Текст книги "Вила Мандалина"

Часть третья

– Так вот, – сказал Бане, «парень с горы», и его гладкий зоб колыхнулся, словно он подавился печалью.

Мы по-прежнему сидели на пивных ящиках из крепкой зелёной пластмассы, и холщовая сумка стояла перед нами, правда, уже изрядно осевшая, как сугробик. Жара спала, и мимо в обе стороны фланировали вышедшие на прогулку туристы. Прогулочных корабликов, увешанных по бортам белыми спасательными кругами, как будто тоже прибавилось.

– Так вот, – сказал он ещё раз, – размышлял я недавно о том, зачем люди выдумывают сказки.

– Ты думал об этом? – изумился я, но Бане не заметил моей невольной иронии. Бане оторвался от бутылки, опустил под ноги её тяжёлое стекло и провернул донышко до песочного хруста. Сам он был прочный, во всём тоже любил прочность, и по этой причине все его движения приправлялись избыточной основательностью.

– Да, думал, – спокойно подтвердил он, кивнув головой. – Сказки рассказывают потому, что тоскуют о Боге. Боятся люди оставаться одни на земле, вот как дети без родителей.

– Но ведь многое из того, – возразил я, – что считается волшебным и необычным, приписывается нечистой силе.

Бане недовольно крякнул и переставил свой посох, прочнее утверждая его на сухой потрескавшейся земле.

– Нечистая сила есть только в человеке, а больше нигде её нет… Но то, что собираюсь рассказать я, не совсем сказка. Там всё так и было.

– А может, и нет?

Он протестующе замотал головой.

– Что-что, а это мне известно доподлинно. И так же доподлинно я знаю, что всё это быль.

– Откуда тебе знать, – съязвил я, – тебя и на свете тогда не было.

Я забыл сказать, что дело происходило рядом с торговым павильоном «Нектар», расположенным ровно на полдороги от моего дома до «Сречи». Место это также служило клубом по интересам, правда, куда менее притязательным, чем кафе, рассчитанные на туристов. «Нектар» совмещал функции магазинчика и небольшой забегаловки закусить на скорую руку. Здесь готовили бутерброды для рабочих с ближайших строек, останавливались приятели переброситься парой слов и, бывало, засиживались дотемна. Берег был тот же самый, и тот же самый вид простирался окрест, товары, предлагавшиеся к продаже, отличались разве что ценой, и, право, я не уверен, нужен ли в подобных обстоятельствах дополнительный комфорт и так ли уж велика разница между железными стульями и ящиками из-под пива.

Прежде чем отдаться повествованию, я на минутку исчез в предбаннике «Нектара», чтобы немного пополнить наши запасы.

Бане встретил моё появление с воздетыми руками, одна из которых сжимала посох, а другая бутылку пива. Продолжаю думать, что тогда-то я и сделал снимок, который теперь в увеличенном виде украшает приквартирный холл моего нового жилища. День выдался сказочный даже по щедрым меркам Боки, и весь он принадлежал нам. В такие дни чувство сопричастности миру настолько велико, что долго не оставляет уверенность: вся эта благодать существует не сама по себе, но специально в приложении к человеку. И человек стремится вобрать в себя её целиком, однако способы к достижению иногда избираются предосудительные.

– Знаешь ведь церковь Госпа од Анжела? – перешёл к делу Бане.

Конечно, я знал эту церковь с узкими бойницами, которая сторожит вход в залив с нашей стороны. Много лет я наблюдал её упадок и с грустью видел, что год от года груда мусора, состоявшая из пустых пластиковых бутылок, конфетных обёрток и прочей дряни, всё росла и росла во впадине под смотровой площадкой.

Внезапно на противоположном мысу затеялись работы по возведению стеклянного ресторана, и одновременно с этим спешно стали приводить в порядок и церковь. Знающие люди говорили, что связь здесь очевидна: человек, сумевший получить разрешение на постройку ресторана, получил и обязательство восстановить церковь, а это, по правде говоря, было в его интересах.

– Но не о ней пойдёт речь. Там дальше по берегу есть ещё одна церковь. Некоторые зовут её Дева Мария Улыбающаяся, другие Дева Мария Снежна. Но ещё до того, как её построили, туда приходила Йолана. Спросишь, кто это? Я расскажу тебе о ней.

