Текст книги "Дырка от бублика 3. Байки о вкусной и здоровой жизни"

Во имя жизни!
(Размышления в дороге в тот же день)

Цель философии – изучение и описание мыслей и создание идей, которые позволили бы нам повысить качество жизни.

Философия с какой-либо другой целью тиранический догматизм.

Фил Лаут

Чудны дела твои, Господи! Капнешь в дерьмо – блестит!

Впрочем, сегодняшнее дерьмо – вчерашняя пища. А может быть, даже и завтрашняя. И тут шовинизмом попахивает, но уже от меня, – думал Аполлон, крутя баранку. – Ох, Смирнов, Смирнов! Со всех сторон провокатор! Да-а… Если здоровье в порядке, то самое большое несчастье – это общение, которое в тягость… Неужели и это шовинизм? Вот проклятье человечества! Из всех щелей так и лезет. Проклятье из проклятий, грех из грехов, и никто этого не замечает, так как с детства глаза им замылены. Что Смирнова винить, если сам не лучше? С рождения это заложено. В каждого! Я – это я, и уже поэтому я лучше и ценнее, чем ты! Но это же вечная война и разрушение! Да такого просто не может быть! Господи, если ты есть, то бытие, тобой созданное, только созидательно! Для меня, по крайней мере, это очевидно. Где же здесь созидание? Может быть, просто естественная трансформация для шовинизма не наступила вовремя и потому нет движения дальше? Поистине: «Будь же ты навек благословенно, что пришло процвесть и умереть!». Что если шовинизм созидателен как стимул для формирования и осознания неповторимости своей личности в раннем детстве и так же созидателен как стимул для борьбы с ним же самим, когда личность уже сформировалась и созрела? Механика вселенной! Достоинство и благо на определённом этапе и недостаток и грех на другом. А войны – вынужденные для природы способы разрядки зашкалившего шовинизма. Ну если не можем мы по другому! Не хотим! Ну, недоделки мы какие-то! Заготовки!.. Обидно! Скотине может быть и всё равно, а мне, какому ни на есть человекоподобному, обидно. Я же – ЧЕЛО-ВЕК! Разум, рассчитанный, по крайней мере, на сто лет! Господи, если ты всё таки есть, то я же по образу и подобию твоему создан! Плод твоего творчества, а значит, и какие-то твои функции! А кто это знает? Многие не знают даже, что обозначает слово «шовинизм». Вот приеду я сейчас к детям и скажу им: «Детки, не шибко ли достал он вас, проклятый?». А они мне: «Шухернизм? Достал! Ещё как достал!». – «Правильно, мои родные!» – скажу я им. – «Только шухернизм уже после шовинизма наступает. Появился Дурной Пиджак со своим классово и подклассово уголовно-политическим шовинизмом, а потом уже начался шухернизм. А сколько видов этого шовинизма? Знаете? Тьма! Это вырастающая из безобидного и милого трогательно задиристого розового червячка лирнейская гидра, детки! И если бы Иолай – сын Ификла, брата Геракла, не прижигал шеи, с которых Геракл сбивал головы, никогда бы ему не справиться. А помнят только Геракла. Поняли мысль? В этом мире и один в поле воин, так как с ним всегда много других. И в нём и вокруг, и в прошлом и в будущем. Поэтому он вроде бы и один, но воин, и ещё какой! Все мы друг у друга в долгу и друг другу в помощь. И не надо бояться и чураться этого – надо бояться быть неблагодарным. Что? Вы уже не шовинисты? Вы уже с рождения какие-то особенно зрелые? Да я только несколько примеров приведу, и никогда так больше не говорите!». Вот так скажу я деткам. Вот так!.. «Шовинизм, мои родные и любимые, есть и бывает у нас, недоразвитых:

1. РАСОВЫЙ И НАЦИОНАЛЬНЫЙ. (Раз я такой нации, группы, расы, то уже лучше тебя!)

