Текст книги "Дырка от бублика 3. Байки о вкусной и здоровой жизни"

 
Конечно, твой!
Пусть будут ножки
Вот этой крошки.
 

ДЕВИЦА:

 
Но гонорар…
 

ВСЕ:

 
Но гонорар, конечно, твой!
 

ДЕВИЦА:

 
Конечно, мой!
 

Как лавина, обрушилась увертюра к оперетте Жака Оффенбаха «Орфей в аду», и все тут же начали остервенело танцевать канкан. Всё заволоклось цветными и всё более багровеющими и темнеющими парами, и вскоре наступили полная темнота и тишина.

– Свет! Свет! – опять прозвучало откуда-то издалека, и уже сердито, но светлее не стало.

– Ох, вы, Сени, мои Сени! Кто же с такой злой интонацией свет включает? – так же где-то вдалеке прошелестел голос Клавы. – А ты тоже хорош. Такую роль мне отвесил.

– Я? Может, ты ещё скажешь, что наши рыла – моя задумка? – то приближаясь, то отдаляясь, прозвучал голос Аполлона.

– А чья же? Я точно знаю, что авторы это не ваяли.

– Конечно! Нам-то это зачем? – сказал я. – Темно как в гробу…

– Представляешь, каково было Гоголю прийти в себя после того, как его закопали живьём, спящего, – отозвался двойник.

– Господи! Боже ты мой! Мама!.. – вскрикнул Аполлон.

– Прекрати! – оборвала Клава. – Навыдумывал на свою голову! Где ты слышал, чтобы от рака просто засыпали. А вы тоже мне – авторы! Садисты!

– Да это я так… к ситуации, – поспешил оправдаться двойник.

– Ой! Ой! А-а!.. – вдруг заголосил Сеня.

– Чего это он? – удивился я.

– Рожает! Господа Бога! Сейчас образы и подобия явятся! Процесс аяк талды! – выкрикнула Клава.

– Похоже, что ты поболее нас в курсе, – неожиданно совсем близко сказал двойник. – Может, ты ещё и в темноте видишь?

– А как же! И вижу, и знаю. Ну, чего орёшь, кулинар ты наш родимый? Уже родил! Вон «дырка» вылетела! O-па! Уже обезьянка…

– Фу-ух! Как будто бы от паразита отделался… – облегчённо вздохнул Сеня.

– Нашёл чему радоваться… О! Пошла картинка!..

Темнота посинела, и в каком-то особенно ярком свете звёзд стало отчётливо видно, как родная нашему сердцу обезьяна, чем-то очень похожим на лопату или заступ, с энергией кладоискателя рылась на линейке лагеря, прямо под мачтой с приспущенным флагом. Вот что-то звякнуло, и на лопате ржаво запрыгали геометрические фигуры треугольника и круга. За ними появились кресты, полумесяцы, скульптурки Будды и других индийских и неиндийских божков, ритуальные маски дикарей, иконы, пятиконечные, шестиконечные и восьмиконечные звёзды и многое другое подобное. Падая с лопаты, символы вспыхивали и становились чистыми и разноцветно радостными. Последней с лопаты скатилась волосатая грязно-бурая фашистская свастика, которая перевернулась и, освободившись от шерсти, оказалась древним, вполне миролюбивым и сверкающим всеми цветами радуги символом вечного движения и света. Обезьяна воткнула лопату рядом с вырытыми обновлёнными сокровищами и, опершись на неё, взглянула на нас…

Эйфория
(День седьмой)

Утро было… Да-да – опять свежо и очаровательно! Птички, как им и было положено, щебетали, пчёлки жужжали, цветики цвели совершенно естественно и потому благолепно.

