Текст книги "Дырка от бублика 3. Байки о вкусной и здоровой жизни"

Божественные турбулентности

Поварская вахта в лагере начиналась рано. Очень рано! Увлёкшись событиями и всё-таки пытаясь хотя бы тезисно что-то законспектировать, мы не заметили, как наступило утро. Многое (особенно наши собственные приключения) было впервые.

– Мужики, вы что, тоже ваяете? – зевая и потягиваясь, спросил Сеня.

– А как же! Не только дурной пример заразителен! – усмехнулся двойник. Вспомнили кое-что ещё из монолога «Скупого рыцаря» – вот и решили записать, пока опять не забыли. Помнишь, ты его наяривал?

– Ну-ну!.. – заинтересовался Сеня, и двойник, сделав вид, что читает с бумажки, начал:

 
…Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился – и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознёс мой холм – и с высоты его
Могу взирать на всё, что мне подвластно.
 

Я жестом остановил двойника и, уже не делая вида, что смотрю в бумажку, продолжил:

 
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.
 

Двойник делал вид, что сверяет мои слова с написанным и восхищается моей феноменальной памятью, а Сеня, соглашаясь, подбадривающе кивал головой. Я же продолжал:

 
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползёт окровавленное злодейство,
И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Мне всё послушно, я же – ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья… (смотрит на своё золото.)
 

– Здорово! Вот память! А Пушкин-то, Пушкин! Ну и хитрожопый! – оценил Сеня и заволновался: – У меня память на стихи, конечно, не такая, но, мужики, какие перлы из меня сыпятся! Вот, послушайте!

Сеня вытащил из-за пазухи тетрадку и, открыв в первом попавшемся месте, опять удивил нас:

 
Хочешь, научу летать?
                        Вскинь навстречу руку!
Я не буду объяснять
                       скучную науку.
Закружу, заворожу
                       сказочным рассказом.
Не науке я служу,
                       а чудес проказам.
 

– Постой, постой! – не выдержал я. – Я и тут дальше прочту, а ты следи!

– Ну!.. – растерялся Сеня.

И я выдал:

 
Ты не веришь в чудеса —
                        алгебра логичней.
Формул жёсткие леса
                        крепче и практичней.
Ты не веришь – и не верь:
                        я не принуждаю.
Тяжесть жизни входит в дверь —
                        я в окно влетаю.
 

– А теперь я-а-а… – шкодливо протянул двойник.

 
Посмотри – вот я стою,
                          говорю с тобою.
Хочешь, магию свою
                          я тебе открою?
Закружу, заворожу
                          сказочным рассказом.
Не науке я служу,
                          а чудес проказам!
 

– Как?.. – растерянно начал Сеня. – Я же это только накануне… Да и тетрадка всегда при мне… Да и не всё записано… Концовку я ещё не досочинил, а вы уже… Вы… кто?..

– Дед Пехто и бабка Никто! – рассмеялся двойник. – Способности у нас такие – будущее иногда видеть. Вот сейчас твоё и увидели. Тем более, что стихи прямо как наши…

– Ну, дела-а… – изумился Сеня. – А это? Может, это тоже ваше? Вставляешь вместо слова «баба» любое девчачье имя – и фотография готова!

 
Баба – это жопа, это сиськи,
Глаз прекрасных чудное сиянье.
Это руки, губы, это писька.
Ну, и неземное обаянье.
 

– Нет, – сказали мы. – До такого мы ещё не доросли.

– Вот именно! – довольно воскликнул Сеня. – Ну, а до этого-то тем более:

 
Я новый стихуёчек изваял.
Кому-то будет для раздумий пища.
И может, даже попадёт в аннал
Мой стихуёт, стихуйчик, стихуище.
А может, никуда не попадёт?
А может, получилось стихуёво?
И зря я, как последний стихуёт,
Коверкаю стихуйственное слово?
«В конец застиховался. Устихись,
Стихуй-Стихуев, Стихов-Стихонович,
Стихуй-берды, Стихуйченко, Стихич,
Стихоподлец стихуйский, стихосволочь.
Стихуйный стихуёныш, не балуй!»
Промолвил критик, этот стих стихуя.
Плевать! Я положил на всё стихуй
И тихо стихуею с стихохуя.
 

