Текст книги "Вила Мандалина"

Что имела в виду Весна? Хотела снять с меня грусть и подарить забвением неприятностей? Или целью её было, чтоб я забыл её? Но разве не догадывалась она, что наивысшее наслаждение заключалось для меня в её обществе, даже несмотря на то что до конца я так и не был уверен, с кем же, собственно, имею дело? Я вертел в пальцах медицинский флакончик и так и сяк, прекрасно понимая, что ничего не узнаешь, пока не выпьешь этой дряни. Жидкость была прозрачна и чиста, и я не видел ни малейших признаков осадка. То, что у меня в руках средство действенное, я не сомневался ни секунды. Мне было даже не слишком интересно, какие ингредиенты пошли на его составление.

* * *

Как-то утром тоска погнала меня в архив, а потом и по католическим церквям Доброты. Я не знаю, удивился я или нет, когда получил из отдела регистрации рождений, браков и смертей абсолютно безапелляционный ответ служащих, которых я немало помурыжил, что в указанный мной отрезок лет не рождалось девочки под именем Весна Подконьяк, и вообще последний человек с такой фамилией умер ещё в 1924 году, не оставив потомства. Церковники тоже не нашли в своих бумагах акта ни о крещении, ни о конфирмации одноимённой девицы. А в общем, чего тут было неясного?

Флюид забвения

Алексей Артамонович приехал один. Ирина Николаевна отправилась навестить дочь, проходившую практику в Падуанском университете, и муж, получивший полную свободу, всё же на время манкировал ею ради своей любезной науки.

– Ну-с, дорогой мой, – приобнял он меня за плечо, и это были первые его слова при нашей встрече, – готов поделиться потрясающим соображением, – и, как потом выяснилось, открытие он сделал отнюдь не рядовое.

– Мы с Хейзингой внесли-таки в копилку знаний.

– Чей вклад оказался больше? – спросил я полушутя.

Алексей Артамонович задумался.

– Я живу позже, но лестница одна, и никто не скажет, какая ступень важнее. Так что не будем считаться.

А пока мы отдали дань «Centar», мало-помалу спускаясь до «Нектара». Мариусу всё-таки достался «Оскар», но по понятным причинам нам он не подходил, хотя и работал допоздна. Там собирались остатки пляжной молодёжи и отплясывали под ассортимент, который определял агрессивный диджей по имени Митко. Как-то я заметил, что один из барменов с регулярностью в десять минут подносит Митко маленький бокал с пивом, который тот осушает в два глотка. Веселье набирало обороты к полуночи, и уже несколько раз жители близлежащих домов вызывали полицию. Всё улаживалось, но Митко через раз терял меру, входил в раж, и всё, ко всеобщему неудовольствию, повторялось сызнова. Когда Мариусу предлагали сменить Митко, он и слушать не хотел: ведь он переманил Митко из самого популярного заведения Котора, и находились такие, что не ленились приезжать в наши палестины только ради этого всеобщего любимца.

Но, конечно же, мы нашли место и время, подходящие для того, чтобы выслушать открытие, которым Алексей Артамонович обогатил науку. Нашей аудиторией стала излюбленная лавка на Marcov rt, потолком – звёздное небо и тусклые фонари с разбитыми плафонами, оппонентом – неутомимый маяк, без устали подмигивающий кораблям и яхтам зелёным глазом, а гулом ободрения – лёгкий ропот волн, играющих у наших ног.

– Представление о судьбе объединяет собой как время, так и протяжённость, – начал Алексей Артамонович. – Эти два понятия здесь нерасторжимы. Зная это, мы можем проникнуть в логику древнего человека и отвечать на чисто исторические вопросы, доселе не получившие удовлетворительных ответов.

«По малороссийским песням доля даётся и матерью, по крайней мере отчасти зависит от неё», – замечает Потебня и в подтверждение своих слов приводит следующую украинскую песню:

 
Уродила меня мати в зелёной дуброве,
Да не дала мине мати ни щастя ни доли,
Тильки дала стан тоненький, та чорны брови.
 