2. РЕЛИГИОЗНЫЙ. (Только моя религия и вера – истинная и точная! Остальные – пакость и отклонения с извращениями! И ты, естественно, тоже!)

3. КЛАССОВЫЙ. (Я утончённый потомственный дворянин и потомок того-то или того-то, и потому всегда и везде лучше какого-нибудь пусть четырежды потомственного, но грубого презренного пролетария или крестьянина, или я здоровый крестьянин или пролетарий и всегда и везде лучше вырождающегося и деградирующего дворянина.)

4. СИЛОВОЙ. (Я сильнее тебя, здоровее, руки-ноги есть, инвалидности нет, и уже поэтому ты недостоин говорить со мной на равных!)

5. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫЙ. (У меня вон какие знания, цитаты, знакомые, маститые имена, мысли, плавность речи, дипломы, заслуги, признание, имидж, а у тебя только какой-то никем не оценённый собственный жизненный опыт! В общем, как в „Золотом телёнке“: „Кто ты такой?“)

6. ТЕРРИТОРИАЛЬНО-ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ. (Я в столице живу, в центре, в раю, а ты – в деревне, в пустыне, в аду! Ты – ничтожество уже только поэтому!)

7. ПОЛОВОЙ. (Я уже только потому лучше тебя, что я – мужчина или женщина, и всё! Никаких возражений!)

8. ИМУЩЕСТВЕННЫЙ. (Я богатый – ты бедняк, а значит – ничтожество!)

9. НАЧАЛЬСТВЕННЫЙ. (Я начальник – ты дурак! Я хозяин – ты слуга, раб, холуй, дерьмо!)

10. ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ. (Я человек, а ты – муравей, собака, дерево, трава, инопланетянин. Да что угодно, но уже хуже, потому что не человек!)».

Господи, да не счесть форм проявления этого младенческого блага. И никто из вас не обойдён вниманием. И бороться вам с ним всю жизнь, и дай вам бог больше побед, чем поражений». Но может быть, всё-таки, в постоянной борьбе с шовинизмом в себе и благодаря этому и происходит переход в другое качество и в этом и есть главный смысл и назначение этого бытия? А? Может, специально для этого он во всех заложен и не убран, и для этого постоянно зашкаливает? А? Что вы скажете на это, люди? Так сказать, как один из главных соблазнов и испытаний? А? Интересное развитие мысли! И, главное, совершенно на поверхности! Не назовёте ли вы меня гением, а я шовинистически снисходительно и самодовольно улыбнусь вам? Или так же шовинистически отвергнете, унизив эпитетами «Невежда!», «Шизоид!», «Выскочка!», «Нахал!» и тому подобное? Тут снова так и напрашивается Ильфовское и Петровское «Да кто ты такой?». Христос? Лев Толстой? А что если я скажу, что святые – это люди, которые просто-напросто напрочь избавились от шовинизма и всё-таки сохранили своё неповторимое «я»? И больше – ничего! Всё остальное – театр и маскарад! А? И что всё это происходит только в общении. Друг с другом, с природой – со всем! Не навязывая ничего своего и не отвергая твоё, а только предлагая. Нравится – не нравится, колется – не колется, воняет – не воняет, – не имеет значения! Раз мы созданы по образу и подобию Божьему, то и выполняем его главную функцию – творим! И высшая степень и смысл любого творчества – самосовершенствование! Что Лев Толстой прекрасно и понял. Не зря же любой вид деятельности, где мы не можем себя проявить творчески, нам в тягость. Бог творил и продолжает творить вселенную, Землю, биосферу, нас, себя, а мы – культуру. Неважно, через искусство, технику, среду или непосредственный контакт. И в итоге – главную! Не умаляющую значение других, а самую продуктивную. Не только – города, деньги, машины, электронику, унитазы, а – КУЛЬТУРУ ОБЩЕНИЯ. Где шовинизм – нонсенс!

