Текст книги "Не взывай к справедливости Господа"

От лёгкого прикосновения Кирилла он быстро вскочил на ноги и тупым, ничего не понимающим взглядом уставился на него, потом, тряхнув головой, тяжело опустился на землю.

Старшина, на секунду перестав дышать, приподнял голову, но тут же, видимо оценив обстановку, снова уронил её.

О чём было говорить, когда всё ясно. Ещё один день без воды на раскалённом солнце им не выдержать. Спрятаться некуда. Кругом рваные сверкающие алюминиевые отработанные полусферы и – до самого горизонта никого.

Кирилл глянул на свои руки: они страшно чесались, местами кожа полопалась и кровоточила, в горле клубок колючей проволоки, язык распух и с трудом помещался во рту. Он провел пальцем по его поверхности жёсткой, как абразивный камень. Невыносимо хотелось пить. В раскалённом мозгу кроме океана питьевой воды ничего не было. С тупой настойчивостью тот океан плескался в ушах, ещё больше разжигая чувство жажды.

Воды! Воды! И больше ничего не надо!

Очнулся Кирилл от громкой трескотни работающего над головой мотора.

Разгребая широкими лопастями воздух, метрах в ста над ними, покачиваясь, висел вертолёт. Всё! Спасены! И тут же в раскалённом мозгу снова заплескалось, засверкало голубое озеро бесконечной воды. Пить…

В армии всегда есть место подвигу.

Чапая наградили денежной премией, а солдатам за мужество и проявленную стойкость перед строем всего дивизиона была объявлена благодарность и освобождение от очередного наряда.

– Отдыхайте! – взял под козырёк командир.

– Служим Советскому Союзу! – отчеканили отмеченные поощрением солдаты и на том особые трудности на службе кончились.

Демобилизация, как кризис капитализма, пришла неожиданно, хотя все солдаты ждут этого момента с нетерпением уже с первого дня службы. Тем не менее, когда рядового Назарова вызвали в штаб для вручения документов и проездного удостоверения, он сразу даже и не понял, что теперь все командиры мира от ефрейтора до маршала ему «по барабану».

Но не всякая свобода – свобода от себя.

Служба в армии не то чтобы превратила Кирилла Назарова в мужчину, мужиком он чувствовал себя и ранее, но всё-таки не прошла бесследно. «Я вспомню пыль под сапогами, Походных труб огонь и медь, И стисну голову руками, И буду долго так сидеть…» – написал один хороший поэт о своём возвращении домой после долгой армейской службы.

И вот теперь Кирилл тоже, обхватив голову руками, сидел на стуле в осиротелом, остывшем родительском доме и не узнавал его. Изо всех углов и щелей выглядывала глухая пустота и мерзкий холод отчуждения.

Наверное, и дом не узнал в пришедшем человеке того самого Кирюшу, который когда-то рассыпал свой весёлый ребячий смех по его сосновым половицам или горько плакал, уткнувшись в материнский подол от пустяшных, свойственных детям, обид.

Одна вина сидит и будет сидеть занозой в незрелом сердце Кирилла Назарова – это отсутствие его на похоронах матери. Далеко был. Ветер шатал, набивался за пазуху, где сердце с гулом гоняло его молодую кровь по крепким, неизношенным жилам.

Монтажная жизнь отвязная, цыганская, командировки в любую сторону, ни одна телеграмма не угонится, не то, что письмо. Да и письма он писал матери очень редко. Всё на бегу. Всё наспех. Не маленький уже, чтобы ему женским подолом сопли вытирали. Жив, здоров, того и тебе, мама, желаю – и всё. Как после школы отмахнул от себя дверь родительского дома, так и оставил её открытой настежь. Впустил сквозняк в избу, а сам ушёл туда, где расходились дороги в разные стороны. Какая твоя – сразу и не угадаешь, не определишь…

Мать умерла скоропостижно. Сердечный приступ, как сорванный стоп-кран на скоростном поезде.