Эту церквушку я тоже знал, хотя с дороги заприметить её сложно. Она притулилась у огромного валуна метрах в двухстах дальше по берегу в сторону Тивата. Берег там понижается, и студёный ключ проворно выскакивает из-под самого скального подножья, вольготно растекаясь по сияющей отмели пролива Вериге. Какие-то предприимчивые ребята каждый сезон устраивают там приятное кафе, и посетителям эта крохотная церковь отлично видна. По-моему, в Польше такие миниатюрные сооружения зовут каплицами. Чтобы приблизиться к алтарю, приходится низко склонять голову. Одна такая, а именно церковь «Тройства», вплотную примыкает к вилле «Мария». Как я уже замечал, драгоценную землю здесь меряют дециметрами, и хозяина виллы обязали обеспечить круглосуточный доступ к святыне, над которой нависает его терраса. Правду сказать, паломничества редки и верующие не доставляют ему хлопот, хотя действительно случается, что внутри горят свечи и время от времени на грубо высеченный алтарный камень ложатся свежие масличные ветви.

– Йолана, – прервал мои мысли Бане, – была женой младшего из трёх братьев Луковичей, а это был могучий род. Мало кто мог сравниться с ними на нашем берегу. По милости Млетакского сената старший в роду носил графский титул. Воинственны они были и свирепы. Даже черногорцы с Ловчена, спускаясь сюда, не всякий раз отваживались напасть на их дом, а ещё отец их, старый Милутин, не останавливался перед тем, чтобы в бесплодных камнях Брдо отдать кровную месть. Как и все прчанцы, они возили млетакскую почту. Ну, а времена были такие: кто выходит в море, тот и почтарь, тот и рыбак, тот и контрабандист, а то и пират. Случилось раз на Ядране младшему Предрагу взять турецкую фелюку, а с нею двенадцать рабынь.

Словом, Бане повёл речь о таких временах, которые сложно сопоставить с какой-то определённой исторической эпохой. Мне никогда ещё не приходилось слышать, чтобы речь его, состоящая обычно из бессвязных восклицаний, текла столь связно, и я смотрел на него во все глаза и ловил каждое слово.

– Старшие братья имели жён, а Предраг – нет. И вот полюбилась ему одна из пленниц – хорутанка Йолана, и поклялся он, что сделает её своей женой.

Отец его Милутин только рассмеялся, и даже мать его, хоть и был он её любимцем, не уставала отговаривать его. У пастровичан давно присмотрела она ему невесту из такой семьи, что породниться с нею стало бы честью и иному магнату из Дубровника. А уж что до братниных жён – об этих и говорить нечего. «Не взлюбили меня твои сёстры да невестки, – жаловалась Йолана. – Не хотят вводить в дом безродную сироту».

«Сами-то они годны лишь на то, чтоб на нашей свадьбе держать подол твоего платья, – беспечно ответил Предраг. – Не тужи, моя люба, – сказал он, – я сделаю так, что на свадьбе все примут тебя за серпску царицу».

Бане промочил горло, утёр губы тыльной стороной руки и заговорил дальше:

– Жила тут тогда одна мастерица, Ана её звали. И уж такая была тонкопряха, что дай ей одно повесмо, девять подарков из него изготовит. Вот к ней и отправился Предраг.

На свадьбе Йолана явилась в платье из жемчуга, а было то платье с головы до пят.

* * *

И Предраг по своей очереди возил млетакскую почту. Когда по всем вероятиям подходили сроки ему возвращаться, Йолана отправлялась на мыс, где стоит церковь Госпа од Анжела, и там чуть в стороне ждала, не появятся ли в проливе жёлтые паруса его тартаны, а дома тем временем невестки перемывали ей кости.

Да вышло ещё так, что молодой Лаззари, который сватал младшую их сестру, после свадьбы Предрага попросил вернуть ему золотое яблоко, высланное незадолго до того как знак сватовства. Рассказывали, что Милутин, когда застал дочь в слезах над яблоком, которое она сжимала обеими руками и в которое вперивала безумный взгляд целую ночь, ждал сына у молы с двумя заряженными пистолетами, и свард был при нём. Разыгралась буря у д`Остро, и тартана Предрага сутки не могла зайти в залив – только это его и спасло. Милутин успокоился, но с младшим сыном слова больше не сказал.