Прав Фромм! Ей-Богу, прав! Теряем мы даже те крохи культуры общения, которые с таким трудом и через столько крови нарабатываем! Может быть, поэтому нам и даётся всё время шанс избавиться хоть от какой-то частички цветущего, как раковая опухоль, шовинизма и, вернуть эти крохи. Опять стать хотя бы на капельку качественнее и потому ближе к Богу и его замыслам. И не похлопывая снисходительно по плечу стоящего ниже и не плюя в него и на него, а помогая стать рядом, и даже поднимая его выше себя. А?..

Каждая встреча со Смирновым, и не только с ним, но и с любой неоднозначной личностью, будоражила и располагала к размышлениям. Причём, оттолкнувшись от частного факта, мысль расправляла крылья и, опираясь на мощные потоки общечеловеческого опыта, парила и звала: «Потеря культуры общения – это симптом такого дефекта нашей культуры, который не только приносит ущерб, но и вообще может оказаться смертельным», – и сейчас как бы зазвучал голос мало известного советским гражданам философа и психоаналитика: «Я бы это объяснил следующим образом: в наше время каждый старается делать то, что несёт ему выгоду, – деньги, славу, продвижение по службе… И крайне редко делается то, что не имеет подобной цели… Но ведь самое прекрасное в жизни состоит в том, чтобы выразить себя не ради такой цели, а ради деятельности как таковой, ради творческого акта.

Возьмём любовь: она не имеет прямой цели. Хотя многие утверждают обратное, но на самом деле ни сексуальное удовлетворение, ни женитьба, ни производство потомства здесь ни при чём. В какой-то степени это, конечно, можно назвать словом „цель“. Но не это главное. К сожалению, сегодня очень редко встречается и сохраняется настоящая любовь, для которой самое важное – не ощущение собственности, а сам процесс любви, т. е. когда для любящего главное – БЫТЬ, а не потреблять, когда главное – самовыражение личности во всех её способностях. Но понимаемая таким образом „любовь“ просто выпадает из нашей культуры, ориентированной на внешние цели, успех, производство и потребление. Она настолько чужда нашей культуре, что никто и не подозревает, что она вообще возможна.

И то же самое можно сказать о проблеме общения. Общение в нашей культуре – это либо товар, либо спор; а поскольку оно ещё происходит на глазах у других людей, то превращается в своего рода современный бой гладиаторов. Каждый нападает и стремится унизить другого. Или же люди общаются, чтобы доказать свою правоту и убедиться (и убедить других) в своей правоте. Они общаются, не желая узнать или придумать что-либо новое. Каждый имеет своё мнение и знает заранее, что скажет другой.

Настоящее общение – это не переубеждение и не спор, это, скорее, обмен. Причём совершенно не имеет значения, кто прав; и даже нет нужды, чтобы сказанное было безусловно выдающимся. Но вот что воистину важно – так это чтобы все сказанное было настоящим, подлинным.

Маленький пример. Два человека идут домой, оба коллеги, психоаналитики. И один говорит: „Я порядком устал“. А второй отвечает: „И я тоже“. Это звучит почти банально, но на самом деле это совсем не банальность. Потому что если двое делают одно и то же дело, то оба знают, какова эта усталость, и делают друг другу честное сообщение: „Мы оба устали и знаем друг о друге, как мы устали“. И в этом обмене фразами гораздо больше общения, чем в дискуссии двух интеллектуалов, обсуждающих новейшие научные теории: каждый произносит свой монолог, но другого этот монолог не волнует. Искусство общения или радость общения (в смысле сопричастности и открытия себя другому) проявляется иногда в словах, а иногда и в прикосновениях, движениях (танце, например). Но для нас такое состояние станет возможным лишь при условии серьёзных перемен в нашей культуре: когда будет преодолён односторонний образ жизни, ориентированный на потребление. Нам нужно такое мироощущение, при котором единственной достойной целью человека и общества станет всё большее самовыражение человека в ходе его жизни. Другими словами, речь идет о переходе на позиции „БЫТЬ“ вместо „иметь“».