Тётка Дуся, деревенская соседка, по старому барачному адресу отбила на почте Кирюше срочную телеграмму. Да тот крик аукнулся только через месяц, когда бригада вернулась из командировки.

Матрена виноватилась перед Кириллом, божилась, что передала для дальнейших действий телеграмму в отдел кадров.

Да то ли Матрена что-то перепутала, то ли кадровик в текучке громких дел не прочитал телеграмму, но Кирилл так и не проводил родительницу в последнюю дорогу.

В том не было его вины, но она, вина эта, так угнездилась в сердце, что нет-нет, да и заставит своего хозяина оглянуться на себя, содрогнуться от мерзкого своего существования в полном пренебрежении к убегающему времени.

Это приходит ночью, а утро опять всё повернёт по-своему, затянет в свой бесконечный круговорот, смазывая, стушёвывая остроту ночных переживаний…

Прежде чем войти в дом, в окно тихо постучала соседка, – старая деревенская привычка. Здесь все так делают. Кирилл, отгоняя свои мысли, как перед лицом отгоняют дым, широко отворил перед ней дверь. В дом вошла тётя Дуся. Это она хоронила мать, приглядывала за домом, встречала со службы Кирюшу.

Тётя Дуся до сих пор считала его ребёнком, жалела и даже по-матерински всплакнула на его плече, когда он вошёл в её избу, красивый, возмужавший, в солдатской шинели, туго перетянутой широким, с медной бляхой, ремнём. Она была его крёстной, и всегда считалась в их доме близкой родственницей.

Как вошла, так и прислонилась головой к дверному косяку:

– Кирюшенька! – Она, вытирая глаза кончиком старинного в горошек платочка, по-старушечьи всплакнула. – Кирюшенька, ты ведь мне, как сыночек родной, крестник мой, негоже оставаться одному в нежилом доме. Пойдём ко мне. Я тебе и постельку уже приготовила. Материнский гостинец передам…

Дом Кириллу действительно показался настолько чужим, что оставаться одному в холодных четырёх стенах было неуютно, и эта неуютность вызывала одну лишь угнетающую горечь и тоску от непоправимости всего сущего.

Кирилл тяжело вздохнул, попридержал тётю Дусю за плечи:

– Спасибо тебе за мать, что ты не оставила её беспризорной! Спасибо, крёстная! Спасибо! Пойдём! – Кирилл, оглянулся на пустующие углы. Отмахнул ладонью от себя, как отмахиваются от навязчивых видений, и теперь уже навсегда закрыл за собой дверь.

Назавтра у районного нотариуса оформил для тёти Дуси дарственную бумагу на дом. Попрощался с материнской могилой. Потом посидел за накрытым нехитрыми закусками столом у тёти Дуси. Выпили с ней по стаканчику, настоянной на лечебных травах домашней водки. Обнялись. Спели любимую материну песню: «Ах, мак, мак, что же ты мак так неровно цветёшь?..».

И с вечерним автобусом Кирилл Назаров уехал в город. Думал вернуться сюда как-нибудь, а оказалось, что убыл навсегда.

Теперь Кирилл твёрдо решил поменять свои ориентиры, свои жизненные маячки. Спасибо отцам-командирам! Протёрли линзы, открыли глаза. Теперь всё видно – одна круговая оборона от разрушительного натиска барачного быта.

Кирилл вспомнил, что он когда-то учился в школе, и теперь неплохо было бы продолжить учёбу в институте. На вечернем отделении, конечно. После столь длительного отрыва от школы, на дневном он на стипендию не потянет, а без этих, хоть и мизерных денег, как жить?

В деканате его встретили приветливо, как-никак демобилизованный солдат. Взяли документы. Приёмные экзамены через месяц. Для подготовки времени маловато. Пожелали непременного успеха. Ладно. Одно дело устроил, теперь в родную монтажную контору.

Там проблем никаких: плоское катать, круглое таскать, а что не поддаётся – ломиком!