Мы рассмеялись.

– Тут нам – полная труба! – сказал двойник. – Здесь даже Губерман помер бы от зависти!

– Кто такой?

– Да есть такой… Четверостишьями, иногда с похожими вставочками, поплёвывает… «Я», – говорит, – «Нехуёвый мужик!». Это ему такую филологическую наколочку один «ужасно милый» уголовничек пришпандорил, когда он на зоне сидел. И он гордится ей, как званием «Герой Советского Союза»!

– Правильно делает, – сказал Сеня. – Не о каждом можно такое сказать.

– Да уж!.. – сказал я. – Ещё что-нибудь есть?

– Да так… Мелочь…

– Давай-давай!

– Пожалуйста!

 
Я вас обидел тем, что не покрыл,
Простите, виноват! Не получилось…
Как жаль, что я вам водки не налил,
Не рассказал вам про мою ранимость.
За ручку вас, опять же, я не взял
И музычку при этом не поставил,
Не обнял вас и не поцеловал
И танцевать в экстазе не заставил.
Я думал, что вы ангел неземной,
Забыв о том, что есть у вас и тело.
Я вам читал сонеты под луной,
А надо было просто делать дело…
Да, мало я усилий приложил,
Чтоб вас зажечь, и это не случилось.
Я вас обидел тем, что не покрыл?
Простите! Виноват! Не получилось!
 

– Ого! – сказали мы дружно.

Вдохновлённый Сеня потёр руки.

– Ну, надо же? Понравилось! Вот видите – я тоже «нехуёвый»! Правда, бывают и кризисы. Вот… Чем не кризис?

 
Когда нет чувства ритма у поэта,
В кармане пусто, в голове затишье,
Когда нет юмора, да и таланта нету…
 

– А ну-ка, мужики, догадайтесь – какая последняя строчка!

– Ну, я не знаю… – развёл я руками.

– И я – пас! – тоже развёл руками двойник.

– Да это же так просто. Всего ещё одна строчка.

– Ну?..

– Нет, паря, не могём! Выдохлись! – сказали мы хором.

– Но это же элементарно:

 
Тогда он сочиняет одностишья!
 

– Α-a… – сказали мы так же хором.

– А что это такое… – одностишья? – полюбопытствовал я.

– Пожалуйста:

 
В соавторы хотите? Раздевайтесь!
 

– Ого! – опять изумились мы.

Сеня усмехнулся и выдал дальше:

 
Вы подождите, я ещё не кончил!
 

– Ого-го! – воскликнули мы снова.

Сеня развёл руками:

 
Нет, с вами как-то нету вдохновенья…
 

– Ну-ну! – подбодрил я.

– Да что-то не идёт…

 
Диван скрипит не очень мелодично.
 

– Ну вот! А говоришь – не идёт! – радостно подхватил двойник. – «Идёт, и всё в одно и то же место!».

– «О, как не романтично ты воняешь!» – укорил я двойника и тут же понял, что тоже, как автор, скурвился.

– Ну вот – и у вас начало получаться. Да вы, наверное, тоже когда-то одностишья царапали. Только не замечали, что это стихи.

– Могет быть, могет быть… – задумчиво пробормотал двойник. – Но «Мне амнезия дорога, как память».

– И не только амнезия! – добавил я, – «И баба, парадоксов друг!».

– Кстати, не устроить ли нам вечериночку с дамами? А то всё по кустам да по кустам! – предложил двойник.

– Можно! – оживился Сеня. – Продукты есть, выпивка тоже. Я могу предложить пару свежих птичек…

– Уже предлагал. Хватит! Свои есть!

– Да-а?

Земля вздрогнула и загудела, потолок треснул, и посыпалась штукатурка. Мы бросились к двери, но она захлопнулась перед самым нашим носом, а штукатурка превратилась в пыль и, закружившись, образовала классический контур… девы Марии!

– Мама родная! – прошептал Сеня, а мы только облегчённо вздохнули: не землетрясение!

– Господи! Меня-то зачем к ним послали? – воскликнула Мария, и молитвенно сложив руки, упала на колени перед Сеней. – Эти обормоты (это она нам!) вместо того, чтобы лелеять тебя – избранного из избранных, только посмеиваются да подтрунивают. Щелкопёры! Ради красного словца не пожалеют и отца!