«Казалось бы, сегодня у людей гораздо больше, чем прежде, свободного времени, а, следовательно, и поводов для общения, но внешние обстоятельства как бы обратно пропорциональны внутренней предрасположенности современных людей,» – поддержал оратора другой голос. – «Кроме того, такому общению, о котором вы говорите, мешает целая масса посредников: приборы, аппараты и т. д. Складывается впечатление, что целая система создана для того, чтобы препятствовать тому „разговору“, о котором мы здесь вспомнили.»

«Мне даже кажется, что очень многие люди (если не большинство) боятся остаться наедине друг с другом без программы, технических средств, без темы и регламента,» – согласился философ. – «Они чувствуют себя совершенно потерянными и не находят слов. Я не знаю, как обстоит дело в Германии, а в Америке, например, принято приглашать в гости не менее двух пар, ибо хозяева просто боятся, что если придёт один человек или одна пара, то будет смертельная скука. А когда собираются шесть человек, то общения не получается, но можно избежать полного провала: всегда найдётся кто-то, кто скажет пару слов. Получается своего рода игра в четыре руки, музыка не умолкает. Но, повторяю, при этом общения не происходит. По-моему, сегодня многие считают, что развлечение, которое не стоит денег, не может принести большого удовлетворения. Пропаганда и реклама приучили нас верить, что всё счастье человек получает от приобретения вещей. Но почти никому не приходит в голову, что человек может быть очень счастлив, не имея всех этих вещей. Этим современность отличается от прошлого. Пятьдесят лет назад люди покупали мало вещей для своего удовольствия, тем более в кругу средних буржуа. Не было ни радио, ни телевидения, ни автомобиля – и всё же было общение. Разумеется, не всякий разговор есть общение, это может быть просто болтовня. Общение требует определённой собранности. Но если человек внутренне скован и замкнут, то это тоже плохо: трудно ждать от него оживлённой беседы. Есть много людей, которые могли бы гораздо активнее общаться, если бы не боялись остаться без мнимых „костылей“: планов, конспектов, программ и т. д.».

– Смирнов не скован, не замкнут, с чувством юмора, и беседа с ним протекает весьма и весьма оживлённо, а всё равно мерзко! – вклинились собственные мысли. – Да-а… Он-то не скован, а других сковывает – вот в чём дело. Такое ощущение, что всё, о чем бы ты с ним ни говорил, становится компроматом против тебя. Доносом, что ли… А! Плюнуть надо, как и раньше, и улыбнуться. Слава богу, не в одной камере сидим!

«Смысл жизни состоит в том, чтобы вновь и вновь переживать своё рождение, а не становиться жертвой столь распространённой трагедии нашего века, когда человек умирает, не успев начать жить».

И эта формулировка Эриха Фромма нравилась Аполлону. Мало того, многое из выводов великого мыслителя двадцатого столетия совпадало с интуитивными догадками героя. Даже мысль о фальсификации и искажении Маркса социал-демократией импонировала ему. Стремление к такому состоянию духа, при котором главным для человека становилось преодоление своего нарциссизма, эгоизма, закрытости, когда человек открывался для других людей, когда он полностью растрачивал себя для того, чтобы снова наполниться до краев и ощутить свою цельность, делало честь безвинно посмертно замордованному и покрытому проклятиями гению.

– «Действительно, мало кому удалось интерпретировать его без искажений либо правого, либо левого толка. Все использовали Маркса, да и не только его, для доказательства собственных взглядов,» – продолжал мысленно соглашаться с Фроммом герой. – «Мы вынимаем какую-нибудь страницу и находим там суждение об отдельном, и за ним не видим целого и не знаем главного…».