В бухгалтерии выписали небольшой «аванец» который почти весь ушёл на душевные воспоминания о бывшей жизни.

Бригадир бил в ладонь, обещал своё место отдать. Учись, сынок! Дураков ломом лечат!

Не хотелось Кириллу вновь окунаться в попойки, но на этот раз в сторону не уйдёшь. Все свои. Все тебя любят и все уважают.

Пришёл в барак, ухватил было Матрену за грудки, но тут же и отпустил. Старая ведьма даже не обиделась. Чаем потом отпаивала. Побитой собакой в глаза глядела. Бог ей судья!

И закрутилось колесо, замелькали спицы, даже не заметил, как в институте оказался. Вуз технический, абитуриент из квалифицированных рабочих да к тому же отслуживший свой срок в непобедимой Советской Армии, как не проявить снисходительность?

Теперь времени на пустопорожние разговоры и братание за пивным столиком уже не оставалось. После работы, наскоро перекусив, – общую тетрадь за пазуху и на лекции.

Так и втянулся в учёбу. Там все умные. У всех за плечами не школа жизни, а целая академия. Ничего, на выходные отосплюсь!

Учился не то чтобы хорошо, но с третьего курса в своей конторе пошёл на повышении. Бригадир, правда, свою должность не отдал, а прораб посторонился, уходя на пенсию.

Коля Яблочкин после отсидки тихий стал. Женился на вдовушке с малым. А этому «малому» три годочка всего, но уже – парень! Яблочкин счастлив безмерно. Куда подевались блатная походка и жаргон лагерный? Всё после работы в сад за ребёнком спешит. Говорит, пацан весь в меня. Во, какой пацан! Тоже Колькой зовут…

А Кирюха стал Кириллом Семёновичем для посторонних, но монтажники, пользуясь полнейшей демократией в своих рядах, называли его всё также по-свойски, на что привыкший к простоте обращения прораб Назаров не обращал внимания. Работа – есть работа, а не чиновничьи посиделки, где все на глазах величают друг друга почтительно, а за глаза оплёвывают.

«…наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни».

Не всё так просто, как думалось раньше, в пору его рабочего положения. Но, ничего… Не Боги горшки обжигают! Не спеша, подошла защита дипломного проекта. И стал Кирилл Семенович Назаров настоящим инженерно-техническим работником. Квартиру дали. Правда, однокомнатную, но зато без Матрёны и без барачных стен.

Только обживаться начал, а тут и перестройка подоспела. Президент рыкнул по-звериному: «Берите сколько проглотите!»

И глотали – кто заводы и нефтяные родники, а кто, совсем уж смышленый, глотал долото или рашпиль со своего станка…

Часть третья

Глава первая

Кирилл Назаров сразу и не понял, что случилось, когда его, законопослушного гражданина в столице родного несокрушимого государства, два вооружённых автоматами офицера, заламывая руки, сунули обратно в машинную вонь метрополитена 19 августа того злополучного года.

Кирилл возвращался из командировки и чувствовал в себе державную уверенность рабочего человека, живущего не за счёт прикормленного чиновничьего места, а за счёт своего технического умения возводить инженерные сооружения там, где до этого ничего не стояло. И вдруг такое унижение!

Он хотел было снова туда, наверх – возмущаться, кричать, рвать на груди рубаху – это его земля, паскуды! Но по виду растерянных людей в метро понял, что в стране случилось что-то совсем неподходящее.

Командировка была длительная, в таёжную глушь, где только медведь хозяин да прораб, – мастеровой монтажных дел. Откуда этому прорабу было знать, что страна уже впала в затяжной глубокий запой, в наркотический транс, после которого начнётся полный физический распад гигантской русской империи, действовавшей до этого безотказно несколько веков, несмотря на все революции.

Размышлять было некогда. Тамбовский поезд уходил через полчаса, и нужно было, во что бы ни стало, успеть на него, иначе при таком раскладе дел завтра может и не наступить.