Здесь не даётся объяснения, по каким причинам девушка, наделённая красотой, всё же оказывается бездольной и бессчастной, но в одной песне, записанной лично мною, как будто содержится намёк на это:

 
Выйшла хмара, выйшла хмара, щой до того сива,
Спородила молода дивчина хорошего сына.
Спородила, сположила в зелёной дуброве,
Дала ёму било личко, да и чорные бровь.
«Треба було, моя мамцю, личкой не красыти,
Требы було, моя мамцю, доленьку вделити»,
– говорит новорождённый своей матери.
Мы с тобой, да свет спорядная суседушка,
Во безчастный день во пятницу засияны,
В бесталанный день во середу вспорожены…
 

В таком случае, нам придётся объединить представление о протяжённости с понятием о времени.

«Щастливой годиноньки казак уродився», или, наоборот, «Породыла мене мати в несчастну годину». Наконец, у Срезневского находим слово «лучатися» и в значении «встречать», и в значении «оказываться».

В былине «Садко» Николай Можайский говорит герою:

 
«Ай как ты скажи топерь царю Морскому ведь:
Ай у меня струн не случилося,
Шпенёчеков у меня не пригодилося…»
 

– Cюда же отнесём сложные славянские представления о «споре». В условном выражении: «Ай да и конь у тебя, самому царю в пору» соответствие по времени переходит в соответствие по качеству. «Втапоры» – известнейшее былинное выражение. О времени говорят и выражения «вечернею порой», «ненастною порой». Спора, как и век, соединяет значения «временного отрезка» и «силы». Эти замечания позволяют коснуться интересного вопроса, не получившего удовлетворительного объяснения в научной литературе. Прокопий Кесарийский в своей знаменитой характеристике славян говорит, что как антов, так и склавинов издревле звали «спорами», «как раз из-за того, думаю, – добавляет Прокопий, – что они населяют страну, разбросанно расположив свои жилища». Комментаторы этого места утверждают, что Прокопий «явно осознаёт, что данный этникон является негреческим, нуждающимся в объяснениях». Разгадку названия предпринимали, начиная с Шафарика. История вопроса содержится в указанном комментарии. Ближе всех подошёл к разгадке Ловмяньский, исходящий из славянской этимологии, правда, он полагает, что «споры» может значить «многочисленные». Но значение плодовитости, вообще присущее этому корню, сюда не подходит. В областных говорах сохраняется значение, в котором соединяются понятия времени и годности: пора – энергия, мощь, сила (молода пора в ём ходит); поморы наши говорят: порато – очень (порато иссь хоцю).

– Таким образом я пришёл к выводу, что «споры» – это самоназвание, выражающее амбивалентность времени и качества, которые мыслятся взаимозависимыми. Если выразить его значение современным русским языком, то получится, что споры – правильно рождённые, и оттого годные к жизни, вошедшие в пору.

И здесь совершенно неожиданно я обнаружил сильное подкрепление своим рассуждениям у Хейзинги. Он, правда, исходит из иных основ, однако выводы наши одинаковы. Алексей Артамонович раскрыл блокнот и прочитал:

«Добродетель, которая делает нас достойными почестей в архаическом обществе – не абстрактная идея нравственного совершенства в соответствии с заповедями высшей божественной власти. Понятие добродетели ещё прямо соответствует своей вербальной основе (быть на что-то годным, способным, пригодным). Добродетелью благородного человека является сумма качеств, делающих его способным сражаться и повелевать. В эту сумму качеств входили также сами собой щедрость, мудрость и справедливость. Совершенно естественно, что у многих народов слово, обозначающее добродетель, вырастает из понятия мужественности, подобно латинскому «virtus», долгое время сохранявшему значение «храбрость, отвага».

– Нет надобности напоминать, что быть правильно рождённым в родовом обществе значило быть свободным, и такая добродетель, как мужество, неприложима к рабу, хотя бы этот раб в действительности и был безусловно мужественным человеком. Именно с таким самоназванием является на историческую арену германское племя франков. Как там писал Потебня? – добавил Алексей Артамонович: – «Горизонт мысли узок».