– Ну и абракадабра мне снилась! Сон во сне! Заснул и приснилось, что у арки опять заснул. И попал бог знает куда! – сетовал Аполлон, так как контраст между видениями и действительностью был разителен. – Наши повара – наши авторы, а мы – литературные герои. А поварёнок – автор наших авторов. То есть не сам он, а тот, кто был в нём. То есть… Да непонятно ни черта! И знаешь, кого я встретил? Клавдию Ивановну, но примерно двадцатилетнюю. Мы с ней представление закатывали. Представляешь – она мне про Бога рассказывала. И что он то обезьяна, то дырка, то человек, то вообще что-то неописуемое и непонятное. И что из всех религий и верований дверь открывается одна и та же в одно и то же. И что наступит время, когда и человека не будет в том виде, в каком он сейчас. И бессмертие станет очевидным и непрерываемым никакими катаклизмами и жуткими смертельными переходами. И ничего не потеряется по качеству контакта с миром и влиянием на него, а наоборот, приумножится неограниченно. И перемещения на «тот свет» и в какие-то другие и обратно, а также перемещения по времени и в новые варианты его будут обычным и лёгким делом. И реинкарнирование будет таким же произвольным и демократичным, как и отключение и, включение памяти о предыдущих воплощениях. И мы будем мы, и будем всё время рядом с Богом и со всеми живущими до нас, как вот я сейчас с тобой, и сами будем Богами. И никакая гибель вселенной нам не будет страшна. Вселенных оказывается бесконечное множество. А создание новых и перемещения из одной в другую будет таким же обычным делом как перепланировка и постройка нового дома и переход из одного в другой, и… Да всего я и не помню. Такая жизнь – сказка! Только последний сон меня немного и отрезвил. Бегу я – тороплюсь в это будущее. И вдруг двое с повязками останавливают:

– По этой дороге нельзя! Иди в обход!

– Почему? – спрашиваю. – Другие же идут!

– Евреев не пропускаем! Только в обход!

– И хотя я вроде бы и не еврей, но всё равно обидно. Вон оно – будущее! Рукой подать! И не пускают! И, главное, сами-то эти мерзавцы очень характерно носатые… Как тебе это нравится, а? А недавно по радио слышу – выступает одна из последователей Порфирия Иванова. Хорошее дело! Они голодают, с природой общаются и, главное, водой холодной обливаются! И, естественно, многие, кто не простывают, здоровеют. Но как только она начала взахлёб кричать, что только вот так и должны все жить, а, ни в коем случае не иначе, мне скучно стало. Одному так полезно, другому как-то по-другому, а третьему, может быть, как раз и поболеть не мешает, чтобы боль других понять и кармические свои пёрышки почистить. А она – только так, и всё!

– А у меня всё про то же, – вздохнул Федя. – Сегодня снилось, что в мавзолее Ленина завелись духи. Духи великих революционеров. Днём они летают по Союзу, а вечером анализируют свои впечатления и организуют оппозицию по борьбе за власть Советов. Ну, чтобы опять советовались, а не комиссарили и диктаторствовали. Вроде Советы как вторая партия, но на руководящих постах, ни одного партийного. Все беспартийные. В общем – партия беспартийных! И, главное, – землю опять крестьянам, а не покойникам, власть – народу… Ну, те же лозунги, что и в семнадцатом! Представляешь – стоят солдатики у входа, а им навстречу – Феликс Эдмундович. Злой как фурия! И тут же – Блюхер, Тухачевский и Котовский с Кобой дискутируют во время возложения венков невинно замученным… А Ленин, так тот вообще всё время на валерианке. Самый крупный банкрот! Бледный как мел… Булгаковский сюжет! Развязочку бы ещё…

– Можно и развязочку, – оживился Аполлон. – Реалистическую! Постепенно духи начинают материализовываться, и тут-то они и гибнут окончательно. Живым им нет места в нашей действительности! А можно и в психушку их всех… Ну, это тебе виднее…

– Мда-а… Пора нам отсюда драпать!

– Этого ещё не хватало! Сейчас, может быть, только и начнётся настоящая жизнь. А вот растормозиться нужно…

– Как он? – кивнул в сторону мертвецки пьяного Серёжи Федя.

– Деградируешь, брат, деградируешь! Надо делать не то, что получится отлично, а то, где ты будешь непревзойдённым! Разве нам его в его деле превзойти?

– Никогда!

– Вот! Сейчас возьмём Светланку, заедем за Катенькой или Юленькой – и на Медео к шашлычку. Свежий воздух, горы – и всё пройдёт, как сон, как утренний туман. Все кошмары – как рукой… Хватай кассетник, врубай Высоцкого – и по-шёл!

Аполлон вскочил, сделал стойку на руках, два сальто и, схватив полотенце, запрыгал с горы к умывальным агрегатам. Федя поставил кассету, лёжа прослушал куплет «Гимнастики» и выключил магнитофон. Бодрость не приходила. Когда умытый и побритый Аполлон вернулся, он так и продолжал смотреть в небо и поёживаться.