– А что, обязательно нужно лелеять? – спросил я.

– Ещё как! – не вставая с колен, сказала Мария. – Бог у них – дырка от бублика, весь мир – дырка, да и я, наверное, тоже бог знает что…

– Ты – типичный информационный фантом! Такой же, как ангелы, архангелы и черти полосатые. Да и дырка эта тоже подозрительна… – ляпнул двойник.

– Вот, пожалуйста! Прости их Господи, ибо они, как всегда, не ведают, что творят, да и что говорят – тоже!

Сеня стоял бледный как стена и, слушая нас, только лупал глазами.

– Ну что ты пугаешь парня? Он же ничего не знает! – сказал я.

– Вот именно! – вставая с колен и отряхиваясь, ещё раз укорила нас дева Мария. – Вам такой эксклюзив выпал, а вы только о бабах и думаете!

– Так он же сам, входя в наш мир, на них, желанных, нас благословил! Женщина – это приглашение к счастью!

– Ну, ладно, – трепачи! Он вас любит! Он вам любую радость с удовольствием дарит при малейшей возможности сверх всякой программы. А где ваша взаимность? Где? Вы же сами говорили, что всякая невзаимность – извращение. По себе судили, извращенцы?

– Здравствуйте! И эта туда же и о том же! – развёл руками двойник. – Нам что теперь – по головке этого кулинарного вундеркинда гладить?

– Детей нельзя гладить – они сразу же на шею садятся! – процитировал я весьма сомнительную цитату из своего раннего рассказа и сценки для детей.

– Кто вам на голову сядет? Бог? – ещё сильнее возмутилась святая Мария. – Объясните мальчику что произошло, и что ему только теперь-то и надо как следует учиться, учиться и снова учится!

– Как Ленин Володечка нам завещал! – добавил двойник.

– Перебивают! Вечно перебивают! – вскричала святая. – Шуты гороховые! И что Он выбирает? То неучей и блаженных, то шутов и нахалов…

– А то тебя! – обиделся двойник. Если ты настоящая, то давно ли сама-то плавной речи научилась?

Дева Мария аж задохнулась от возмущения. Она ловила ртом воздух и махала в нашу сторону руками, как бы отгоняя нечистых.

– Да брось ты! – одёрнул я двойника. – Вспомни Восьмое марта!

– При чём здесь Восьмое марта? Это разве женщина? Это мираж! Виртуальность чистой воды! Балаган на библейском материале!..

– Господи! – опять упала на колени перед Сеней святая. – Если Ты не вразумишь и не направишь этих перезрелых балбесов, то Совет Святых будет вынужден принять свои меры! Впрочем, ты уже пробовал…

– Бабушка! – совсем обнаглел двойник. – Твоя миссия – ублажать сирых да убогих, а не Господу Богу и Его любимцам угрожать санкциями через его же голову. Ты намекнула нам – и иди своей дорогой! Что, у тебя дел других нет? Мы сами как-нибудь разберёмся! Чай, не пальцем деланные, как некоторые…

Я в испуге вытаращил глаза в сторону двойника и зажал руками себе рот, но дева Мария вдруг рассмеялась и, взлетев к потолку, исчезла, а штукатурная пыль, медленно кружась, обелила наши головы.

Мы повернулись к Сене, но потолок опять треснул, и из трещины полезла всяческая гофмано-гоголевская нечисть. Какие-то волосатые зверушки самых фантастических видов, форм и размеров падали на пол, отряхивались и молча, но вполне деловито уходили сквозь закрытую дверь.

– Доигрались! – сказал я и панически брезгливо стряхнул с плеча одну из зверушек и совершенно натурального, в дугу пьяного, чёртика.

Шлёп!

Из трещины просочился и, как огромная капля, упал к нашим ногам огромный красноглазый и остроголовый… снежный человек! Он вскочил и тут же, как и Мария, упал перед Сеней на колени. Где-то внутри моей головы заиграла органная музыка, и низкий бархатный бас запел:

– Господи, проснись и поми-и-луй! Господи, проснись и поми-и-луй! Господи, поми-и-луй и сохрани-и!..

Сеня побелел ещё больше и начал падать прямо на волосатое чудище. Мы бросились к бедному повару, а двойник, крикнув: «Пш-ёл вон, фантом!», пнул чудище, и оно… исчезло!