Чего только не сделают зависть и злоба людская, ибо Йолана и красотой оставляла невесток за собой. И почернели их сердца, помутился разум, и принялись они каждую ночь подговаривать мужей найти способ извести Йолану.

И как-то раз добились своего: долго сидели за столом и ракия отуманила их рассудок, а кровь дурную вскипятила. Взяли они оружие, прокрались на то место, где сидела с младенцем Йолана, и покончили с ней, а наступавший вечерний мрак прикрывал их неслыханное дело. Случилась там в это время одна из вил, она-то и подоспела и подхватила Уроша и унесла, умчала с собой высоко в горы.

Когда остыли братья и увидали, что наделали, то сказал Дмитр брату: «Лучше б нам было, брат, сходить в землю кровавых цуцей, как и положено мужчинам. Не снесёт нас больше земля».

А между тем вернулся из плаванья Предраг. Когда узнал, что стряслось, потерял этот парень сердце. Допытывался всюду, куда исчезли Йолана с маленьким их сыном, но братья, хоть и не знали, куда девать себя от стыда, все концы в воду, а ему сказали, что опять попала к туркам. Как раз около этого времени бокезцы ходили с испанцами к Кастель-Нуово – там и сложил он голову на турецкий ятаган. Знали об этом вилы, но ничего не могли поделать против судьбы – так было ему сречено.

* * *

А вилы поселили младенца Уроша с собой. Не знаю, ни от кого не слыхал, чтобы вилы мальчика брали на воспитание, но тогда так и вышло. И не могли они на него нарадоваться да налюбоваться. То одна, то другая тайком от прочих подкрадывались к нему, чтобы взъерошить ему волосы, и многие со смехом так встречались. А иногда сажали его на камень, и водили вокруг него своё коло. Вила Флебодия бродила с ним по лесу и показывала целебные травы, вила Равиола учила стрелять из своего лука и управляться с ришнянским мечом. Много было их, сестёр, и каждая превосходила прочих каким-либо искусством.

И место, надо сказать, где они жили, было чудесное. Весною примулы настоящими коврами устилали поляны, и по свежей зелени водили своё коло волшебницы-сестрицы. Но горе тому из смертных, кто по случаю набредал на обиталище вил и заставал их за трапезой: мгновенной смертью умирал несчастный.

Всё знали вилы про людей. Как-то раз в лесной чаще сказала вила Флебодия ни с того ни с сего Урошу странные слова: «Мать твою спасти мы не смогли бы, знали наперёд, что так и будет, сила есть сильнее нашей власти, с ней тягаться – лишь несчастья множить». Во всём ты будешь как мы, но в одном лишь не равен: время твоё отмерено и будет идти.

И вот уже знает Урош всё на земле, про травы и про зверей, и может слагать слова таким чудесным порядком, что самые бурные ручьи принуждал течь вспять, а путник, встреченный случайно на дороге, послушав его песни, без понуждения повествовал о своей жизни, ничего не утаивая, и торговец, возвращаясь из ровного Приморья, признавался, кого обманул на торгу. Дивился этому и сам Урош, но дар его повелевал им, а что с ним делать, не знал он.

Бане поднял с земли шишку от кипариса, спиной к которому мы сидели, и покатал её в пальцах.

– Но время бежало, – снова заговорил он, – вошёл он в возраст. То были вилы ему как старшие сёстры, потом стали как невесты. И была среди них одна, именем Мандалина. Когда она заводила песню, даже и птицы смолкали – так чудесен был её дар. Она-то и учила Уроша искусству слова. А уж где слова, – махнул он рукой, – там сердца сплетаются быстро.