– Ну что ж, Ставр Годинович, – сказал я. – Кажется, вас можно поздравить. Как говорится, дай Бог в добрый час сказать, а в худой помолчать.

Тут-то и произошло то, что буквально повергло нас всех в какой-то священный трепет. Юра, бледный, как тот туман, который я когда-то принял за атрибут рая, подошёл к нам неверными шагами. В правой руке он нёс газету и, видимо, непроизвольно смял её так, что его кулак выглядел конфетой, а газетные концы скрученными кончиками её обёртки. Он сел как-то боком на самый краешек лавки и сказал совсем упавшим голосом:

– Он воскрес.

Мы переглянулись с Алексеем Артамоновичем в полном недоумении, но Юра не стал нас томить.

– Лука ожил. Он больше не камень. Он снова Лука.

После минутного оцепенения мысли вихрем понеслись у меня в голове. Юра сел на скамью с моей стороны, и я довольно чувствительно пихнул его в бок. К счастью, он меня понял. Благо темнота скрыла мой жест от непосвящённого Алексея Артамоновича.

– Да что случилось? О ком вы говорите? – спросил наш почтенный профессор, ощутив себя вне игры.

– О, – объяснил я, – тут была такая история, такая история! Да вот газета – сейчас и узнаем. Хоть что-то для начала, верно? – И я обратился к Юре.

Он подавленно кивнул, разжимая посиневший кулак.

* * *

Новый и ещё более неожиданный и необъяснимый поворот в деле Луки потряс общественность куда больше, чем в первый раз. Газеты и сетевые издания, как водится, расходились в мелочах, но в целом картина проступала однозначная и грозная в своей жуткой непостижимости.

Придя, так сказать, в своё тело, но совершенно не представляя, где он и что с ним, Лука обезумел. Наверное, что-то похожее испытывают люди, по ошибке оказавшиеся в морге, когда к ним возвращается сознание. Но его замешательство длилось недолго, да и парень он был не из пугливых. Первой его мыслью была та, что он, забравшись внутрь крепости, оступился и свалился в какое-то отдельное и труднодоступное помещение. В полную силу лёгких он стал звать Юру, но, конечно, только разбудил дежурного. Потом он вспомнил о своей рации, заряд которой удивительным образом ещё держался, и вышел на полицейскую волну. Дежурный, в свой черёд, решил, что в хранилище проникли злоумышленники, и скоро здание оказалось оцепленным автоматчиками. Царило полное непонимание.

Лука называл фамилии знакомых офицеров, те слушали и признавали его голос, но были совершенно растеряны. Лука тем временем, обшарив фонарём помещение, сообразил, что он вовсе не в крепости, отыскал дверь и стал из карабина стрелять в замок. В конце концов одному из участников этой трагикомедии пришла здравая мысль: что естественней и согласней с законами мира, доступного нашему пониманию? То, что живой Лука каким-то непонятным образом очутился в хранилище и ведёт себя как настоящий Лука, или то, что он опять совершил «перфоманс» и из каменного стал полнокровным? Где, в самом деле, гарантия и на чём зиждется уверенность, что тогда с горы в вертолёт погрузили преображённого Луку, а не творение какого-нибудь шведского скульптора?

Вопрос о том, как и зачем настоящий Лука проник в хранилище, уже стоял на той твёрдой почве, с которой привыкли работать органы, и казался второстепенным. Смущало обстоятельство, куда же делось каменное изваяние, но это тоже держалось на той же почве и в сравнении со всем прочим вообще казалось недостойным первостатейного внимания: кража – одно из первых преступлений от начала веков.

Я, конечно, не видел лиц тех полицейских, которые убедили раздражённого Луку сложить оружие и вывели на свет божий, но им, как всем прочим, пришлось смириться с фактом: перед ними действительно стоял Лука во плоти и речь его была членораздельна.