 
У кого в пятнадцать лет
Друга искреннего нет,
К двадцати – красоток томных,
К тридцати – долгов огромных,
Положенья – к сорока,
А к пятидесяти – денег,
Тот валяет дурака
И порядочный бездельник!
 

– Возмущённо продекламировал Аполлон и сдёрнул с друга одеяло.

Короткая борьба закончилась победой сильнейшего.

Однако в Алма-Ату друзья поехали вдвоём.

– Раз твоя половинка не может, то я проявлю солидарность, – успокоил впавшего в уныние друга Аполлон. – И вообще, женщина на корабле…

– Да-а? – деланно удивился Федя и загробным голосом начал:

 
Вашу ложь не приемлю – я не лицемер.
Поклоняюсь я истине – лучшей из вер.
Я – один, но неверным меня не считайте,
Ибо истинной веры я первый пример!
 

– О! Гений возвращается в жизнь! – довольно отметил Аполлон.

– Да брось ты – «гений, гений»! Я гений среди удобрений! – уже живее сказал Федя и продекламировал дальше:

 
Не ставь при жизни памятник герою,
А лучше ставь, когда почил герой.
Не славь живого – ты убьешь живое.
Славь мертвого – он снова встанет в строй!
 

– Я знаю, что я говорю! – улыбнулся директор и ответил:

 
Щелкопёров на кладбище – бездна.
Не молитесь за них – бесполезно!
 

– Ты бы ещё про похороненных наушников вспомнил! – укоризненно сказал Федя.

– Правильно! И этих забывать нельзя:

 
Прохожий, лучше здесь не стой:
Доносчик спит под сей плитой!
 

– Мм-да… Помёрли эти щелкопёры и доносчики, потом опять родились где-нибудь, потом выросли, опять нагадили да намусорили, помёрли – и обратно всё по новой. И так без конца, – вздохнул Федя. – Судя по нашим гипотезам, некоторые так и бегают: в тупик – к перепутью, в тупик – к перепутью. Из века в век! И зачем им бессмертие? Это же с ума можно сойти от однообразия!

– Ничего! Побегают, сообразят чё почём и почему – и вперёд! Но в последних рядах! Мир так устроен. Тут и без Клавы можно догадаться. И то, что этот мир не последний и не первый, – сто процентов! Помнишь, в «Тысяча и одной ночи» одно подземное царство, второе, третье… И везде солнышко светит и травка растёт. Это же про другие измерения и другие жизни! Да и в русских сказках где-то я тоже что-то подобное читал про тридевятое и тридесятое царство. Да что сказки? Вспомни: в детстве – одни ценности, и они очень серьёзны и справедливы именно для детства, в отрочестве – другие, в зрелости – третьи, в старости – четвёртые. И мы совершенно разные существа, когда мы дети, подростки, взрослые и старики. То же, что и в остальной природе. Личинка – куколка – бабочка! Мы просто не замечаем этого, потому что переход плавный, а не, как смерть, резкий. А что это значит? Значит, и дальше блоки ценностей и форм нашего бытия будут меняться. То есть мы должны быть в принципе бессмертны. Как и весь мир. Не может быть по-другому. Это же противоречит элементарной логике! А уж интуиции – тем более! Другой разговор, что движение – то есть жизнь – может развиваться как вперед, так и назад. Тут наш милый доктор прав – ей, если она бессознательная, всё равно. Лишь бы было движение. А раз так, то что?

– Не знаю. Ох, не знаю…

– Как? – возмущённо закричал Аполлон. – Как это не знаешь? Знаешь! Ещё как знаешь! Не притворяйся! Вперед! Только вперед! Сознательность-то уже есть! Назад – скучно! Это мы уже проходили! И, похоже, не один раз! Причём мешая Богу творить через нас себя!