– Вирус! – шептал Сеня и ощупывал лоб. – Опять вирус без температуры…

– О, Господи! – вздохнули мы с облегчением.

– Понял? – крикнул мне двойник, растирая у Сени уши и хлопая его по щекам.

– Что понял? – в свою очередь прокричал я, так как органная музыка звучала всё громче и громче.

– Что дурной сон это всё! Сон!

– Да это-то ясно! Как из него выпутаться?

– Просто! Проснуться надо!

– Да что-то не хочется…

– Вот именно! В том-то всё и дело! Страшно интересно – чем всё закончится. Но сначала выключу-ка я эту божественную музыку Голова раскалывается! Ну!.. – прокричал двойник, и гром органа начал стихать и удаляться.

– Теперь смотри, какое несоответствие получилось: продукты сна материализовались и продолжают материализовываться, – продолжал двойник. – Ты слушай, Сеня, слушай! В тебе сейчас божественная дырка… или часть дырки… ну, вроде как бог из нашего сна… а может быть, и не из нашего… а может быть, и не из сна… Нет-нет – сна! И не сомневайся! Иначе крыша поедет. И она почти всё время спит! Но одновременно и везде присутствует. То есть Бог спит, и всё, что вокруг происходит, – это и наш и его сон. Одно накладывается на другое. И то, что это сон, – факт! Раз я каким-то, пока непонятным мне, образом начинаю влиять на что-то, значит, точно – сон. И в этом сне мы никакие не твои помощники и повара, а пришельцы-наблюдатели, но не из КГБ или ЦРУ, а из будущего.

И столкнулся ты, когда шёл в лагерь, не с деревом, а вот с этим нашим Богом, который постоянно эволюционирует через нас и потому нас же и пытается развернуть обратно в свою сторону и продвинуть. И, повторяю: уж не знаю, какая его часть, а может быть, и весь он сейчас в тебе, и ты от него зависим и он от тебя! Вот такой вот парадокс! От этого и стихи такие… мягко говоря, смешанные. Так что мотай на ус! Потому что мы подозреваем, что даже сон божий, возможно, не такой уж и сон…

Я слушал, открыв рот.

Сеня – тем более!

Двойник явно в чём-то меня обошёл…

– А теперь за работу! Детей кормить надо! И вечеринка не отменяется. Мы же – кто во сне, кто в яви, но живые-то на всю катушку!

И мы загремели кастрюлями…

«Саранча»
(День четвёртый)

Уже полдня Юра Микельбанд по кличке Микес пас второклассника Диму. Пол-лагеря уехало сразу после завтрака на «трудовой десант» – уборку картошки, и Юре комсомольцы поручили найти вора. Ещё недавно Микес сам стоял на учете в милиции и нюх на своего брата имел отменный. Однако экземпляр, попавший в поле зрения, даже его привел в изумление. Спокойный маленький Дима с толстыми щёчками, честными-пречестными голубыми глазками на таком премилом, таком сияющем личике, которое как будто бы говорило: «Вот всё тебе отдам! Пожалуйста, всё забери! Мне ничего не надо!», был виртуозом своего дела. Тут сильно ощущалось присутствие таланта от сохи и пока полное отсутствие идеологии. Можно даже сказать, что Дима был такое же природное явление, как саранча, которая вдруг образуется из простого безобидного кузнечика. Впрочем, воровство само по себе остросюжетно, а в детстве это немаловажный стимул. Так что возможен и обратный процесс и несчастное ненасытное насекомое может быть и не превратится в вампира. А пока… А пока Микес вытащил свои совершенно новые и очень красивые кеды, облил их водой и, как бы невзначай, столкнулся с Димой, который, ввиду отсутствия многих ребят в лагере, особенно озабоченно шлялся по корпусам и территории.

– Нравятся мокасины? – спросил Юра и любовно сдунул с кеда пылинку.

– Ничё-ё… – заворожено пробормотал Дима.

– Новые! Первый раз помыл, чтоб не засалить! – цокнул языком Юра. – Вот собираюсь после смены в них к бабушке в Омск поехать.

– В Омск? Чё, больше носить нечего? – озаботился Дима.