Внимая повествованию, я блуждал глазами по заливу, по изломам горного хребта напротив. По-прежнему воду бороздили неторопливые прогулочные кораблики, а сама она, как показывала покрывавшая её рыбья чешуя мелких волн, направляла свои токи совсем в иные стороны; низко под склонами зажигались огни, а над ними уходящее на другой край земли солнце медленно влачило с гор свою парчовую паволоку, и в этом игриво-задумчивом движении таился залог его возвращения. Словом, всё жило своей жизнью, но, сливаясь, частности образовывали гармонию, и, умиротворённый этим зрелищем, я как-то не сразу уловил, что Бане давно уже оставил прозу и перешёл на стихи:

 
Отвечала вила Мандалина:
«Я тебе сестрой названой буду,
Где б ты ни был, я мольбу твою услышу,
С горных круч слечу к тебе на помощь.
Слушай, нет судьбы такой вовеки,
Чтобы вила смертного ласкала,
Чтоб его любимой прозывалась,
Чтоб рукою заплетал ей косы,
Если только не возьмёт нагую.
Не родились мы, хотя и сёстры,
Хоть и сёстры, материнских ласк не помним
И улыбки ласковой отцовой.
Хоть рожденья своего не знаем,
Смерти лютой нет на нас вовеки,
Сами суд свой над людьми срекаем.
От того судьба зовётся сречей.
 

Голос его возвысился, так что бессменная продавщица «Нектара» по имени Бьянка вышла из полутьмы и, уперев руки в бока, словно собиралась драться, взирала на Бане своими серыми навыкате глазами. В них читались разом и насмешка и некий суеверный ужас.

 
«Бела Вила годы отмеряет
И людские радости и беды…»
 

– Что ж ты несёшь? – довольно развязно возразила ему Бьянка. – Вилу Мандалину погубил Кральевич Марко за то, что она закрыла воды и коню его Шарцу негде было напиться.

Бане досадливо отмахнулся от Бьянки, прочистил горло и продолжал:

 
«А зовут нас вилами, послушай,
Ибо мы волос не заплетаем,
И тоскуя у воды студёной,
Пряди их мы в струи опускаем.
А зовут нас белыми, запомни,
Ибо носим белые одежды,
Что белее снега Дурмитора,
Ткань на них не прядена, не шита,
Гребнем не прочёсана на стане.
И когда кружим беспечно в коло,
Ветер складки их перебирает.
Но кого из смертных мы излюбим,
Из людского проклятого рода,
То тому свою рубашку дарим.
Тож она не прядена, не шита,
Золотом и серебром сияет…
«Как понять твои чудные речи?»
Ей на это Урош отвечает…
 

Бане замолк и пошарил рукой в холщовой сумке. Взор Бьянки озарился торжеством, тем не менее она достала из холодильной стойки две бутылки и поставила перед нами, после чего демонстративно сделала запись в толстой потрёпанной тетради.

– Про этого Марко чего только не болтают. Но чтобы он совладал с вилой Мандалиной! – Он устрашающе и гневно стукнул посохом о землю.

Я знал, что Бане далеко не бедняк, да и у меня в кармане бултыхалось несколько монет, и я до сих пор не пойму, почему в тот вечер мы пили в долг. Отпустив ещё несколько нелестных замечаний по адресу Кральевича, которые больше относились к его поклоннице, Бане снова оседлал эпический размер:

 
И немало удальцов пыталось,
Некоторым даже шутка удавалась.
А того они, глупцы, не знали,
Что одеждой завладеть пол дела:
Только к деве белой прикасались,
И в бессилье опускали руки…
И тогда смеялась бела вила,
Надевала вновь свою одежду.
Был тот смех и глух, такого звука,
Если б кто млетакские дукаты
Бросил на сибинский камень звонкий.
И юнаки, смех тот вынести не в силах,
Разбегались аж на тридесять ночлегов,
А не то ума они решались
И в лесах бродили как чумные.
 

Я не мог не обратить внимания, что рука его, обычно державшая косьер неподвижно в одном месте, на одном и том же уровне от земли, сейчас взволнованно передвигалась по отполированному древку: пусть не в такт, но явно в пароксизме торжественности.

– Ну, что говорить? Случилось то, чему и должно было случиться. Не совладал с собой, выследил, когда она отправится купаться, крался за ней до берега, а как вошла она в воду, забрал её одеяние. Благоухание, исходившее от него, оказалось столь чудесным, что на какое-то время сознание изошло из него, а когда он очнулся, то вила Мандалина стояла над ним, прикрыв наготу распущенными волосами цвета каштана.

