Текст книги "Не взывай к справедливости Господа"

Рождение сынов и дочерей, слава Богу, в то время ещё не научились ограничивать. Поэтому класс Павлины Сергеевны был большой, целых тридцать пять маленьких человечков со своими, как теперь говорят, индивидуальностями, каждый по-своему ждал от первой в жизни учительницы чего-то важного и необычного, досель неслыханного, а не нудных повторов каких-то букв и цифр. Ребята никак не хотели входить, нет, не в океан знаний, а в маленький, журчащий ручеёчек; не то чтобы выкрикнуть букву алфавита или досчитать хотя бы до десяти, они с трудом, и то в конце учебного дня смогли запомнить и правильно выговорить имя и отчество своей учительницы.

Расстроенная и подавленная Павлина Сергеевна пришла домой и стала горько жаловаться на своё, как ей казалось, неумение вести уроки.

– Какие уроки, голубь мой? Немец вон почти на задах, на самых огородах стоит, а ты, девка, – уроки! Мужики головы кладут, а мы, бабы, одни нужду мыкать остались. А твои ребятёнки, даст Бог, подрастут, выпростаются из коротких штанишек, и не то что твоё имя правильно выговаривать будут, а и другие слова, которые похлеще. А ты им всё про маму да, про раму. Жизнь, она сама, кого хошь, выучит. Как матюгаться зачнут, так и к работе готовы. Не тужи! Давай лучше я тебя обедом накормлю. Я сегодня петушка порешила к твоему приходу. Вон он на загнетке парится! Упрел, небось. Садись, лапша, ох, и наваристая!

Так и пошли, закрутились гайкой по резьбе бесконечные дни полные тревоги и ожидания чего-то совсем невыносимого, всё плотнее стягивая жизнь Павлины Сергеевны с жизнью всей страны.

В один из дней, ближе к первым морозцам, всю сельскую интеллигенцию района собрали в здании райвоенкомата и объявили, что посильную помощь фронту они могли оказать только безвозмездным трудом на загородительных работах.

Надо, во что бы то ни стало, остановить коварного врага.

С лопатой и ломом, небось, все знают, как обращаться. Пока мороз не прихватил землю, будем рыть окопы для наших красноармейцев, а для ползучего гада возведём такие рвы, что ни один немецкий танк не переступит нашу священную черту. Поняли? С завтрашнего дня вы будете по законам военного времени мобилизованы на трудовой фронт в свободное от основной работы время. Доставку к месту земляных работ осуществим механизированным или тягловым способом. Вопросы есть? Нет вопросов? Разойдись!

Хоть и привыкла с детства в шахтёрском посёлке к разным хозяйственным работам молодая учительница, но копать рвы и котлованы в зачерствевшей к зиме почве было невмочь. А куда денешься?

Обязаловка и чувство своей причастности к защите Отечества помогали ей не выпускать лопату из рук.

Земля тяжёлая, глинистая, неподъёмная. К вечеру шатало и валило с ног. Руки как плети становились. Пота смешанного со слезой не утрёшь, а назавтра снова, после занятий в школе, на телеге вместе с бабами и – на «передний край», чтобы нашим защитникам оборону держать. Им, солдатикам родимым, и того горше под пулями прогибаться. А может, какая и в сердце впилась, ужалила, освободила от позора свою землю захватчикам оставлять. Где-то и Павлуша её там, не дай Бог, лежит родненький, распластав руки. Родину многострадальную своим телом закрывает. Ни одной весточки не пришло. Ни словца приветного…

Остановится молодая работница трудового фронта, положит руки на черенок лопаты и вдаль заглядится. А тут, бабы шикают, мол, чего размечталась? Работать давай!

Однажды закружило, завертело её, поплыла-поехала земля под ногами, и очнулась она только в телеге – телогрейка под головой и высокое небо над головой.

Скрипит тележная ось противно и нудно. А тошнота в горле лягушонком торкается, да холод под сердцем застуженным.

В районной больнице старый доктор, оставленный мобилизационной комиссией по возрасту – надо и в тылу кому-то людей выхаживать, только качал головой и цокал языком: «Эх, девка, девка, как же тебя угораздило в это время затяжелеть? И не замужем ещё? А жених на фронте? Ну, ничего, дело наживное! Крепись, дочка, может это и к лучшему. Война вон сколько народа пожирает! Кому-то надо потери восполнять. Ты не плачь, не сокрушайся, может быть, мы что-нибудь и сделаем. Глядишь, и сохраним твоего ребёночка. Это от непосильной работы у тебя нутро разошлось. Ты потерпи, потерпи!»