* * *

Зато бедный Юра попал в сложное положение: теперь ему предстояло отдуваться за двоих. Сначала мы запаниковали, но успокоились даже быстрее, чем сами того ожидали. Когда суматоха немного улеглась, насколько это было возможно в таких-то чрезвычайных обстоятельствах, выяснилось, что Лука ничего не помнит. Последним его внятным воспоминанием было то, как он отдалился от крепости с намерением облегчиться. Этим всё и кончалось.

Но если Лука ничего не помнит, рассудили мы, то Юра ничего не видел, а когда, наконец, отыскал пропавшего товарища в том виде, в котором тот уже пребывал, то, вполне естественно, от ужаса потерял дар речи. Даже если память и вернулась бы к нему, то всё так и оставалось: Лука несёт какой-то бред про какую-то вилу, но Юра-то всё равно ничего не видел. Словом, как ни крути, а вопросов к Луке было куда больше, чем к моему несчастному соседу.

Я же, придя в себя, ощутил сладкое томление. То, что случилось, могло для меня значить примерно то же самое, что и для Луки. Я больше не вынимал «отвар забвения». Она себя показала, а это возбуждало надежду. Ну, меня понять было несложно. «Ждать, теперь только ждать», – твердил мне воспалённый мозг.

* * *

Стройка, ведущаяся против принятых правил, докучала главным образом тем, что невозможно было спланировать своё время. Но даже и это, в сущности, было полбеды. Стройка есть стройка, и от неё никуда не деться, разве переместиться поближе к «Нектару» или подальше в «Centar», мечтая о её скорейшем окончании и водворении тишины, и такой бы она и осталась, несмотря на броские нарушения, явно свершаемые попустительством властей, если б не то поистине чудовищное деяние, на которое строители не решились пойти при свете дня, хотя было ясно, что разрешение сделать это они имеют надёжное.

Как-то утром бульдозеры полезли на склон и в два дня разровняли площадку под самой кромкой дубовой рощи.

Увидеть с дороги, что и как происходит, препятствовала высота стены, а въезд на участок был заставлен дощатыми щитами.

Ко всеобщему недоумению, в положенный час пилы не смолкли. К вечеру все мы, по почину Ненада, столпились на краю Станкиного участка, откуда хоть что-то можно было разглядеть.

Когда совсем стемнело, два бульдозера, словно танки, развернулись на очищенном пространстве и осветили дальнейшее своими фонарями. Резня продолжилась и ночью.

Ненад дважды звонил в полицию, но наряд так и не прибыл. Когда в поле зрения появлялся представитель владельца по имени Лазарь, Ненад выкрикивал ему упрёки, но тот демонстративно игнорировал все замечания и претензии, благоразумно решив не ввязываться в склоку, которая могла принять любое направление и, во всяком случае, не сулила ему ничего хорошего.

Первоначальное ожесточение, которое появилось в действиях рабочих, сменилось уже настоящим остервенением, помноженным на усталость. Стонали пилы, стонали гибнущие деревья. Стволы, обрезанные до толщины, которую уже не брали пилы, обвязывали железными тросами, и бульдозеры с нескольких попыток вырывали комли, и камни вперемешку с землёй взлетали точно от взрывов.

Словом, это был какой-то Армагеддон.

Спешка, сопровождавшая уничтожение деревьев, добавляла происходящему нервозности. Мы всё больше укреплялись в мысли, что стали свидетелями какой-то подпольной операции, ограничиваясь предположениями: быть может, они кого-то или чего-то опасались, но не исключено, что прежде всего самих себя, своих чувств и своей совести.

Даже если всё было сделано по закону, то они пренебрегли той моральной добавкой, которая украшает и подкрепляет истинное право, сообщая ему в глазах людей куда большую непреложность, чем набор бездушных параграфов. Даже те, кто был совсем далёк от того, чтобы это сформулировать, прекрасно это ощущали.

К утру от вековых деревьев не осталось и следа.