– Надо же, в молодости трогают такие вещи, и я их вроде ещё не забыл, – задумчиво прервал себя Бане, – а теперь довольно и этого. Он приложился к бутылке и сделал приличный глоток. – Так вот. «Теперь в твоей я власти», – сказала она отрешённо и спокойно смотрела в сторону. Устыдился Урош своего поступка, проворно вскочил на ноги и протянул одеяние Мандалине, но она не приняла его.

Глоток возымел действие, и голос Бане опять воспарил:

 
Говорила вила Мандалина:
«Мил ты мне, юнак, что нас прославишь,
Ведь и наше сердце не из камня.
Грёзы девичьи и нам знакомы.
Только каждому своя природа,
И она от века не мешалась.
Подарю тебе своё я тело,
Струями волос своих укрою,
Ты забудешь то, чего не помнил,
Вспомнишь то, чего не знал, не ведал.
Но и плата будет не из малых:
Ты меня вовеки не забудешь,
Ни одна красавица земная,
Будь она хоть и самой Роксандой,
Не заменит этого мгновенья,
Ни на ком ты взор не остановишь.
Ну а та, которую пленишь ты,
И себя и счастье потеряет.
Если ты согласен принять это,
То, что я сейчас тебе сказала,
То давай владей мной до рассвета.
И ещё одно сказать должна я:
Буду я на ласки отзываться,
Но плодом не будет нашей связи
Ни мальчонка с быстрыми глазами,
Ниже девойка с косичками льняными.
Станет плодом нашего союза
Слово то, которому учила,
Слово то, что землю устрояет,
Слово, что до Бога достигает,
Слово, чем отыскивают правду
И которым ложь одолевают.
С этим словом не страшно оружье,
И тебе нужды в нём нету:
Бесполезен шестопёр тяжёлый,
Быстрый лук со звонкой тетивою,
Ятаган кривой не будет нужен,
Ни кинжал, ни сабля-алеманка,
Ни копьё латинское стальное,
Ни ришнянский меч искусной ковки.
И едва рассвет верхушки тронул
Гор, покрытых утренним туманом,
Так сказала вила Мандалина:
«Ложе больше мы делить не будем,
Ты в дорогу, Урош, собирайся,
Час приспел, негоже дальше медлить.
Притоми в пути коня лихого,
Дар храни мой – дивное то слово».
 

Бане опустил голову и помотал ею, как если бы старался избавиться от некоего морока. Становилось всё заметней, что рассказ, который он вёл, трогал его до глубины души.

 
Не поверил Урош Мандалине,
«Я вернусь, сказал юнак с седла ей,
Ты моею назвалась любимой».
Но печально дева улыбнулась,
И чело закрыла волосами.
 

Рука Бане, державшая косьер, поднялась выше, и пальцы, поочерёдно пошевелившись, будто отыскивая свои места, крепко зажали посох в обычном месте.

 
Круп коня лесная чаща скрыла,
Заломила руки Мандалина,
Страшным криком закричала вила,
И такой могучий был тот голос,
Что валил огромные утёсы,
Камни с горных круч срывались
И ломали вековые сосны,
А в заливе вспенивались волны,
И требаки стукались бортами,
А иные с якорей срывало…
 

* * *

К тому времени в живых оставался только старший из братьев – Вук. Средний, Дмитр, сгинул в морском сражении с турками возле Лепанто, поступивши на галеру «Святого Трифона», которой командовал Иероним Бизанти. Из Котора на помощь союзному флоту снарядили всего одну эту галеру, и именно ей судил рок сгинуть в таких ласковых волнах Ионического моря. Захваченный рассказом, я, как и следовало ожидать, забыл добавить, что зато в знаменитой битве уцелел великий Сервантес, но, думаю, что в те минуты рассеянность моя была простительна…

Дальше было так. Урош явился в Котор и обвинил перед млетакским наместником Альберто Фоскарини братьев Дмитра и Вука Луковичей в убийстве своей матери. И когда Вук Лукович явился на суд и увидел Уроша, то обуял его страх, ибо походил Урош лицом на мать свою Йолану.