В тех случаях, когда что-то потрясало Аполлона, память становилась феноменально-фотографической:

– «Решающим событием, повлиявшим на моё становление, была первая мировая война», – продолжал звучать голос мудреца. – «Мне было четырнадцать лет, когда разразилась война. В тот момент я мало что мог понять, я просто видел этот кошмар, эту бесчеловечную жизнь длиною в четыре года. Спустя много лет я начал серьёзно изучать эти проблемы. Но уже тогда у меня возник вопрос, который преследует меня по сей день (или я преследую его): как это возможно, чтобы миллионы людей убивали друг друга ради явно иррациональных целей или „из политических соображений“, от которых каждый человек настолько далёк, что сознательно никогда не стал бы жертвовать собой? Как возможна война с пοлитической и с психологической точек зрения? Какие мотивы движут человеком? Этот вопрос стал для меня самым жгучим, возможно, даже центральным вопросом моей жизни. Второй очень мощный импульс я получил несколько позже от Маркса. Меня привлекла прежде всего его философия и его видение социализма. В секуляризованной форме это было выражение идей полной гуманизации человека, становления и развития такого типа человека, для которого целью существования является не обладание (мёртвое накопление), а живое Бытие, понимаемое как самореализация личности. Если сравнить философию Гёте и Маркса, то обнаруживается удивительно много общего. Маркс идёт в русле гуманистических традиций и даже, как мне кажется, продолжает традицию пророков…».

Знакомство с работами Эриха Фромма было неслучайным. Перерыв горы философской литературы и не найдя того, что искал, Аполлон наконец-то встретился с единомышленником. Ясность, простота и минимум специфических терминов, от которых хотелось сразу же пойти и повеситься, поразили его. Но поистине тотальное потрясение испытал он от определений Фроммом категорий «некрофилия» и «биофилия». Это было родное. Своё! Точка в точку. Боже мой! Нервная дрожь и сейчас пронзала героя, когда он в который раз мысленно и неторопливо начал прокручивать ту часть стенограммы радиобеседы редактора и издателя Шульца с Фроммом, где говорилось о них. Последовательное прокручивание началось с беседы о Гитлере:

ФРОММ. Мое собственное исследование отличается как от немецких, так и от американских вариантов. Я ещё в тысяча девятьсот сорок первом году сделал краткий анализ Гитлера, не углубляясь в детали его детства. Нынешняя попытка опирается на последние материалы истории и, конечно, даёт значительно более полную картину. В «Бегстве от свободы» я рассматривал Гитлера как тип садомазохиста. Я понимаю под некрофилией некое состояние «привязанности» ко всему мертвому. Это проявляется в наклонности к разрушению живых связей, к расчленению и т. д. Сюда же относятся все ситуации, когда мы обнаруживаем особую тягу к машинам и механизмам.

Итак, некрофилией называется любовь к мёртвому. Некро – это синоним трупа; но некрофилия – это не любовь к смерти, а любовь к мёртвому, к тому, что не является живым. Противоположностью некрофилии является любовь ко всему живому, растущему, сложному, цельному, единому и неделимому.

Вернёмся к теме Гитлера. Если говорить честно, то вряд ли можно считать экстраординарным преступлением Гитлера тот факт, что он начал войну, в результате которой погибли миллионы людей. Ведь на протяжении последних шести тысяч лет многие государственные деятели и полководцы совершали подобные акции, чаще всего оправдывая себя долгом, служением интересам отечества и т. д. Гитлера отличает то, что он уничтожал людей беспомощных. И потому самый главный пункт моего анализа этого характера состоит в том, чтобы показать, что носитель его в глубине души просто ненавидел всё живое.

Когда говорят, что Гитлер ненавидел евреев, – это, конечно, правда, но это и неправда в то же время: он ненавидел не только евреев, но и немцев. Ведь когда он проиграл войну, он хотел, чтобы вся Германия рухнула вместе с его амбициями. Он ещё в тысяча девятьсот сорок втором году высказал эту мысль: если война будет проиграна, то немецкий народ не заслуживает того, чтобы остаться в живых. Гитлер – это крайний случай некрофилического типа личности, характер которого не разглядели его поклонники, загипнотизированные его многообещающим «Хайль!».