– Откуда? Мы с матерью вдвоём живём, – вздохнул Юра и, пройдя немного в сторону горы, поставил кеды на перекрёстке тропинок на самое солнышко.

Но не успел он и пяти шагов отойти, как туда же направился Дима. Не обращая внимания на сорок четвертый размер, он бесшумно схватил кеды и судорожно сунул их за пазуху. Однако, то ли они были слишком мокрые, то ли по другой причине, но он тут же вытащил их обратно и, заметавшись туда-сюда, поспешно спрятал в зарослях тёрна. Да, причина действительно была другая и довольно веская. Если бы Юра следил за ним дальше, то он, может быть, даже посочувствовал Саранче. У Димы уже два дня сильно болел живот, и каждые полчаса он искал место, где можно было бы присесть.

В первый же день им начисто была освобождена от яблок единственная яблонька в пределах лагеря. Сорвав зрелые и незрелые яблоки, Саранча сложил их в целлофановый мешок, спрятал под кровать и жевал по ночам. Ребята более старшего отряда, у корпуса которых Дима за одну ночь загадил змейкой всю тропинку, поймали его и, заставив убирать вчерашние пищевые радости, допытывались:

– Ты яблоки ел?

– Одно… – мягко выпевал Дима и просил не бить.

– Как же ты, сволочь, одно ел, когда на дереве ни одного уже нет? – удивлялись сильно ожесточённые ребята и били Диму.

Но Саранча к этому давно привык. Быстро забыв про побои, он, развивая инициативу, придумал совершенно иезуитский способ экспроприации у товарищей второго. В столовой Дима, как осьминог, выпускал чернильное по концентрации вони облако, и, пока все вокруг разбегались, зажав носы, стремительно сметал с их порций сосиски, мясо, котлеты и подобные основные по калорийности ингредиенты питания. И поскольку тех зачастую было больше, чем можно было съесть немедленно, то он уносил всё это в палату и уже там наслаждался. А так как и там не всё удавалось оприходовать, то, например, яйца от первого дня уже протухали, и из-под кровати Димы теперь постоянно несло сероводородом.

Очень довольный результатом провокации, обнаружившей способ складирования украденного, Юра вытащил из кустов свою влажную обувь-приманку и, поручив какому-то пионеру просушить её, направился к умывальникам испить водицы. Умывальники представляли из себя одну трубу с множеством просверленных в ней дырочек, из которых под напором вырывались струи воды.

У самого края трубы стоял Дурной Пиджак. Сняв часы и положив их на дощечку для мыльниц, он мыл руки. Когда процесс был закончен, часы с дощечки исчезли, а с другого конца трубы уже стоял Дима и с любопытством взирал на начальника.

– Мальчик, ты не видел часы? – спросил начальник.

– Какие часы? – очень заинтересованно и озабоченно, в свою очередь, спросил Дима.

– Ну, вот были часы электронные… Я их сюда только что… только что положил… Минуты не прошло!..

– Нет, – очень честно сказал Дима. – Часов не видел. А вы поищите! Может они упали туда, где вода накапливается? Тут видите, какая яма…

Дурной Пиджак засучил рукава и начал копаться в скользкой грязи.

– Нет… – послышалось через некоторое время. – Часов нет!

– Нету? – очень удивился Дима. – Значит, Бог унёс!

– Какой Бог?.. – растерянно пробормотал Дурной Пиджак и, ополоснув руки, начал расправлять рукава. – Ничего себе… Часы недавно купил… Электронные… с двумя мелодиями… Да пикают, как будильник…

Дима вздрогнул и, рефлекторно всунув руку в карман брюк, протолкнул, сами понимаете что, поглубже.

– Дима, отдай часы! – как гром прозвучал голос Микеса.

– Какие часы? – сразу замельтешил Дима. – У меня нет часов! Это дяденька часы потерял!

– В правом кармане они у тебя. Вытаскивай! – обрезал Саранчу Юра.

– Да я только время хотел посмотреть, – неожиданно очень спокойно сказал Дима и, протянув часы Юре, пошёл в сторону столовой.

– Что ж ты делаешь!.. – начал было Дурной Пиджак, но Юра успокоил его:

– Он на учете состоит!

– Такой маленький? – фальшиво изумился Дурной Пиджак и проникся большой симпатией к Микесу.