– Знаешь ведь площадь, где палата Буча? Вот там тогда жил наместник и там творил суд. Надо ли говорить, что Вук всё отрицал и даже принёс присягу. Но Урош не принял её и своим волшебным словом убедил в том же провидора. Тут на площадь влетел чёрный ворон и стал прохаживаться по перилам балкона, где сидел провидор. Секретарь, ведший делу запись, склонился над провидором и прошептал ему на ухо: «Видите, мессир, вы сами: Богу неугодна эта клятва». Провидор помрачнел. «Видишь, Вук, – сказал он, – Богу неугодна твоя клятва».

Усмехнулся Вук и покривился. «Пусть тогда блестящее оружье разрешит сомненья между нами», – так сказал он тому, кто выступал судьёй.

На это провидор, сам в молодые годы на родине охотно отдававший дань поединкам, выказал изволение без колебаний.

Но что умел такого даже столь искусный воин, как Вук, чего бы не могла вила Равиола, наставница Уроша? Бросили шестопёры, но оба уклонились. От одного из них, – говорят, что от Вукова, – там до сих пор дыра в стене. Когда-то я сам её видел и даже пальцами ощупал. Дыра от Вукова шестопёра. Когда же это? – задумался Бане. – Лет тридцать-то мне уж было. Теперь, может, и заделали.

Это откровение заставило меня поперхнуться, и я даже облил штанину.

– Ты что, с тех пор не бывал в Которе?

– В Которе? – тупо и как-то даже смущённо переспросил он, видимо, искренне не понимая, как правильно остудить моё недоумение, чтобы не усугубить его ещё более и не расстроить мои понятия о должном. «Парень с горы» был смирен и по-своему деликатен. Полноватое лицо охватили разом и растерянность и самое неподдельное изумление. – Да вон он, твой Котор, – рукой подать, – и он протянул по его направлению остриё своего неразлучного косьера, так что пожилая туристка, благодушно проплывавшая мимо нас с палками для скандинавской ходьбы, приняла выпад на свой счёт и покрутила пальцем у виска. – Что мне там делать? – немного обиженно, но всё же не вполне уверенно пробормотал он. – Я живу на горе. – Он подобрался, выпятил грудь и с достоинством качнул зобом, к гладкой и нежной розовой коже которого мимолётно приложился солнечный блик, как вялый осенний листочек.

Схватились было за палаши, но только даром их зазубрили. Уж солнце ушло за полдень, а конца делу было не видно. И тогда Урош запел, воспроизводя события далёкой ночи. И звуки эти буквально привели Вука в безумие. Как во сне двинулся он к Урошу и только хотел сделать шаг, но нога осталась на месте, словно приросла к брусчатке, а ботфорт окаменел до самого раструба и пошёл трещинами. Вук велел своим слугам лить на него воду, но стало только хуже. Ещё слово слетело с уст Уроша, и со второй ногой Вука сделалось то же самое. Успел он достать ещё кинжал и вознамерился метнуть его в Уроша, но клинок раскололся как хрусталь, и обломки упали к окаменевшим его ногам. Урош спел ещё, и у Вука отнялись руки. Потом только шеей он вертел, а в глазах его был ужас. И вот только глаза оставались живыми и язык. И язык, еле ворочаясь в застывающем рту, наконец сказал как бы через силу, изрёк как бы сам собой: «Мы с Дмитром убили Йолану, вынули ей очи, а свою правую руку до самой смерти она держала в левой, до самого того мига, как испустила дух». А глаза Вука дико вращались и как бы всё отрицали. Отродясь никто не видывал, чтобы словом обращали в камень живого человека. Но все, кто там был, слышали сказанное.

Рядом со своим отцом на балконе сидела юная Люччоллета. Нежное это сердце не привыкло ещё к страданиям. Она обратила к Урошу свои прекрасные глаза, и в них билась мольба, точно птичка, угодившая в силок. И, хотя провидор, после увиденного и услышанного погружённый в глубокую задумчивость, и не подал ещё никакого знака, Урош внял мольбе её глаз и последним своим словом затворил ему уста.

– Так не бывает теперь, – тихо промолвил я.

– То, что случилось хотя бы раз, – ответил Бана, – обязательно повторится, а то, чего не бывало совсем, может случиться впервые.

– Повторяется регулярно, – вмешалась Бьянка. – Не было ещё случая, чтобы ты ушёл отсюда трезвый. Как только твои козы тебя терпят?