– А мне и назад приятно… «Живут во мне воспоминания! Слова любви, слова признания!» – провокационно запел Федя, и Аполлон завёлся с ещё большей силой:

– Ну, не-ет! Нет! Можно, конечно, вспомнить, но чтобы ещё раз пережёвывать на этом же уровне возможностей… Не-ет! Ты уж как хочешь, а я только к тому движению, которое и есть Божественная сверхжизнь! Вне форм и воплощений! А вернее, в любой удобной для её реализации форме. Представляешь, какой манёвр! Свобода какая! А? Хочешь – в микрокосмос смотался, хочешь – в макрокосмос! А хочешь – опять с мамой любимой или с папой в этом воплощении посидел, побеседовал. Пожалуйста! Ради Бога! Между нашей теперешней и Божественной жизнью такая же разница, как между пешкой и ферзём. Но и шанс у любой пешки есть. Любая может стать ферзём! В этой книжечке, которую ты у детишек одолжил, очень неплохо про это сказано. Я просмотрел её с большим интересом.

– Вот-вот! Я её Абраму хочу показать. Мы с ним недавно на эту тему спорили.

– Ещё бы! Есть о чём поговорить. Тем более, что философия – не только наука умирать, но скорее наука выживать и жить радостно. Иначе все бы уже вымерли, так как в кого ни ткни – философ!

– Кто его знает… Тяжко мне от этой философии. Муторно!

– Всем тяжко! Всем, кто думает, а не только жуёт. Потому что «Частица Бога в нас заключена подчас!». И никаких чертей! И как только мы врубаемся в это, так она и начинает расти. И давить! Ответственность давит! Ответственность! Думаешь, Бог только в тебе или в поварёнке нашем столуется? Да куда ни глянь – везде его часть. Вот когда-то Он в большей своей части и проявился в Христе. А для чего? Для чего?

– Не знаю. Я в религиях не очень… Вот… читаю…

Федя похлопал себя по животу, на котором притулилась заткнутая за пояс упомянутая книжечка.

– А кто очень? Я? Я ведь тоже читаю, но и собственный взгляд имею. В данном случае он, слава богу, кое в чём совпадает с авторским. Господи! Как же ты умудрился допустить такое обнуление и одебиливание человека, уже научившегося складывать из букв слова? – совсем радостно возопил Аполлон и, истово прочитав «Отче наш», продолжил в почти что церковно-увещевательном ключе: – Для того, сын мой, Бог проявился в Христе и исторически не только в нём, чтобы ещё раз попытаться открыть глаза нам на очевидное из очевидного – мы такая же, как и они, часть Его! С возможностью увеличения или уменьшения. И, опять же, какое бы маленькое созидательное дело мы ни делали, но если мы его делаем максимально качественно и творчески, то всегда чувствуем причастность к Богу. А уникальность и неповторимость – это разве не Бог? Я думаю, Бог не что-то определенное, законченное, однообразное и никуда не движущееся, а именно многосоставное из неповторимого, уникального и всё время развивающегося. То есть – выбирай! Или ты – ничтожество, скотина и зверь, или – ЧЕЛОВЕК, что и есть в завершённости синоним Бога в этом земном воплощении! Сейчас! Сегодня! Тогда и завтра! Твои шансы у тебя в руках! Вот они! – закончил мысль герой и, опустив руль взметнул большой палец левой руки, а из того же пальца правой сконструировал фигу.

Оба рассмеялись.

Аполлон снова уронил руки на руль и запел:

 
Если ты весел и влюблён,
Пусть в косматых тучах небосклон,
И сверкают пусть молнии во мгле
Весел ты и, значит, всё прекрасно на земле!
 

– «Пусть унылый дождь плачет на заре – весел ты и, значит, всё в порядке на земле!» – тут же подхватил Федя.

Руки гения заплясали в восточных выкрутасах, и оба бодро на два голоса продолжили:

 
Все нормально в жизни и в любви.
А беда нагрянет – «Се ля ви!».
Если за девчонкой бегал зря,
Разведи руками – «Ой-ла-ла!».
Хочешь быть счастливым – говори,
Что бы ни случилось, – «Се ля ви!».
И не прогадаешь, говоря
Кстати и не кстати – «Ой-ла-ла!»…
 

Дорога на Медео насколько живописна, настолько и крута. Может быть, даже больше крута, чем живописна. Нет, всё-таки и живописна тоже! Тут вдруг горы, горы… ёлки… палки… Шутка, конечно, но, как вы уже заметили, автор описывать пейзажи особенно не рискует. Так что, если хотите насладиться красотами высокогорья, сами прокатитесь и насладитесь! Минут через… неважно сколько друзья закупили чудовищную груду шашлыков и, расположившись прямо у скандально-громкой горной речушки, начали свою утреннюю трапезу. Хотелось бы сказать в интересах каждодневной правды, что шашлык был недожаренный и жилистый, но в данный момент было не так – он был на удивление мягкий и прожаренный.