Вихляясь и гремя всеми позвонками, поезд уволок его в ночь.

Дорога до Тамбова недлинная, но утомительная.

Назаров ворочался на верхней полке, не находил себе места. Рядом храпели, стонали во сне, иные тихо матерились за столом, мучаясь, как и он, бессонницей.

Одним словом, страна жила. Ведь пассажиры этого поезда и являются той Россией, которую всю дорогу, то до тошноты, то до одури болтает на стыках истории. Поезд, поезд… Шпалы, шпалы…

В последнее время Кирилл Семёнович Назаров всё чаще и чаще стал ощущать метафизическую сущность своего бытия. Тогда снова потянуло на стихи. В Сибири ночи длинные и многое приходило в голову, особенно если ты трезв:

 
«Вот что-то нашло, набежало,
наехало – просто невмочь…
Царапают звёзды ежами
Глухую морозную ночь.
И там, средь космической пыли,
Блуждает отечества дым.
Во чреве суровой Сибири
Я снегом скриплю жестяным.
Я голоден, зол, как собака,
С горящим, как факел лицом.
А месяц над крышей барака
Весёлым висит леденцом.
Граница меж светом и тенью —
У каждого свой интерес.
Кромсаю иркутскую землю —
Тяжёлый и горький замес.
Копавшие горы златые,
В бесчестье принявшие смерть,
Шеренгами шли и в затылок
Сюда, в эту мёрзлую твердь.
И слышно, и слышно доныне
Сквозь стоны, проклятья и мат
Стучат кулаки ледяные,
Железные цепи гремят».
 

…Отец Николай, иерей, к которому обратился Кирилл, чтобы освятить привезённую из далёкой Сибири чёрную тяжёлую лиственничной породы доску с изображением распятого человека, горестно вздохнув, окунул свои красные узловатые пальцы в седину бороды и отрицательно покачал головой.

– Что ты? Что ты? – испугано отстранившись от Кирилла, быстро заговорил он, не спуская взгляда с этой чёрной широкой доски, обожжённой под самым распятием, где вероятно располагалась лампада, или какой другой светильник. – Не тебе мне рассказывать, что пентаграмма является знаком сатаны, дьявола, и держать её пятипалое изображение на алтаре для освящения – кощунство. Невозможно! За подобное богохульство меня без разговоров лишат церковного сана, да ещё отлучат от Христовой церкви, предадут анафеме. Тоже, предложил чего?!

Отец Николай снова взял чёрную доску в руки, пристально разглядывая изображение, поминутно вздыхал.

Мудрый священник думал о чём-то своём…

Отца Николая Кирилл знал давно, и находился с ним, не то чтобы в дружеских, но вполне нормальных отношениях, позволявших вести разговоры о жизни, о бренности сущего и, конечно, о религии и её значении в истории человечества.

А знакомство с ним произошло при не совсем обычных обстоятельствах.

Как-то на улице Кирилл неожиданно встретил свою одноклассницу, шикарную теперь Ляльку Айзенберг.

– Это ты?! – удивился Кирилл. Лялька – и вдруг здесь, на улице, в Тамбове.

– Я! Я! Конец от кия! – Лялька так и осталась своим парнем, несмотря на довольно вальяжный и ухоженный вид. – Алевтина я, Алевтина Самуиловна – вот кто!

– Так ты, вроде как в Москве училась? – Кирилл помнил, с каким чувством она когда-то говорила о столице.

Выразительные глаза её сразу потускнели.

– Москва, Москва, как мало в этом звуке… – Лицо Кирилловой одноклассницы на минуту сделалось скучным. – Я в Тамбовский педик перевелась. Училась на филфаке. Из меня учитель никакой. А вот в телекомпании пригодилась. Теперь я журналистка, редактор программы. А ты где?