– Она добрая женщина, – сказал Бане незлобиво, мне подмигнул красным глазом, а ей показал два растопыренных пальца. – Хоть и курва… И была среди прочих там дочка провидора Фоскарини. Это была девушка столь прелестная, что некоторые сравнивали её даже с вилами, а иные находили, что и те не могут с ней равняться ни красотой, ни грацией. После того, что она увидела, ночью со служанкой послала она Урошу свой платок… Но он отослал его обратно… Вила Мандалина одна владела его сердцем. Да, он заставил пролить девушку слёзы, но не в его власти было их унять…

– Это такая грустная история, – внезапно прозвучал над нашими головами чей-то голос, не бывший для нас совсем незнакомым. – Она до сих пор трогает мне сердце. В XVI веке в Венеции славился красноречием некто Гвидо Казони, и до него тоже дошла эта печальная история. Она вдохновила его на создание стихотворения «Слёзы Люччоллеты».

Мы подняли глаза: массивная фигура итальянца Роберто нависала над нами. Увлечённые своим разговором, мы и не сразу обратили внимание, как он оказался поблизости и, видимо, провёл рядом немало минут.

– Да, – вздохнул он ещё раз, – что может быть печальней неразделённой любви?

Я взглянул на его лицо, и мне показалось, что жизнь его хранит некую трагическую тайну вроде той, о которой мы только что услышали. И ещё обратил я внимание на одно необъяснимое обстоятельство: все мы говорили понятным, свободным и чистым языком, ничуть не прибегая к условностям, и вольные слова парили над водой залива, как чайки.

– Вы думали, – обратился он ко мне, – что я выжил из ума на старости лет и праздно провожу остаток своей жизни.

Я немного смутился, потому что такие или похожие мысли порой взбредали мне в голову.

– Нет, – продолжил Роберто, – вовсе нет. Совсем иную цель преследую я. Я поселился здесь давно, чтобы сами эти скалы и залив одарили меня звуками для моей кантаты. Переложить стихи Казони на музыку, окутав их волшебными созвучиями, обустроить ладами, – вот та задача, осуществить которую я почитаю своим долгом. Если, конечно, закрыть глаза на то, что прекрасные стихи уже и сами по себе составляют прекрасную музыку… Но я всё-таки композитор.

И передо мной, как скоротечное видение, промелькнула история Роберто: шестьдесят восьмой год, ей восемнадцать, она затянута в кожу и забрана в круг решительных плечистых парней, откуда смотрит на него выжидательно и насмешливо. Но Роберто в изношенных джинсах «Rifle» не верит в равенство, ибо его искусство говорит ему, что звуки иерархичны. В его близоруких глазах студнем стоит растерянная грусть. Он немного одутловат, но той одутловатостью, которая приземляет лишь в молодости, а с годами обращается в величавую статность, которая слишком ясно свидетельствует о том, что носитель её причастен к высшим тайнам…

Мы помолчали, и, мне показалось, совсем одинаковые мысли владели нами в эти мгновенья. Стало ясно, что все мы к чему-то стремились, каждый на свой вкус, и это сознание инстинктивно сблизило нас, и мы как будто даже успели пусть и в самой малой мере насладиться этаким открытием, а потом Бане вернулся к своему рассказу…

* * *

Исполнив долг, Урош отправился обратно – туда, где его воспитали и где прошла вся его жизнь. Но найти эту жизнь оказалось невозможно, будто сам лес заграждал ему дорогу. Деревья казались те да не те, тропы знакомыми, да вели не туда, камни похожими, а всё-таки другими. Много дней искал Урош дорогу, да так она ему и не открылась. Встало перед ним тогда печальное лицо Мандалины, и прочёл он её печаль, постиг её и поверил в неё. Тогда-то он и оставил наши края…

У «Нектара» затормозила помятая машина с боснийскими номерами, и вышедшая оттуда пожилая пара вступила с Бьянкой в оживлённую беседу. Родом она была откуда-то из тех краёв.