У Гитлера в лице была одна чёрточка, которая встречается у большинства некрофилов: это своего рода гримаса человека, принюхивающегося к какому-то дурному запаху. В этом проявляется то, что для этих людей всё живое – это дерьмо по сравнению с мертвечиной, и они развивают в себе весьма архаичную форму постижения окружающего мира – обоняние, обнюхивание. У некрофилов лицо обычно неподвижно, маловыразительно, словно он замёрз и ни на что не реагирует. У биофила лицо подвижное, оно прямо светится, когда встречает какое-либо живое существо.

Можно ещё иначе описать эту разницу. Некрофилическая личность всегда скучает; биофилу никогда не бывает скучно. И дело не в предмете обсуждения, а в «коэффициенте» жизнелюбия.

Наблюдения показывают, что самый высокий интеллект некрофила, самые его слова не способны породить ничего, кроме скуки. В то время как значительно менее блестящий человек, высказывающий почти банальные суждения, находит взволнованный отклик у окружающих, если его устами говорит жизнь. Жизнь всегда привлекательна. Жизнерадостный человек притягивает к себе как магнит.

В этом легко убедиться на простом примере. Когда влюблённые на стадии ухаживания хотят понравиться друг другу, они действительно выглядят гораздо оживлённее, чем обычно. Несчастье состоит в том, что радость жизни частично исчезает с их лиц, когда цель достигнута, когда партнёры становятся «обладателями» друг друга, каждый из них вдруг видит существенные перемены в своей половине, и через некоторое время любовь исчезает. Многие даже не понимают, как можно было влюбиться в такого (или такую). И это понятно. Ибо они видят перед собой совсем иное лицо: некрасивое, утратившее оживлённость и свет той прекрасной поры в самом начале романа.

Лицо некрофила никогда не бывает красивым, ибо в нём нет ни грамма жизни. Это видно и на портретах Гитлера. Он вообще не умел свободно и оживлённо смеяться. Мне рассказывал Шнеер, какая дикая тоска была неизменным спутником всех его званых обедов. Он говорил и говорил, не замечая, что все вокруг умирают от скуки. Да и самому-то ему было так скучно, что он нередко засыпал на полуслове. Это типично некрофиловское проявление.

Категории «некрофилия» и «биофилия» оформились в результате обобщения моего клинического опыта и, разумеется, под влиянием фрейдовского противопоставления инстинктов жизни и смерти. Я поначалу не принимал фрейдовский «инстинкт смерти» и много лет вместе с остальными психоаналитиками отрицал «танатос». Мне он казался чисто спекулятивной конструкцией, лишённой эмпирических оснований. Но позже я в своей лечебной практике убедился, что, несмотря на некоторые концептуальные просчеты и неточности, Фрейд обнаружил нечто чрезвычайно важное: в человеке действительно соседствуют две первородные силы – тяга к живому и тяга к мёртвому (к разрушительности). Фрейд нашёл для этого очень красивые формулы. Он сказал: «Эрос несёт тенденцию к интеграции, объединению, слиянию в единое целое, в то время как Танатос имеет целью дезинтеграцию, разъединение» (я называю это словом «расчленение»).

Категории «некрофилия» и «биофилия» отличаются от фрейдовских инстинктов по двум основным пунктам. Во-первых, по Фрейду, обе силы существуют параллельно: и страсть к разрушению и радость жизни одинаково присущи человеку. Я так не думаю. Мне кажется, что уже по биологическим причинам это не так. Даже с точки зрения выживания бессмысленно, чтобы саморазрушению отводилась в организме такая важная роль, как и самосохранению и продолжению рода (если, конечно, мы исходим из того, что сохранение жизни есть действительно высший биологический принцип бытия). И ещё есть одна причина моего несогласия с Фрейдом по этому вопросу. Можно доказать, что разрушительные тенденции (то есть склонность к тому, что смертоносно) проявляются в результате разлада с жизнью, на фоне неправильной жизни, как следствие утраты искусства жить.