После произошедшего все мы чувствовали себя угнетённо, а Ненад в прямом смысле слова не доверял собственным глазам и несколько раз спускался вниз, чтобы убедиться в том, что непоправимое несчастье случилось наяву.

* * *

Писатель заходил за байдаркой едва ли не каждый день. Наконец явился и со своей спутницей.

Тем вечером меня навестил Алексей Артамонович и мы, удобно устроившись лицом к заливу, продолжали тот разговор, прерванный появлением Юры и принесённым им ошеломляющим известием. Ведь как напоминал со сцены один музыкальный коллектив, «рано или поздно что-то происходит на земле».

Писатель явился поздновато, видать, далеко они забрали, и Милан уже несколько раз срывался вниз к молу посмотреть, не идут ли они к берегу, но возвращался ни с чем.

– Послушайте, – предложил я, – перестанемте играть в эту странную игру. Я – это я. Просто поднимитесь по лестнице и присаживайтесь к столу. Посуды у нас достаточно. А если устанете и засидимся, я подброшу вас до апартаментов «Тико». Расстояния здесь не московские.

Переглянувшись, они так и сделали, а донельзя довольный Милан быстрыми шагами устремился к Юриному дому, где обычно останавливался автобус.

Чтобы снять напряжение, я с преувеличенной церемонностью представил Алексея Артамоновича, и он подыграл мне со всей своей проницательной находчивостью и врождённым артистизмом. Я уже сообщил ему о том, с кем, наконец, познакомился, и он встретил появление гостей не без любопытства.

За столом Анна оказалась напротив меня. Взгляды на неё давались мне тяжело – до такой степени она напоминала Весну. Наверное, она выглядела так в ту пору, когда здесь «господарили» адмирал «Краснаго флага», полковник Книпер и мичман Рылеев, отбиваясь от маршала Франции, хвастливого в мемуарах. Забывшись, в разговоре я чуть было не обратился к ней «Весна», точь-в-точь как Бане, оговорившись, назвал её своей Ведраной, правда, совсем по другим причинам.

С моей подачи писатель рассказал, что вот уже пятый год пишет роман, главная цель которого оставить правдивую память о нашем времени. Мне подумалось, что в наши дни такая задача выходит за пределы возможного, однако писатель словно предусмотрел подобные возражения:

– Толстой так защищал своё творение: «Начиная от «Мёртвых душ» и до «Мёртвого дома», в новом периоде русской литературы нет ни одного художественного прозаического произведения, немного выходящего из посредственности, которые бы вполне укладывались в форму романа или повести».

– И виден конец? – спросил я, сразу озадаченный размахом замысла и предвидя творческие ходы, которые неизбежно будут истолкованы как непростительные изъяны.

– К счастью, да, – сказал он с видимым облегчением. – Были моменты, когда мне казалось, что я не справлюсь. Какое уж там искусство! Но сейчас всё в порядке. Всё на своих местах. Вес взят.

– Ну, дай Бог, чтобы так, – сказал я, ибо не сомневался, что эта уверенность имеет под собой крепкие основания. – Плохо другое: из того, что ты нам рассказал, я делаю вывод, что в настоящее время в России роман не выйдет.

Писатель кивнул головой с тем значением, что допускает такую возможность. Он хотел что-то сказать, но Анна не дала ему этого сделать.

– Я скажу чужими словами, – предупредила Анна, – но словами человека незаурядного. Наша цель проста: бедному, обездоленному народу, осмеянному гению и опозоренной красоте вернуть их прежнее величие, как говорили и пели наши великие мастера и как хотим этого мы – их ученики. И тем самым спасти бога, живущего на земле в человеке, от его унижения.

– Сильно и благородно сказано! – одобрил Алексей Артамонович и сцапал бутылку «Вранца» такой хваткой, будто собирался её задушить. – Вы только что вызвали во мне образ народоволки, бесстрашно взыскующей правды.