– Да здесь я всю жизнь обитаю! Как же мы раньше не встретились? Во дела…

– Захотел бы – встретились! Ты, я слышала, всё гайки по резьбе крутишь. Герой труда, небось! Передовик! Давай я о тебе репортаж сделаю. Прославлю!

– Нам не нужны ни слава, ни чины! Была бы водочка простая, да кусок ветчины! – переведя разговор на шутку, скаламбурил Кирилл. – Не замужем, раз ты такая развесёлая?

– Ты вот не берёшь! Сам в пустых карманах шары катаешь. Чего ж не женишься?

Так слово за слово они перешли на житейский разговор, и Лялька Айзенберг пожаловалась на свою незавидную судьбу. В её возрасте детей растить надо, а она всё в девках ходит.

«Грех на мне! – говорит Лялька, – не крещёная я! Вот и гуляю сама по себе…»

Кирилл припомнил свои, хоть и редкие, посещения церкви и полушутя-полусерьёзно обещал на правах старой дружбы быть ей крёстным отцом. На том и порешили.

Что-то в Москве случилось с непобедимой Лялькой Айзенберг, раз она заговорила о таком мистическом переломе в своей жизни.

Будучи красивой и взбалмошной, лёгкой на передок, она, наверное, просвистела свою молодость в окружении многочисленных поклонников, но замуж так и не вышла.

А здесь как раз подошла мода носить всевозможные крестики не только на шее, но и везде, где можно.

Эти ли обстоятельства, или долгие ночные раздумья, когда ухажеры стали незаметно редеть – кто женился, а кто увлёкся более молодой и менее смышлёной, нашёптывая обольстительные речи уже в другие уши, привели её к мысли, что все неприятности оттого, что она живет без веры, абы-как, без стержня в душе, и поэтому, как она выражалась, «на любовном фронте одни потери – ровесницы давно детей в школу провожают, а она – всё одна…».

Вот и решила Алевтина покреститься, приняв, как и все русские люди, православие.

Зная, что её несгибаемый школьный товарищ серьёзно относился ещё в партийное время к вере, эта заблудшая душа попросила его договориться с батюшкой о её крещении.

«Если конечно можно…» – добавила она, закрасневшись, отчего её восточные глаза стали похожи на две сливы только что вынутые из воды.

Что ни говори, а она всё-таки осталась хороша собой и по сей день!

Кирилл не понимал, почему тогда, в молодости, он, в отличии от сверстников, не был в неё влюблён. Просто она была с ним по-приятельски близка, и он относился к ней также, восхищаясь её проделками с парнями-старшеклассниками, которые уже во всю женихались в предвкушении взрослой жизни.

Кирилл не раз, рискуя попасть в руки её решительной матери, приходил на выручку, когда она загуливалась до рассвета: перелезал через забор, открывал её калитку со двора, и она потихоньку, как ни в чем ни бывало, возвращалась домой через заднюю дверь, коротко и признательно целуя его в щёку.

Кириллу это было приятно, но не более того.

Как бы она ни была красива, но годы делают своё. И несмотря на обильную растушёвку или, может быть, благодаря ей, кожа её теперь отдавала пергаментной сухостью. Местами сквозь кожу, как водяные знаки на денежных купюрах, уже просвечивали голубенькие паутинки, говорящие о хрупкости живого, о быстротекущем времени и о конечности всего мирского. Паучок знал своё дело и туго завязывал свои узелки.

Теперь, после встречи с этой бабочкой лета, Назаров невольно стал посматривать и на себя в зеркало – оттуда, как из потаённой глубины, пугаясь света, выныривало усталое и скорбное лицо стареющего мальчика.

«О, моя юность! О, моя свежесть!»

С батюшкой, отцом Николаем, он договорился сразу же.

Священник нисколько не удивлённый решением взрослой женщины принять христианство, только слегка улыбнулся в подтаявший возле рта иней бороды и назначил исполнить обряд в ближайшее воскресенье.