Можно подтвердить эту мысль многочисленными примерами, когда человек, лишённый возможности свободного развития, зажатый в узкие рамки общества, класса или группы, живущей по устоявшимся механическим схемам, сам утрачивает и уникальность и творческую активность. Мелкие буржуа, которые составили ядро гитлеровских сторонников, – это были люди, зажатые экономическими и социальными условиями жизни и утратившие иллюзии перед лицом конкуренции и нарастающей экономической мощи современного капитализма.

Связь между разрушенным жизнелюбием и некрофилией можно показать и на примере отдельного человека. Нередко встречаются люди, которых с детства в семье окружала такая «мертвящая» атмосфера, при которой они не чувствовали ни малейшего тепла: когда вся жизнь ориентирована на «обладание», всё «забюрократизировано», кругом порядок, регулярность, никакой спонтанности, всякое живое отклонение от правил оценивается родителями как дурное поведение.

Но ведь в ребёнке от природы заложены активные черты, и, прежде всего тенденция к жизни и росту. Последние нейропсихологические исследования показали, что ребёнок, живущий в условиях вышеописанной регламентации, постепенно утрачивает жизнелюбие и переходит на другой путь, где большая роль отводится неживой компоненте бытия. И, в конечном счете, можно утверждать: кто в своей собственной жизни не имеет радости, тот хочет за это отомстить и предпочитает выступить разрушителем жизни вообще, чем почувствовать, что он не в состоянии наполнить её каким-то смыслом. И хотя с психологической точки зрения он жив, но душа его мертва. И здесь берёт своё начало активная жажда разрушения и готовность лучше уничтожить всех (и себя в том числе), нежели признать, что ты не использовал данную от рождения возможность прожить настоящую жизнь. Это ведь очень горькое чувство, и нетрудно предположить и доказать, что желание разрушать становится почти неизбежной реакцией на это эмоциональное состояние.

ШУЛЬЦ. Не кажется ли вам, что в наши дни наблюдается явная тенденция к росту некрофилии как явления?

ФРОММ. Боюсь, что это именно так. Я думаю, что этот рост обусловлен перепроизводством механизмов всякого рода. Мы бежим от жизни. Это очень трудно объяснить кратко, почему в кибернетическом обществе механическое вытесняет живое, а вещи заменяют людей. В наше время в человеке всё больше растет неуверенность в отношении собственного бытия.

ШУЛЬЦ. Господин Фромм, вы наверняка задумывались над тем, какие обстоятельства способствуют, а какие препятствуют полному развёртыванию жизни. Из вашей концепции биофилии напрашиваются определённые выводы. Поскольку вы человек политический и при этом совершенно независимый, вам, может быть, легче оценить позиции любой партии. Вы обычно понимаете, что политика в целом не совпадает с партийной политикой. Хотелось бы услышать ваше мнение по этому вопросу.

ФРОММ. С удовольствием готов порассуждать относительно этой важной проблемы. В годы юности, когда люди обычно вступают в какую-либо политическую партию, я никогда этого не делал. В более чем зрелые годы я некоторое время был членом американской Социалистической партии, пока не увидел, что её развитие так сильно склоняется вправо, что при всём моём оптимизме я не мог больше оставаться в её рядах. Я чувствую экстраординарный интерес к политике. Но я не могу и не хочу зависеть от иллюзий ни в одной сфере жизни, в том числе и в политике. Ложь делает человека зависимым, заставляет держаться за какую-либо партию – и только истина, в конечном счёте, ведёт к полному освобождению.

Но есть очень много людей, которые боятся свободы и предпочитают сохранять иллюзии.