– Ревизия у них, что ли? – подозрительно буркнул Федя.

– Какая тебе разница? Кушай!

– А может, это и не баранина?

– Да хоть кошатина! Лишь бы свежая!

– Ну да, стал бы ты есть…

– Вот и лопай! Остывает!

 
Еда не во вред, – утверждает Хуан,
богатым, – когда позволяет желудок,
а бедным, – когда позволяет карман!
 

– Что-то тебя сегодня на испанском заклинило!

– А тебя – на возвращении к плохому настроению. Ты посмотри:

 
Какое небо голубое!
Какой вокруг тебя простор!
Как нежно солнце озорное
Нам луч свой посылает с гор!
Какой восторг в душе вскипает!
Как сердце рвётся из груди!
И счастье сердце наполняет,
И все несчастья позади!
 

Федя пнул какую-то бумажку и огляделся.

– Загадили Медео! – сказал он. – Куда ни ткни – мусор да проплешины. И так по всей стране… Курорт Боровое возьми… Такая антисанитария, что только благодаря сосновым фитонцидам там нет холеры и чумы… У нас своя Швейцария, талдычат. Да какая это Швейцария? Мусорная яма!

– «Ну что за кони мне попались при-ве-ред-ли-вы-е-е!» – пропел Аполлон. – Не бери в голову! Ни Боровое, ни весь наш очень не советский Союз! Ну, хотя бы на сегодня! На сейчас! Когда-нибудь и здесь будет Швейцария.

– Мне-то что с того? Я же сейчас по уши в дерьме, и это моя жизнь! – подняв бумажку и неся её в урну, опять завёлся гений. – Не-ет, что-то не то… Не так всё! И не придёт ничего само собой… Швейцарцы соринку не бросят куда попало! И что это такое – «Плыви, мой чёлн, по воле волн!»? Мы что, парализованные? Да ты же только что примерно про это чирикал! Природа-то сбалансирует всё в конце концов. Скомпенсирует! Там, где была ямка, бугорок вырастет, но и бугорок будет не тот, и ямка ни к чему. Не вовремя! Всё будет, но нас не будет! Дорога ложка к обеду! – закончил Федя и демонстративно бросил ещё одну бумажку в урну.

– Ну, ты меня сразил! – развёл руками Аполлон. – Моё же мне, и в таком, до идиотизма, примитивном и банальном виде!

– Так ты посмотри! Посмотри, среди кого живём? Идиот на идиоте! Бандерлог на бандерлоге! Они же скоро опять только междометиями будут обмениваться. И жевать, жевать…

– Ну, зачем так шовинистически! Смотри, кто к нам идёт, – Наум Аркадьевич и Абрам Моисеевич! Разве они бандерлоги?

– Где? Где?.. Α-a! На ловца и зверь бежит! Сейчас я задам жару! – обрадовался Федя и выхватил из-за пояса книжечку. – Со мной и с тобой Абраму спорить запросто, а вот пусть поспорит с ним – с Богом!

– С автором, с автором!

– У истины только один автор – Бог!

– Наума только шибко не возбуждай…

К друзьям действительно подходили вышеназванные, а вдалеке, прямо на тротуарном асфальте родня доктора, громко и весело вскрикивая, играла в бадминтон.

Федя лихорадочно залистал книжицу и, найдя нужное место, сразу же ткнул ею чуть ли не в лицо подошедшим.

– Смотрите и не говорите, что не видели и не слышали! Я сколько раз говорил про это, да и Поль тоже, но для некоторых – не убедительно. Потому что – не напечатано. А вот детишки нашли где-то это же, но напечатанное – и, пожалуйста! Младенцы-младенцами, а читают не только сказочки и дефективы. Вот… У меня тут заложено… «Мы живём в мире ошибок и иллюзий. Главное незримо для нас, а неглавное с назойливыми подробностями проникает в наши чувства и топит и дробит нас в себе. Буддизм и индуизм говорят о „майе“ и „сансаре“, Платон – о „пещере“, Библия – о мире, покорном „тлению“». Это, во-первых! «Во-вторых, глубочайшая неправда состоит в том, что мы погружены в мир несвободы, в мир страдания. Это мир радикальной и всеобщей несвободы – мир страдательности („дукхи“) и детерминизма („кармы“). В этом мире низшее (тело) властвует над высшим (душой). И ещё как властвует: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю!».