Юра же сразу смекнул, что это может пригодиться в будущем, и тут же распустил павлиний хвост ответного расположения к нему и его железной методике, чем совсем смутил начальника. А когда тот узнал, что Микес вообще из другого района города и совсем не воспитанник Марины, то сразу начал вербовку осведомителя. И это ему удалось! Не сразу, но все-таки…

– Ты держи меня в курсе. В институт в следующем году будешь поступать? – намекнул Дурной Пиджак.

– Да… В КазГУ… На юридический… – очень серьёзно ответил Юра.

– Хороший ты парень! Настоящий комсомолец! Мы таких не оставляем без внимания, – так же серьёзно и довольно продолжил начальник. – А среди ребят и виду не подавай, что не согласен с ними. Понял?

– Конечно. Только на юридический мне, наверное, не попасть. Конкурс уж слишком… – сокрушился Микес.

– А как же! Но для кого-то это не страшно. Главное – быть настоящим комсомольцем, преданным делу. Ты понял? – и Дурной Пиджак подмигнул.

– Мне мама тоже об этом говорила…

– Умная у тебя мать! Слушайся её… Ты меня понял? – ещё раз спросил Дурной Пиджак и опять, как бы невзначай, подмигнул.

Через полчаса Микес со всей бесцеремонностью бывшего претендента в уголовники устроил тотальный шмон Диме. Он нашёл не только часы Аполлона и воспитательницы, но и ещё пять неизвестно кому принадлежащих электронных хронометров и многое-многое другое. Попозже произошёл ещё один инцидент, после которого Юра присветил под правый глаз Саранчи «фонарь» и, поднявшись на гору, выложил добычу перед изумлёнными друзьями. Тут же последовал и рассказ о Саранче и вербовке Дурного Пиджака.

– Шерлок Холмс! – рассмеялся Аполлон.

– Ну, дела-а! – тоже рассмеялся Федя и перелистнул страницу какой-то тоненькой рукописи. – Извини, Юра, мы тут такую писульку откопали! Смотри, Поль! С какой стороны ни подойди – типичные литературно-членские мастурбации! Вот они – обезьяны в медалях! И ведь всё опять просто. ЧЕЛОВЕК на ЧЕЛОВЕКА реагирует радостно и открыто. С желанием помочь. Он встречает такую же как и в нём, часть или грань Бога. А обезьяна, которой божья искра только подпалила шкуру настораживается – и в грязь тебя, в грязь! Если это ей, конечно, не грозит ничем. Со сладострастием! С ненавистью! Ты посмотри, какой обезьянник!..

– Можно мне послушать? – робко спросил Юра, так как был страшно заинтригован заливистым смехом друзей, звучавшим ещё до его появления.

– Об чём речь! – воскликнул Федя.

 
В ложбинке неглубокой
Заснеженный наш дом
Ютится одиноко
Средь хмурых туч кругом!
 

– прочел он и заливисто рассмеялся.

Аполлон тоже прямо покатился со смеху.

Юра недоумённо посмотрел на обоих и рефлекторно хохотнул.

– Не удивляйся, Юрыч!.. – сквозь смех просипел Федя. – Ой!.. Не могу!.. Он ещё и оправдывается… Слушайте! «…У непосвящённого человека может создаться впечатление, что рецензент прав, говоря, что после слова „туч“ надо поставить точку. Слово „кругом“, здесь явно лишнее. Но заглянем в рукопись переводимого мной автора: в спорной строке вместо слова „туч“ – чёрным по белому: „круч“! А это существенно меняет дело: слово „кругом“, вынесенное в рифму, призвано завершить картину, дать представление о множестве горных вершин, окружающих ложбину».

– Ox!.. Ox!.. Бедный Гали Орманов! Бедный казахский поэт! Перевели его!.. На нет! – выдавил сквозь смех Аполлон. – Читай! Читай дальше! Там на тринадцатой странице… Ох!.. Ох!..

– Ага… – сказал Федя и перевернул несколько листов. – Вот! «…Минимальная совестливость И. Смирнову совершенно чужда. Иначе откуда столько ложного пафоса по поводу катастрофической бедности словаря в моих переводах? На протяжении всей рецензии он прямо-таки с ножом к горлу пристает: подавай новизну, подавай яркие эпитеты, сравнения, метафоры! Там, где это требуется, я стараюсь всё найти. Но далеко не каждое стихотворение при переводе требует применения сверхизобразительных средств».