Раньше в прогрессивных партиях всегда ценили людей с самостоятельными суждениями, впрочем, такие партии в наше время вряд ли сохранились. Но на деле существует острая политическая потребность в таких людях, которые, будучи специалистами своего дела и интересуясь политикой, могли бы свободно высказывать то, что они знают и думают. Нельзя разделять личное и общественное, знания о себе нельзя отрывать от знаний об обществе. Это одно целое. Именно в этом пункте, по-моему, коренится заблуждение Фрейда и многих других аналитиков, которые считают, что можно до конца понять себя, закрыв глаза на процессы, происходящие в обществе. Это невозможно хотя бы потому, что правда – неделима. Невозможно видеть в одной точке реальность, если весь остальной мир от тебя закрыт. Это делает поиск истины малоэффективным. И самого себя можно увидеть в истинном свете только, когда в таком же свете видишь и других людей, когда видишь и понимаешь общественную обусловленность их жизни, то есть если ты способен критически оценить то, что происходит в мире.

И это также одна из заповедей любви. Когда ты любишь другого человека, ты не можешь ограничить свою жизнь и свою любовь рамками узколичных проблем. Чтобы не впасть в заблуждение, ты становишься «политическим» человеком. То есть ты соответственно своему темпераменту, профессии и способностям проявляешь не просто интерес, а, я бы сказал, страсть во всех делах – и личных и общественных.

И ещё хочу кое-что к этому добавить. Для интеллигента есть только одна задача, которую он решает, во-первых, во-вторых и в-третьих. Эта задача состоит в том, чтобы любыми способами искать правду, находить правду и говорить правду. Составление политических программ не является исконной функцией интеллигенции (это не отменяет всего, что я сказал раньше). Но есть одна специфическая функция бескомпромиссного следования истине, невзирая на личные, групповые или иные интересы. А когда интеллектуалы становятся на службу какой-то партии, на достижение политических целей (какими благими они ни казались), то функции обнаружения и выражения всей правды ограничиваются. И в этот момент не только совершается грех (людей отрывают от их предназначения), но, в конечном счете, этим наносится ущерб решению важнейшей политической задачи интеллигенции. Ибо я всё же считаю, что политический прогресс зависит от того, насколько много правды мы знаем, как ясно и смело умеем её высказать и какую её часть внушить людям…

Аполлон вздохнул и, поворачивая с талгарской трассы в сторону «Олимпийца», сначала толчками, а потом как стон, отчаянно выцедил сквозь сжатые зубы:

– По капле… Выдавливать!.. Шовиниста, раба и некрофила… Из себя!.. Из себя!!! До самой смерти!

И даже после неё!!! Господи, до чего ж очевиден и рельефен твой перст, и как умудряются некоторые не видеть его и пользы и выгоды той жизни, на которую он указывает?

Мотор на подъёме чихнул и заглох. Как раз на месте недавней встречи с «джипом».

– Судьба! – подумал герой. – Э-эх! Разомну косточки!..

Аполлон вышел из машины и прошёлся метров пять на руках. Кровь прилила к голове, и мир окончательно встал на положенное ему место.

– Виват биофилу Фромму и тем истинно просветлённым, которые и есть настоящие ЧЕЛОВЕКИ! – уже вслух воскликнул герой и, как бы слившись на мгновение с лучшими из лучших и талантливейшими из талантливых, добавил: – Вот какой я интересный! Умный! Необыкновенный! Общайтесь со мной! Восхищайтесь! Берите себе самое лучшее! Радуйтесь, а не завидуйте! Будьте такими же и ещё лучше! Чтобы и я радовался, общаясь с вами!

 
Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в жено-клуб,
Где вкусно сплетничают дамы о светских дрязгах и о ссорах,
Где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп.
 
 
О, фешенебельные темы! От вас тоска моя развеется!
Трепещут губки иронично, как земляничное желе…
– Индейцы точно ананасы, и ананасы – как индейцы…
Острит креолка, вспоминая о экзотической земле.
 
 
Градоначальница зевает, облокотись на пианино,
И смотрит в окна, где истомно бредёт хмелеющий Июль.
Вкруг золотеет паутина, как символ ленных пленов сплина,
И я, сравнив себя со всеми, люблю клуб дам не потому ль?..