– Минутку, – продолжил я. – Не выйдет он и где-либо ещё, потому что нет настоящей политической эмиграции, следовательно, нет издательств, а старые захирели. Литературные журналы откажут под предлогом непосильного объёма, а сокращать ты, я вижу, не настроен. Не в газете же его печатать фельетоном? Да от такого сейчас и любая газета отступится.

– Остаётся Интернет, – подала голос Анна. – Мы подарим его будущему.

– Но честолюбие художника потребует своего, – заметил Алексей Артамонович и, словно бы извиняясь за свои слова, каждому заглянул в глаза, как будто положил по копеечке в протянутые нищими ладони.

Анна ответила ему стихами несопоставимо большего достоинства:

 
Где нам взять весёлых звуков,
Как с весёлой песней быть?
Грусти дедов с грустью внуков
Нам пока не разобщить.
 

– Прекрасно! – воскликнул восхищённый Алексей Артамонович. – Превосходно! Читайте дальше.

Немного смущённая столь бурной похвалой, Анна продолжила, но уже не с тем запалом и немного тише:

 
Не буди ж в груди желанья
И о счастье не мечтай, —
В вечной повести страданья
Новой песни не рождай.
 

Я слушал Анну в полнейшем изумлении. Обычно женщины читают Ахматову или Цветаеву, но Случевского, моего Случевского! Это было изумительно.

 
Тех спроси, а их не мало,
Кто покончил сам с собой, —
В жизни места не достало,
Поискали под землёй.
Будем верить: день тот глянет
Ложь великая пройдёт…
 

Последние две строчки совсем завязли в ватном шёпоте.

С полминуты мы сидели в тишине, и было слышно биение крыльев какого-то крупного мохнатого мотыля о круглый наддверный фонарь.

– Новой песни не рождай, – молвил Алексей Артамонович. – Хм.

– Тут не эти слова главные, – сказал писатель. – «Где нам взять весёлых звуков?» – вот эти. А новую песнь родить придётся.

– Чтобы ложь великая прошла, – добавил я и подлил «Вранца» в свой бокал. Я долго примеривался к тому, что собирался сказать, словно метал нож в древесный ствол или прицеливался, наконец решился:

– Ложь ты не прогонишь.

– Не прогоню. Зато оставлю слово правды о нашем времени. Должен же кто-то это сделать.

– Истовость вредит искусству, – заметил я. – Тут потребен особый такт.

– Это так, но что поделать? Мои способности относительно невелики.

– Не прибедняйся, – запротестовал я. – Прекрасно помню то время, когда покойный Абушинский, а его слово кое-что стоит и сейчас, назвал твои слова самым чистым голосом русской литературы, не считая классиков.

– Как знать, – просто и без рисовки согласился писатель, – возможно, оно и так. Но чем-то же надо жертвовать. Каждому, кто хочет перемен, придётся чем-то поступиться. Жаль, не все это понимают.

И снова повторил:

– Если ничем не жертвовать, то ничего не добьёшься. Это формула, это закон. Но люди у нас, может, и понимают это, но не готовы пожертвовать даже самой малостью.

– Жертва нарушает гармонию, к которой тяготеет искусство, – заметил Алексей Артамонович, чего я, признаться, никак от него не ожидал.

– Жертва, тут возразить нечего, на краткий миг умаляет полноту, но возвращает сторицей. Иначе зачем бы она была нужна?

Я обратил внимание, как по-разному смотрели на него в этот момент остальные: Анна то и дело отводила глаза, в которых плескалось смущённое сомнение, а Алексей Артамонович буквально оперся об него тяжёлым неподвижным взглядом, который вовсе не был присущ его подвижным живым глазам сангвиника.

Когда они уже собрались уходить, писатель задержался на минуту.

– Если б мне предложили на выбор: или роман выйдет под чужим именем или анонимно, или его вообще не будет, я бы согласился. На первое, разумеется.

В глубокой задумчивости мы с Алексеем Артамоновичем сидели за столом. Над Врмацем парила луна цвета плохо пропечённого пшеничного хлеба. Едва уловимый ветерок овевал наши неподвижные фигуры.