– Опометайтесь, пан Теодор! Поздоровайтесь сначала, а потом пикируйте, – попытался охладить Федю Наум Аркадьевич.

– Не лезь! Тебя сегодня не трогают – и не лезь! – только отмахнулся гений.

– Да-а?..

Аполлон укоризненно хмыкнул и, раскланявшись, подхватил доктора и Абрама Моисеевича под руки и повёл их к ближайшей скамейке.

Не тут-то было! Федя заскакивал то справа, то слева и сыпал прямо на ходу:

– «В-третьих, фундаментальная неправда состоит в том, что мы смертны. Отчего мы умираем? Смерти быть не должно!» – вот это главная боль всех религий. Человек выпал из бытия, из мира вечного, в котором нет… ни тени перемены, и впал в мир бывания. Здесь всё бывает, но ничего не есть. Это мир возникновения и ухода, созидания и распада. У Апостола Павла смерть именуется последним врагом. Отсюда – и его мольба: кто избавит меня от сего тела смерти? (Святой Григорий Пальма эти слова понимает как мольбу об избавлении от смерти сего тела). Понятно, что борьба со смертью должна быть не борьбой с её последствиями, а борьбой с её причинами… Причина же смерти – в том, что человек рождается в мире, в котором у смерти есть свои права. Не хочешь умирать? Что ж, докажи, что правомочность смерти не распространяется на тебя, что ты обладаешь экстерриториальностью перед лицом её домогательств. Предъяви в себе энергии иного Бытия. Это три боли: боль об ослеплённости, боль о несвободе и боль о смерти – суммируясь, порождают фундаментальный вопрос: «Что есть человек?». А! Как сказано!

Абрам Моисеевич приостановился и, терпеливо дослушав, пожал плечами и уселся рядом с Аполлоном и доктором.

– Да это ещё не всё! Вот главное! «Главная боль всех религий – почему мы не Боги? Почему человек так отличен от тех, кого он видит в Небесах, и в то же время так похож, родственен им? Фундаментальная религиозная идея – идея иерархичности бытия. Человек же – стоит на грани миров. Религии мира в изумлении взирают на человека: откуда взялся этот, так сказать, кентавр, соединивший дух и плоть? Почему в человеке есть Божественное начало и есть животное? Так вот призвание человека выражено святым Василием Великим в очень страшных словах. Святитель сказал, что человек – это животное, которое получило повеление стать Богом. Это страшные слова. Они страшны потому, что показывают – чего мы должны достигнуть. Сами мы добиться этого не можем, но ведь Бог приходит нам на помощь. Святой Ириней Лионский сказал: Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Я не знаю, кто такой святой Василий и Ириней Лионский, но они почти слово в слово сказали то же, что говорю я!

– И я тоже! – усмехнулся Абрам Моисеевич. – Человек без цели самосовершенствования, конечно – животное, а может ли быть совершеннее цель, чем стать Богом! Я разве по этому поводу спорил? Я просто говорил, что истина – дочь дискуссий, а не симпатий, и её надо доносить до людей и тем более до детишек, как можно доступнее, а не с философской заумью. И если ты прав, то совсем не обязательно так истерично орать. Я же о методике, а не о пути. Воспитание и опыт – убеждения. Убеждения – поступки. А совесть, во истину, – голос нашей бессмертной души и Бога, но в механике возникновения боли она ещё и противоречие между убеждением и поступком. И если человек воспитан так, что убивать для него дело привычное, необходимое и прибыльное, то какая совесть может его мучить? Так, Нюма?

– Не всегда, но бывает и так. Тут один мне говорил, что у него нет ни одного пятнышка на совести. Ну, я ему и ответил: «Это потому, что ты ей никогда не пользовался!».

