – обречённо сказал я. – И вила Флебодия…

– Да, умерла. Её убили. Один охотник по имени Лука.

– Что же она ему сделала и что он с ней потом сделал?

– Ну, не в человека же он стрелял. Он думал, что стрелял в косулю.

– Что, вот так за здорово живёшь разделал и полакомился божеством?

– Наверное, была диарея, – недобро усмехнулась Весна. – Взгляд её упал на «утку». – Какая милая! – улыбнулась она.

– Главное, крышка хорошо закрывается, – припомнил я.

В проулке воцарилась тишина – Данка удалилась в свои владения. За окном день блистал, как изумруд.

– Так значит, – повторил я, – он действительно разлетелся на мелкие кусочки.

– Это мы ещё поглядим. – Весна положила руку на колено и повернула кольцо камнем вниз. – Веришь мне?

– Хочу, – признался я.

– А ты упрямый, – со скрытым удовлетворением заметила она.

Некоторое время мы сидели молча, уставившись на разбросанные листы бумаги. Потом она встала, собрала их, аккуратно сложила и даже постучала нижним обрезом по столу, выравнивая стопку.

– Вот, – сказала она. – Кладу на место. И больше так не делай. Иначе найти меня снова будет куда сложнее.

* * *

Между тем, многолетняя уже традиция взывала к тому, чтобы навестить Данку и приветствовать её как подобает в соответствии с тем социальным статусом, которым она обладала в нашем околотке.

Персона она была экстравагантная. Хотя число прожитых ею лет приближалось уже к шестидесяти, она запросто носила леггинсы, а гриву огненно-рыжих волос украшала заколками кислотных цветов. Местные мужчины за глаза с добродушной усмешкой называли ее «српской царицей». Работа у неё не переводилась: то нужно было привезти дрова, то их поколоть, то подстричь забор из кустарника, и мужчины ходили к ней, как на барщину.

Здесь помимо прочих тружеников я часто сталкивался со своим спасителем – Василием. При виде меня он терялся от скромности, его полноватые щёки наливались румянцем смущения, и связный разговор по этой причине никак не завязывался.

Зато уж Данка была великая и неутомимая охотница до болтовни и темы меняла с непринуждённостью. Несмотря на легкомысленный вид, судила она не только здраво, но и с непререкаемостью коронованных особ.

Собираясь во Врдолу, я накупал московских шоколадок, которые расходились мелкими знаками внимания по соседям. На моё счастье, нашлась немного запылившаяся коробочка «Вдохновения». Дождавшись приличного часа, я толкнул Данкину калитку. Визит мой преследовал две цели: непосредственную и ту, посредством которой я надеялся хоть немного времени провести в заведомо здоровой обстановке.

Скромный мой дар Данка приняла с преувеличенным восторгом. Из деликатности или в силу вечной сосредоточенности на себе и своём пуделе она избавила меня от объяснений, отчего застала меня здесь в такую пору. Что-то придумать было несложно, но всё же я испытал облегчение.

Мы расположились в винтажных креслах возле низкого журнального столика.

– Ваш сын ещё работает в «Политике»? – отдал я дань светскости.

– И уже редактор отдела «Общество», – ответила она не без тщеславия.

Её смешной пудель, обряженный в детскую пелеринку, крутился у нас под ногами, и время от времени хозяйка придирчиво его оглядывала.

– Поражаюсь, – сказала она, – до чего люди в Сербии наивны. Они так уверены, что Россия в случае чего всегда поможет Сербии, и, полагаясь исключительно на это, благодушествуют.

– Россия, может, и помогла бы, – заметил я, – но власть будет только делать вид и громкие заявления.

– Да, такое уже было на нашей памяти, – с тяжёлым вздохом вспомнила Данка девяносто девятый год. – Ох, это божественный шоколад, – нахваливала она «Вдохновение».

– Я хотел бы задать вам вопрос, – осторожно начал я, но примолк, остановленный её реакцией.

Данка настолько удивилась моей преамбуле, что рука её с палочкой «Вдохновения» даже застыла, словно я сказал что-то неприличное. Она обожала вопросы и не делила их по нравственным признакам.

– Вы давно сюда приезжаете…

– С начала семидесятых годов, когда у отца открылся туберкулёз.

– Помните, наверное, Ведрану? Жила здесь такая.