– Ну, если так… – неопределённо молвил Алексей Артамонович.

Я, напротив, испытывал смешанные чувства.

– Он погубит себя и её с собой утянет, только и всего.

– Ну уж вы и нагнетаете, – усомнился Алексей Артамонович.

– Алексей Артамонович, – вздохнул я, – вы не знаете этого мира, я имею в виду, мира литературного. Он обречён. Его съедят и не подавятся.

– И спорить не стану, вам видней. Но жизнь – это не литература. Она не замыкается успехом произведения или доходами от него. Не печатают – иди в плотники.

Эти слова вызвали на моём лице грустную улыбку.

– Если б было так просто. Видите ли, – сказал я, – писатель – это не совсем то, что вы, может быть, думаете. Это судьба. Гейне не шутя утверждал, что слово поэта не в силах отменить даже Бог. «Того, кто поэтом на казнь обречён, и Бог не спасёт из пучины». Рильке не сомневался в своей царственной природе, и некоторые особы королевской крови были с ним согласны. Так что писатель не станет жить плотником, он скорее найдёт пути призвать к себе смерть.

– Но это всё поэты, личности экзальтированные.

– Поверьте, нет разницы между писателем и поэтом. Тот, кому явлено было избранничество, тот не осмелится ему изменить. Мне иногда приходит мысль, что литература – последняя непогибшая религия наших дней. Россия, как говорила Цветаева, всегда ходила к писателям – как мужик к царю – за правдой.

Алексей Артамонович глянул на часы, поколебался, но всё же добавил себе вина из полупустой бутылки.

– Ну, канет так канет, да хоть дело сделает. Значит, на роду написано.

Меня впечатлила простая безжалостность его заключения, и я хотел было заметить, что мы всё же не на войне, но вовремя сообразил, что в нём поборник науки всегда был сильнее сибарита, и если бы им пришлось вступить в принципиальную схватку, то сибарит был бы уничтожен. Зная о себе это, он не жалел и прочих. К тому же он упредил меня.

– И что же это я впал в противоречие? – изумился он. – Ведь сам без устали проповедую, что со времён Вяйнямёйнена ничего не изменилось. Голь кабацкая проснулась – вон оно что. Дедушка попутал, царство ему небесное.

* * *

Той ночью я уснул быстро и спал крепко, и пробудил меня только ужасающий грохот, не прекращавшийся несколько минут. Было около пяти утра.

Всем ещё было памятно страшное землетрясение 1979 года, поэтому я, не продрав глаз, стремглав бросился на улицу.

Убедившись, что всё, что позволял видеть ландшафт, прочно стоит на своих местах и земля не подаёт признаков гнева, я отправился посмотреть, что случилось.

Мне показалось, что грохот раздался со стороны новой стройки, и я не ошибся. Очутившись на дороге, я тут же увидел груду до основания разрушенной стенки. Бесформенными кусками она свалилась на проезжую часть. Занимался рассвет, по обе стороны завала скопились автомобили, и два рейсовых автобуса на встречных курсах застыли в беспомощности. Мне была видна освещённая кабина того, который ехал в сторону Котора. Водитель, положив руки на руль, смотрел на препятствие с таким выражением лица, дать представление о котором перо моё бессильно.

Тут уж комиссар по строительству был на месте и крыл почём зря пожилого прораба. Прораб, на вид человек опытнейший в своём ремесле, до глубины души оскорблённый нападками комиссара, отвечал резко и несдержанно, перечисляя постройки, в которых принимал участие. Между ними едва не дошло до рукоприкладства.

Появилась дорожная полиция, развернувшая поток, ехавший в Тиват, обратно к Шкаляри, откуда начинался тоннель, выводивший к аэропорту. Грузовик строителей оказался заблокирован обломками. Но мало-помалу стала подтягиваться муниципальная техника и разгребать завал. Часам к двум дня дорогу расчистили и движение было восстановлено.