– Сверхизобразительных! Ох!.. – опять покатился Аполлон.

– «В частности – стихотворение Гали Орманова „По следам Абая“», – продолжал Федя. – «Перевести его было непросто. Оно риторично, никаких сверхдеталей не предполагает и держится на…» волоске!

– На чём, на чём?

– «На интонации», не волнуйся. Это я от себя… Ха-ха-ха!.. «…Поэт до глубины души тронут самим фактом своего соприкосновения с землей, на которую смотрел, ступал и по которой проезжал Абай. Он пытается воспринять окружающий пейзаж глазами великого поэта, но попадающиеся на глаза „степные дымки“, „дрожащие пригорки“ ему (как и И. Смирнову) не дают пищи для раздумий о чём-то серьезном. И вдруг:

 
Может, молнией мгновенной
Днём погожим в далях сих
Саркастический и гневный
Полыхнул в поэте стих?
 

Подчёркнутая мной строчка в строфе – смысловой центр стихотворения: вдохновение, как молния, может озарить внутренний мир поэта, даже если во внешнем ничто не предвещает грозу. Заключительная строфа переводит абстрактную мысль в более конкретный план, давая одновременно представление о том, что Гали Орманов отчасти проник в возможный ход мыслей Абая, не раз протестовавшего в своих стихах против барматы и родовых распрей:

 
Как загадка вековая,
Перед мной лежит она,
Кандыбая и Каная
Воровская сторона…
 

Обратим внимание на строку „Как загадка вековая“. Догадавшись о многом, автор стихотворения остаётся трепетно скромным по отношению к правде момента, предоставляя земле молча хранить истину. И. Смирнову истина – до лампочки! Он несёт вот такую околесицу: „…Вот куда привели следы Абая! А если эти стихи какой-нибудь русский читатель прочтёт вслух неискушенному слушателю, то в строке „Кандыбая и Каная“ – чуть ли не прорезывается само имя Абая. Проверьте, прочитайте вслух – и вы, пожалуй, убедитесь в этом.“ Что за чушь! Если я правильно понял, И. Смирнов хочет сказать, что благодаря схожести окончаний в названиях родов „Кандыбая и Каная“ с падежным окончанием имени казахского поэта русский читатель способен каким-то образом отнести эпитет „воровская“ к самому Абаю? Но в строфе нет имени великого поэта, и звуковая путаница в связи с этим исключена! Какой же вы в душе шовинист, товарищ Смирнов! Сколько в вас, оказывается, пренебрежения к святыням других народов! Вырвавшееся у И. Смирнова саморазоблачение показалось чудесной возможностью поссорить меня с казахскими поэтами. Смотрите-де, как иногда неосторожен со словом Анютов, переводивший ваши стихи. А может быть, задача Смирнова была скромнее: насторожить редактора и заведующего редакцией.

Они, мол, конечно, поймут неосновательность моих домыслов, но осадок в душе останется… Вполне вероятно, впрочем, что он хотел угодить Ф. Шахренову и Т. Жанубзыковой. Но об этом позже. А пока прошу заметить, что…».

Аполлон катался по траве. Перед ним до галлюцинаций объёмно предстал весь писательско-издательский гадюшник. Юра же, совершенно не понимая, что смешного узрели друзья в жалобе одного поэта на рецензию другого, лишь пожимал плечами. А Федя, очень комично и многозначительно акцентируя, продолжал нагнетать ужас веселья дальше:

– «…Затрудняюсь с уверенностью сказать, каким именно качеством Ивана Смирнова был бы удручён его первый учитель, когда бы ознакомился с его недобросовестной стряпнёй, которая в литературно-художественном издательстве „Жазуши“ принята и оплачена как деловая редакционная рецензия. Невежество – самое невинное из качеств моего рецензента. Шовинистическое чванство, с каким отнёсся он к памяти покойного казахского поэта-классика, является следствием из первого его свойства и замыкает перечень. В промежутке – ложь, подлог, злобное неприятие чуждых его неразвитому литературному вкусу поэтических манер».

– Подожди, подожди… Дай отдышаться! – вскричал Аполлон.