– Ведрану? – задумалась она, но самую малость. – Это какую же? Дочь Радована Сабо, которая ушла к Черноевичу?

– Её, – сказал я.

– О, – оживилась Данка, и очередная палочка «Вдохновения» стала описывать в воздухе фигуры наподобие тех, которыми дирижёр управляет оркестром, – эта история гремела, как залив в бурю. Она сразила всех. Ведь вы об этом?

Вежливым кивком я подтвердил её догадку.

– Она нарушила все запреты, преступила все каноны – в общем, показала всем, что наши замшелые правила устарели. Её любили, а если кто и судил, то этих и поминать не стоит. Люди не меняют нравы в одночасье. И я думаю, – здесь Данка склонилась над журнальным столиком, чтобы сократить расстояние до моих ушей своей сокровенной мысли, – многие девушки мечтали поступить так же. – Но, как будто испугавшись собственных слов, она снова распрямила спину и добавила, поведя глазами поверх меня и поверх чашки, поднесённой было к губам. – Ну, не в смысле Черноевича, а как принцип свободы духа и любви.

– Свободы духа, – пробормотал я за ней.

– Вы влюбили меня в этот шоколад, – воскликнула вдруг она, взяла в руку упаковку и принялась её разглядывать. «Вдохновение», – разобрала она. – Что это значит – вдохновение?

– Это то, без чего невозможно истинное творчество.

– А, инспирациja! – воскликнула Данка.

Тут её взгляд упал на оформление: в позолоченном картуше, увенчанном изображением Большого театра, в подсвеченном пространстве сцены пара танцоров, выгнув талии, застыли в композиции: мужчина порывисто воздевал руку кверху, а балерина, припав на колено, обрамила себя люнетом изломанных рук, будто отдаваясь судьбе. Балерина была в белом, её партнёр в чёрном.

– Вот, – указала Данка на этот, сказать прямо, бесхитростный рисунок. – Чёрное и белое. Красное и чёрное. Ах, разница невелика. Вы читали Стендаля? – спросила она и тут же укорила себя, вспомнив род моих занятий. – Именно, «Красное и чёрное» – вот что это было!

Пудель издал клокочущее завывание то ли в поддержку своей хозяйки, то ли заступаясь за Бане. Протянув ему какое-то лакомство, Данка ещё сказала:

– Да, настоящая революция… Жаль, детей у них не было.

* * *

Мы вышли с Данкой вместе: она отправилась прогулять пуделя.

Пока мы находились в доме, занялся закат такой невиданной мощи, что я замер. Густые оранжевые пласты стекали по серой стене противоположного хребта, будто кто-то щедро плеснул в их морщины масляной краской, и мне казалось, что они не исчезнут, а так и стекут в воду, и отнюдь не отражениями, а самими собой, и рыжие пятна так и будут плавать, пока их не снесёт течением.

Чуть в стороне, там, где магазин морепродуктов «Сogi», сгустки света лежали прогорающими головнями. Это было похоже на пожар, и мне уже казалось другое: что вот-вот вырвутся и завьются лоскуты настоящего пламени, и побегут, как матросы по вантам, по зелени, притаившейся в каменистых изломах, наверх, взметнутся в последнем усилии, и достигнут австрийской крепости, и обовьют её по-настоящему жаркими кудрями, – совсем не то, что остроумная забава Кеши.

«И грустно мне ещё, что в этот вечер, сегодняшний – так долго шла я вслед садящемуся солнцу, и навстречу тебе – через сто лет».

Небо цвета предгрозового моря смыкалось с волнистой линией гребня. В воздухе не было ни единой помарки. «Я ждала тебя», – мой слух ещё хранил мягкое дыхание этой отдалённой речи.

Настало «срединное мгновенье», но я не знал, как задержаться в нём. Но ведь и мгновенье, хоть и срединное, тоже имеет свою сердцевину, и в ней также заложена способность делиться. И если это просто способность, а не потребность, не закон и необходимость, то, милейший Алексей Артамонович, не сочтите за труд, укажите, как положить конец этому бесконечному делению? Как достичь неделимого?

И мысль пришла, а какими путями, откуда и от кого, мне сейчас и дела не было: остановить это бесконечное дробление возможно было лишь одним-единственным способом – словом.

«Так долго шла я вслед садящемуся солнцу… тебе навстречу».

«Сто лет» здесь, конечно, условность…