* * *

Конечно, работы остановились, но ненадолго. Всего-то несколько ночей мы наслаждались блаженной тишиной, которая вообще является одним из главных свойств этого времени суток, как вдруг в районе полуночи стали слышны знакомые звуки бетономешалок, и всё пошло по-старому. Когда я выносил мусор в контейнер, то обратил внимание, что работает уже совсем другая бригада. Скорость заливки снизилась: теперь они проявляли понятную осторожность, и стена росла далеко не так стремительно, как первая.

Она простояла совсем мало – по-моему, одни лишь сутки. Около пяти утра, когда я уже собирался ложиться, раздался первый грозный удар. Послышались обеспокоенные и озлобленные возгласы рабочих, повылезавших из вагончиков, где они жили.

Все они копошились внизу, но мне показалось, что я знаю, куда податься. Захватив фонарь, я пошёл вверх по проулку, и мне ещё было слышно, как озабоченные возгласы сменились настоящими воплями ужаса.

* * *

Чтобы подняться в Горную Врдолу, надо пройти выше по проулку и, когда начнутся сливные рвы, укреплённые каменными стенками, взять немного вправо. Метров пятьдесят – и обнаружишь себя на полянке, где вот уже седьмое столетие стоит маленькая церквушка святого Василия – почти точная копия той, что Павле открывал для меня в Мориньо. На дороге есть указатель, но соседний проулок замыкается домом сколковской Наташи, а вокруг всё заросло колючим кустарником, и тот путь, который описываю я, единственный.

Наискосок от Данки, можно сказать, на самом краю леса, если уже не в самом лесу, притулился ещё один скромный домишко: там обитал беженец из Косова некто Александр. С перерывом в несколько дней он спускался по проулку или в «Нектар» за хлебом, или ещё по каким-то делам. Близко знакомы мы не были, но приветливо здоровались. Александр был уже пожилым человеком, но отличался энергией и бодростью и по проулку не сходил, а сбегал. Дом, где он жил, с церковью святого Василия связывала хорошо набитая тропа, и на Юрьев день он мёл её обвод и украшал нишу, где когда-то располагалась икона, лавровыми ветками и свечами. О нём мне было известно, что домишко, в котором он жил, принадлежал его родственникам из города Нови Сад, и они уступили его ему, ибо в Косово он потерял всё.

Тропа пролегала подле последнего ряда дубов, стоявших уже на возвышенности, которую владельцы участка сочли границей своих владений и до которой у них уже не дотянулись руки. Думаю, что близость церкви, находящейся под охраной ЮНЕСКО, ибо весь залив пользуется этой почётной привилегией, сыграла тут не последнюю роль.

Обняв ствол одного из этих деревьев, Весна и стояла в своём загадочном одеянии. Звук моих шагов, шелест листвы под ботинками не заставил её повернуть головы. Я выключил фонарь и подошёл медленными шагами.

– Приехал? – спросила она так буднично, что я вздохнул свободней.

– Как видишь, – сказал я.

– Ещё нет, – сказал она и наконец повернулась. Я жадно вглядывался в её черты, но всё внимание приковали к себе её каштановые глаза: они то вспыхивали изнутри идущим приглушённым светом, то ненадолго потухали. Людей с такими особенностями просто не бывает, и я вспомнил свой поход в поисках её документов.

– Подожди чуть-чуть, – попросила она и устремила взгляд на стройку. Губы её зашевелились, но не беззвучно: с промежутками я разбирал отдельные слова, они как бы вырывались неискажёнными из кипящего варева заклинания, но смысл его оставался тёмен: большинство из них по своей древности были мне совершенно незнакомы, хотя фонетически явно принадлежали к сербохорватской речи. Прошло минуты три, в продолжение которых я изо всех сил сдерживал дыхание, и вот уже знакомый мне грохот потряс округу. Нам хорошо было видно, как верхняя часть стены подалась вперёд, будто в раздумье, и наконец рухнула.

– Ну, примерно так, – со скрытым удовлетворением сказала Весна.

– Значит, дуть необязательно, – заметил я заинтересованно.