Кроме коня и оружия, одарили вилы Уроша славным даром. Лиру ему подарили. И, заметь, не гусельки, что в ладонь помещаются, а настоящую лиру, какие умели ещё делать при дворе Стефана Душана, который дал сербам законы, – лиру со струнами из кручёной шерсти. Обошёл он с ними всё Приморье, был и в славном Дубровнике, и в белом Скадре, и в Призрене, в Прилепе и на Косово, в Антивари и Дульциньо, и в Граховце Боснийском, и в Никшиче, ходил он и ровным Сремом, и в Зету, заходил и в Румелию, побывал и в Эрдели, и в цесарских землях его видели.

Уже здорово стемнело. Близко к берегу шёл прогулочный теплоход «Птица моря». На борту гудела вечеринка. «Птица моря» была освещена, блистая всем свои опереньем, поэтому отражение получалось в четыре раза больше самого судна, и оно влачилось, как шёлковая туркестанская занавеска.

– Теперь про церковь, – заговорил Бане, проводив теплоход тупым бездумным взглядом. – Некоторые говорят, что называется она так потому, будто построена по обету одним капитаном из Пераста, который вёз рис и попал в бурю. Другие называют её Дева Мария Снежна.

Уже никто не скажет, кто первый надоумился преграждать пролив цепями от вражеских кораблей и вообще для спокойствия. Но что раз повелось, то уж и повелось. Так и стал называться пролив по этим цепям – веригам. Вериге – говорим мы, Lacatene – называли его латиняне. Но Господь по грехам нашим всегда найдёт, чего удумать. И вот наслал мороза да стужи, да таких небывалых, что льдом покрывался весь пролив, а такого не мог отыскать в своей памяти и самый старый из живших тогда людей.

И было так подряд три года, в который приходили чёрные турки и осаждали Котор и Пераст. Зимой торговля вставала, сады повымерзли, и горожане несли огромные убытки. Вдобавок пролив уже не было смысла загораживать цепью. Турки подходили прямо по льду и вконец изморили людей из Пераста постоянными стражами, так что и мор начался.

И вот одна старая женщина, которая тоже водилась с вилами, пророчествовала, что только слово Уроша положит конец всем этим бедствиям.

По всем краям искали Уроша и нашли в самом Млетаке, где улицы полны водой. Всю ночь пел Урош над Вериге с того прямо места, где дяди его глумились над его матерью и где сам был спасён вилой, и даже не догадывался об этом, всю ночь звучали струны его лиры, лёд стал вспухать, вздыматься пластами, а наутро пошёл трещинами. Так что, – проскрипел Бане, – сдаётся мне, что ту церковь правильней бы называть Госпа од леда. Но люди отчего-то решили иначе. Ни за что не хотели отпускать Уроша. Лучших невест предлагали ему, но он опять ушёл скитаться по свету.

Глубоким уже стариком вернулся Урош в Боку. Незадолго перед тем страшно здесь тряслась земля, так что и Котор был разрушен, и Рисан. Дом Уроша в Прчани тоже не устоял, и он нашёл одни лишь обломки.

Тогда он собрался и пошёл в гору. Два ночлега предстояло ему, чтобы добраться до того места, которое он искал. Сказать по правде, он и не чаял его найти. Однако на этот раз он узнавал каждую мелочь: всё было как прежде, как будто самое время поворотилось вспять, и знакомая тропа вывела его к озеру. Так давно это было, что он и сам не знал, то ли и вправду всё это когда-то случилось с ним, то ли исподволь придумалось во время странствий. Он по-прежнему понимал птичий язык, провидел недра, проницал души, знал всё о зверях и травах, и даже о людях кое-что, вот только о себе ничего не знал.

Наступила лунная ночь. Серебрилась вода в озере. И стоял невдалеке кряжистый дуб, свидетель их ласк, и Урош тогда сделал на нём зарубку и теперь, ощупав ствол, нашёл заросший этот шрам, тронутый нежным мхом.

Вдруг среди деревьев мелькнул голубоватый свет, нежнее и ярче, чем лунный. Медленно, словно в раздумье приближалась Мандалина к берегу. Потом скинула одежду и вошла в воду. Сияющей сумятицей одеяние дожидалось её на берегу, и на этот раз даже мысли не возникло у Уроша к нему прикоснуться. Не отрываясь смотрел он на Мандалину. Она была такая же юная и прекрасная, а он-то был старик… Вот так и с нами, – вздохнул Бане. – Придёт наш час, и мы покинем этот мир, а он останется таким же юным и прекрасным…