В назначенное время все трое – Кирилл, как посаженый отец-крёстный, подружка неофитки, тоже незамужняя, про которых раньше говорили – вековуха, и сама виновница торжества Святого Крещения, молча стояли, оглядывая мерцающие лики икон, впитывая ладан, в прохладном полумраке пустующей церкви.

Откуда-то сбоку, из-за иконостаса вышел отец Николай с качающимся маятником дымящегося кадила и лёгким поклоном головы приветствовал их, потом размашистым движением руки перекрестил, всем своим видом выражая одобрение.

Несмотря на свою седину, священник был человеком ещё недостаточно старым, чтобы не радоваться острому вкусу жизни.

«Самый большой грех, это грех уныния», – наставлял он Кирилла всегда при встречах.

Родился отец Николай перед самой войной в мордовском лагере для семей «врагов народа». Родитель его к тому времени уже был благополучно расстрелян в одном из бесчисленных подвалов НКВД за распространение опиума для народа, – то есть за служение Богу и Истине.

Церковники первыми шли в «навоз» для удобрения почвы, на которой должна вырастать новая большевистская вера, отрицающая саму возможность духовной жизни.

«Папаня мой был хороший священник, поэтому и поплатился жизнью», – рассказывал иерей, когда гости после обряда крещения собрались на квартире новообращённой, чтобы отметить столь важное для каждого человека торжество соединения с Божественной Сущностью.

Правда в церкви при обряде крещения не обошлось и без казуса, над которым, теперь долго смеялись за праздничным столом. Даже отец Николай и тот, перекрестив поспешливо рот, коротко хохотнул в широкую красную ладонь.

Там, в окружении таинственных ликов, стоя перед отливающей серебром чашей купели, пока священник делал какие-то приготовления, будущая крестница Кирилла быстро разоблачилась, спустив с плеч к начинающим полнеть ногам, тонкий щёлк роскошного платья. И стояла она, высвечивая своими женскими прелестями так, что, оглянувшись на неё, отец Николай, сделав крестное знамение, испугано зажмурясь, отшатнулся.

Белый ослепительный луч, пробившийся в этот церковный полумрак откуда-то сверху, держал её, как на ладони, замерев от восхищения земной женщиной.

Розовая плоть её облитая солнцем среди сурового церковного обихода была так притягательна, что Кирилл впервые обрадовался её холостяцкому существованию и давней привязанностью к ней.

Как было бы здорово, если эта, в самом соку женщина, так и осталась бы стоять в ослепительном свете небесного огня!

Смущённый батюшка, отвернувшись, велел ей быстро одеться и наклонить голову над чашей, скрестив руки на груди, что она, не без помощи своей подруги, тут же и сделала.

При чтении сакраментальных слов обряда, лицо отца Николая, его голос, золотое шитьё ризы, столб света над головой далеко не праведной женщины – всё это вместе создавало иллюзию иррационального действа. Действа какого-то другого, потустороннего мира, не воспринимающего людские проблемы и заботы ввиду их бесконечно малой значимости для того, вечного и истинного бытия…

«Что чистого нету, что светлого нету – пошёл он шататься по белому свету», – стучали молотом в голове строчки всё того же русского поэта.

Кириллу Назарову стало тесно и погано чувствовать себя в своём грязном обветшалом теле, отягощённом пороками современного мира, вдруг захотелось чего-то светлого и высокого, к чему бы тянулась и тянулась душа.

Правда, потом небедное застолье у неофитки тут же вернуло его в реальный, чувственный мир.

Даже отец Николай, то ли от вина, а то ли от обаяния новокрещёной христианки Софьи, расслабился, стал улыбчив и не по-церковному оживлён, но с той степенью деликатности, которая так свойственна умудрённым, пережившим страдания и лишения в жизни, людям. Оставшись сиротой после смерти матери, он много побирался по деревням, пока его не приютил, уже на тамбовщине, один, как и подобает его сану, чадолюбивый священник, сделав его церковным служкой. Отсюда ему была одна дорога – божья стезя к людям.