Федя умолк.

Аполлон истомлённо взмахнул рукой:

– Давай!

– Даю, даю… – процедил Федя и перевернул ещё несколько листов. – «…Редакционный совет я прошу собраться в любом случае, поскольку опус И. Смирнова иначе как вредящим делу назвать не могу. Обсуждение его рецензии моих переводов может помочь издательству – если редсовет признает мою правоту – избавиться от одного из неквалифицированных рецензентов, специально нанимаемых иногда редакторами для „разгромных“ статей на неугодных авторов, в число которых я у переводной редакции попал по следующим причинам. Первая – антипатия нового руководства к Менету Арбузбаеву, чьи поэтические сборники я добросовестно переводил (по моим переводам автору присуждено две всесоюзные премии: премия: КГБ и премия имени Фадеева). Вторая – изменившееся ко мне личное отношение Т. Жанубзыковой: она пожаловалась мне на необъективную оценку рукописи её романа редактором Г. Кадыковой, а я не поддержал разговора, поскольку не читал романа и не могу судить, кто прав – автор или редактор…». Хватит! На сегодня достаточно! – сказал Федя и бросил рукопись в траву.

– Э, – нет! – погрозил пальцем Аполлон. – Тут в конце самая изюминка, а ты швыряешься. Дочитывай, дочитывай! Дай мне насладиться до конца! У тебя это здорово получается!

– Хорошо… – сказал Федя и, подняв рукопись, снова раскрыл её, но уже на последней странице. – Вот… «Пройдя все стадии внутренних переживаний человека, которому плюнули в лицо, я понял, что спуску Смирновым давать нельзя. У казахов есть святая клятва на хлебе. Две трети жизни я прожил в Казахстане и имею право ею воспользоваться. Готов поклясться над куском хлеба, который хотели отнять у моих детей И. Смирнов, Ф. Шахренов и Т. Жанубзыкова, что обратиться к мнению общественности меня побудило не только естественное стремление защитить свою честь, но ещё и определённые гражданские обязанности, возложенные на меня той же литературной общественностью!

Член Союза писателей СССР, член правления Союза писателей Казахстана, член Бюро русской секции Союза писателей Казахстана, член редакционного Совета издательства „Жазуши“, поэт-переводчик Б. Анютов».

– И это он ещё поскромничал! – утирая слезы, выговорил Аполлон. – Мало того, что он раз, два, три… четырежды член, так он ещё и заместитель главного редактора журнала «Простор»!

– И как это Пушкин не догадался подписываться – камер-юнкер его императорского величества! – воскликнул Федя и теперь уже окончательно отбросил рукопись.

– Ох!.. – опять рассмеялся Аполлон и аккуратно свернул внутрилитературный шедевр трубочкой. – Поистине – дело не в количестве труда, а в количестве смысла его. В результативности! Зря этот Анютов надрывался – его жалобу Смирнову и переправили. А он уже и мне дал почитать… Ну что ты, Юрыч, такой постный?

– Да так… – пожал плечами Микес и, собрав лишние часы, пошёл в сторону пионерской. – Нет, – думал он по дороге, – есть, наверное, вещи, которые мне ещё не понять…

А между тем Дурной пиджак наводил окончательный порядок, и отсутствие основной массы комсомольцев и Марины было ему на руку – пионеры и малыши поддавались дрессуре безропотно. К концу дня ни одного праздношатающегося, нецелеустремлённого и неорганизованного не было, и всё, что можно было запретить, было запрещено. Даже воспитателям категорически было отказано в купании в бассейне и выходе за территорию лагеря без разрешения. И всё было сделано без единого выстрела и танков!.. Шутка, конечно… А впрочем… В изоляторе уже лежали три пионера с температурой, и каждые несколько минут кто-нибудь приходил с жалобой на сильную головную боль. Но это происходило скорее от перегрева, чем от порядка. Так решил Дурной Пиджак, и в данном случае он был частично прав, так как дети синхронно стучали сандалиями, кедами и кроссовками, под солнцем знойным изнывая, даже во время тихого часа. Врач попыталась протестовать, но начальник лишь похлопал её по плечу и, произнеся магическое слово «энтузиазм!», протянул бумажку с собственноизобретённым новым режимом дня.