– Ну вот. Слышишь, Теодор-торреодор! Я тоже про ЧЕЛОВЕКА. А про кого же ещё? И нечего наскакивать не разобравшись. Я и в огород Нюмы могу камешки подбрасывать, но это совсем не значит, что я его враг. Вот наш милый доктор считает, что на биологическом уровне совесть всё равно мучает, но я считаю, что это лишь гипотезы. Потому что у меня свой опыт. Не сладкий, но свой! И по нему получается, что именно твои убеждения и поступки – твоя цена и качество перед людьми, природой и Богом. Твой смысл и назначение. И в этом я с Полем и с тобой солидарен на все сто! И я не говорил, что детям не надо о высоких материях говорить. Им-то как раз и надо. Но опять же – максимально доступно. Чтобы не получилось отвращения и отторжения. И тем более – на политические темы. Например: тезис-антитезис-синтез! Задавили «благодетели» антитезис однопартийностью – и синтез прекратился. И нет точки благоденствия и покоя там, где есть время. Нет движения вперёд, – есть движение назад. И что не квасной патриотизм надо культивировать, где и дерьмо своё и отрава лучше соседского бальзама, а чувство благодарности и желание улучшать и защищать и людей и то место, где живёшь. Не чувство малюсенькой и спекулятивно-политической национальной гордости, а чувство большого естественного вселенского ЧЕЛОВЕЧЕСКО-БОЖЕСКОГО достоинства. Разве я не о том же, о чём твои святые? Тут опять Поль прав, когда говорит, что если человек добрый, то он – ЧЕЛОВЕК, даже если идиот. И что нет важнее назначения и смысла существования в этом мире, чем быть – ЧЕЛОВЕКОМ! Даже если ты инопланетный осьминог или какая-нибудь другая вселенская козявка или сущность, но с разумом. Садись Теодор! В главном у нас нет расхождений. Иначе мы бы и пяти минут не выдержали и разбежались бы в разные стороны с огромной скоростью. И что это ты такой возбужденный? Вроде бы сегодня не полнолуние…

– Да ладно… – буркнул Федя и, засунув за пояс книжицу, уселся рядом с друзьями.

– О-хо-хох! – вздохнул доктор. – Голгофы вы наши дурацкие. Харакири склочно-коммунальные. Зашёл я на днях с невесткой и внуком в кафе-мороженое. Это напротив Дворца съездов имени Ленина… в гостинице «Казахстан»… в подножье… Взял мороженое, лимонад… Вокруг всё так благопристойно…

– С детьми наконец-то впускают, – съязвил оппонент.

– Да. Европа – и всё тут. Рай, одним словом.

– Социалистический, – опять вставил оппонент.

– Не знаю какой, но вдруг ветерочек как дунет! Из ещё в проекте неправильно рассчитанной канализационной системы стоков. Невестка кушает… внук тоже… Все вокруг кушают, а я не могу. Тошнит меня. И, главное, обидно до слёз. Вокруг так красиво. Такое, наконец, мороженое, вроде, сладкое и… вони-и-зм! И все привыкли. Не замечают! Причмокивают только… Ну ладно – у невестки аллергический ринит. Внук в свои малолетние годы ещё не понимает, как надо. Но остальные-то, остальные! Не в подводной же лодке сидят, а на свете белом. Счастливцы! Ей-Богу – счастливцы! А меня тошнит до невозможности. И мой длинный нос с загнутым книзу концом тут ни при чём. Пусть я врач и потому рассуждаю как врач, но, по-моему, общество должно функционировать, как здоровый организм. По законам естественности и, если хотите, целесообразия. Каждое мгновение в нём и раковые клетки образуются, и яды, и конфликтные ситуации, и психические и эмоциональные перегрузки, но болезни-то не наступает!

– Истину глаголешь, старче! – откликнулся Абрам Моисеевич.

– Ну вот! Слава Богу, всем просветлённым и пророкам! – обрадовался Аполлон. – Что бы ни было, но в конце концов травка пробьёт любой асфальт! Удивительный день! Где же ваши счастливые лица и благодарные улыбки? Мы же все отдыхать сюда приехали! Чем вас развлечь?.. А! Вот тест на внимательность. Вы в музее напротив «дома страха» были?

– Напротив КГБ, что ли? Там вроде школа… – недоуменно начал Абрам Моисеевич.

– Да нет! Но там тоже все служащие друг друга больше смерти боятся. Напротив ЦК, – усмехнулся Аполлон.

– Α-a… Были…

– Ну и что там самое замечательное увидели?

– Чёрт его знает… Кольчугу золотую разве… неуверенно начал Наум Аркадьевич.

– Ничего подобного. Считайте, что ничего не увидели. Над входной дверью этого мусульманского дворца-мазара витраж выложен в виде креста.

– Да-а? Что-то я не заметил… – изумился Федя.

– Вот видишь – даже ты. Потому что так и сделано, чтобы в глаза не бросалось. Игра природы. А может быть, и конкретного индивида. Там балки пересекаются, и витраж очень удачно драпирует их. Наглядный намёк на единство мира и возможности мира в нём.

– Чудеса! – ещё больше изумился Федя.

– Ребятки, нас зовут, – засуетился Наум Аркадьевич. – Сейчас на плотину полезем. По «лестнице здоровья».

– Может, подвезти? Тяжкое это дело…

– Нет-нет! Мы потихоньку с Абрамом доберёмся.

– Ну, вот хоть эти шашлыки заберите. Мы думали, половина в брак пойдет, ну и набрали. Подогрейте только. Мы сейчас тоже поедем. Мы сюда так… на минутку.

– Что значит у людей есть автомобиль! – цокнул языком Абрам Моисеевич и принял у Аполлона ещё довольно пухлую гроздь жареного мяса.

После ухода доктора и его оппонента друзья запили шашлычную остроту соком и включили кассетник. «Вдоль обрыва по-над пропастью, по самому по краю, я коней своих нагайкою стегаю, погоняю. Что-то воздуху мне мало. Ветер пью, туман глотаю. Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю…» – зазвучало из динамиков.

Хриплый отчаянный голос барда веселья не прибавлял, и потому Аполлон поставил другую кассету. «Си-си-си! Си-си-ля-ля-си!..» – завертелось итальянское поп-спагетти.

– Выруби! – махнул рукой Федя.

Машина тронулась с места, и через считанные секунды знаменитый спорткомплекс с не менее знаменитой селезащитной плотиной исчез за поворотом.

В моторе что-то заскрежетало и застучало.

– Не рухнуть бы! – встревожился Аполлон.

Скрежет прекратился.

– Ерунда! – весело выкрикнул Федя и, выставив руку под встречный поток ветра, громко задекламировал:

 
Я не люблю фатального исхода!
От жизни никогда не устаю!..
 

Имитируя Высоцкого, Аполлон тут же хрипло подхватил:

 
Я не люблю любое время года,
В которое болею или пью!..
 

В моторе опять застучало.

Аполлон побледнел.

Стучать перестало.

Федя же продолжал радостно и с посылом:

 
Я не люблю уверенности сытой!
Уж лучше пусть откажут тормоза-а…
 

– Что такое?..

– Растормозились!.. – сквозь зубы, процедил Аполлон. – Тормоза полетели!..

– Шутишь!.. – сказал Федя и вдруг понял, что друг не шутит.

Мотор ревел всё громче и надсаднее.

– Сейчас будет аварийный въезд! Улавливающий карман! Смотри внимательнее! – выкрикнул директор.

– Вот он! Там машина!..

– Вижу… – скрежеща зубами выдавил Аполлон и нажал на сигнал.

К рёву мотора присоединился пронзительный и тревожный звук.

– Мы не первые! – перекрывая шум, прокричал директор. – В конце дороги уже есть один памятник!.. Тоже тормоза на полпути гавкнули!.. Солдаты бензовоз в дерево и направили!.. Директорчук и Духович!.. Детский сад дорогу переходил… Следующий карман пропустим – выпрыгивай!

– Куда? На асфальт? А ты?

– Проскочили!.. Тьфу!.. Ну, Федька, последний парад наступает! – заорал Аполлон, и тут же раздался страшный скрежет и мотор заглох.

Автошедевр сбавил скорость и стал дёргаться, притормаживая.

– Выпрыгивай! Группируйся!..

– Может, ещё остановимся? – прокричал гений.

Он никак не мог до конца осознать и ощутить, что то, что с ними происходит, происходит взаправду и наяву.

– Может быть… – процедил Аполлон.

Дёрганье неожиданно прошло, и машина снова рванулась.

– Проклятье!.. – опять заорал герой и оцепенел.

По шоссе – прямо навстречу машине – бежали две очаровательные девушки.

– Мама!.. – прошептал герой, и одна из них, вырвавшись вперёд, тут же приветственно взмахнула рукой.

Автошедевр замер, а Федя ударился зубами о спинку переднего сидения.

Девушки стояли рядом у обочины шоссе.

– Клавдия Ивановна?.. – изумлённо и с трудом проговорил гений.