Боли и отчаянью молодой учительницы начальных классов сельской школы не было границ. Что делать? Куда прислониться? С тех краёв, где дом родительский, люди бегут. Говорят – немец жмёт, бомбы щвыряет. Почта туда давно уже ходить перестала – не пожалуешься, и прощенья у родителей не выспросишь. Одна на белом свете, как соринка в глазу…

Доктор ничего сделать не мог, и лежала она так, пустая и горькая, в слезах и мокроте на узкой железной кровати в уголочке больничной палаты, зажмурившись от пугающего мира.

Ей казалось, что вся её внутренность лежит здесь, на виду у всех. И кровоточит. И кровоточит…

В больницу за ней приехала тётка Марья с узелком чистого белья, закутанной в шаль кастрюлькой куриного бульона и парой сваренных вкрутую яиц.

Села подле неё, подержала за руку, погладила, как маленькую по голове и стала отпаивать её из большой алюминиевой кружки, ещё не остывшим, крепким и душистым бульоном: «Пей, голубь мой, пей! Силы тебе ещё пригодятся. И Павлуша твой возвернётся живой и здоровый. Не убивайся загодя. Чего в жизни не бывает? Яичко вот съешь!»

Уговоры и ласковый, заботливый голос тётки Марьи подняли Павлину Сергеевну с опостылевшей, пропахшей хлоркой и креозотом постели, и маленькое незадачливое существо, прислонившись головой к плечу своей хозяйки, закусив губу, тихо постанывало, возвращаясь к жизни.

На улице их ждала терпеливая колхозная лошадь, запряженная в широкую дощатую телегу.

В телеге золотилась на закатном солнце большая охапка соломы, на которую заботливо и усадила свою постоялицу добрая тётка Марья. Накрыв своей страдалице ноги старым со свалявшейся шерстью полушубком, она легонько, для порядка стеганула хворостиной зазевавшуюся лошадь, круто по-мужски развернула телегу, и они поехали домой, молчаливо думая каждая о своём.

Молодая учительница под однообразное, ненадоедливое покачивание громоздкой телеги успокоилась настолько, что даже успела незаметно уснуть.

Открыв глаза, она уже не чувствовала себя обречённой и брошенной.

Вот уже холодным широким иссиня-чёрным рукавом выпростался из-за поворота Дон. Водная гладь его, готовясь к неминуемым первым морозам, была пустынной и отрешённой от всего сущего, что творилось в это время на русской земле. Война и людские беды были безразличны равнодушной реке, видевшей за свои тысячелетия столько слёз, что их вполне хватило бы, чтобы в них утопить всех обидчиков, на всей русской земле…

Ещё не успели, как следует спуститься сумерки, переходя в длинную осеннюю ночь, как женщины – молодая и старая, были уже дома.

Тётка Марья, распрягла лошадь, гнедую, со спутанной гривой понурую кобылу и оставила её до утра в своём дворе.

Нетопленная с утра печь простыла, и в избе стояли холодные потёмки.

Хозяйка, не раздеваясь, зажгла керосиновую лампу под стеклянным щербатым пузырём, опустила её перед собой на пол и, стоя на коленях, стала возиться с топкой.

Вскоре, заранее приготовленные дрова занялись нетерпеливым переменчивым огнём, и по дому забегали, заметались испуганные тени. А, вроде, это и не тени вовсе, а чёрные крылатые существа, слетевшие сюда из другого мира, оттуда, откуда погромыхивая железом, разрывая сердце, накатывается гроза.

И эти мятущиеся тени вселяли ещё большую тревогу и смятение в горемычные души двух одиноких женщин.

– Ну, что, дочка, раздевайся, не в гости пришла! – оглядываясь на стоящую в нерешительности девушку, сказала нарочито строго хозяйка. – В ногах правды нет. Сейчас чай пить будем. Я тебе тут пирог с яблоками испекла, и медку баночку соседи принесли, как узнали, что ты в больнице с аппендицитом лежишь. Ты только меня, старую, не подводи. Правда, она кому нужна? Никому! А тебе ещё здесь жить да жить надо.

Вот так и рассудила умудрённая житейским опытом деревенская женщина положение сельской учительницы, которая в деревне, конечно, всегда на языке.

Ещё долго в стылой ночной темноте порывистый ветер раздувал горящий уголёк окна, высвечивая два женских силуэта, беседующих за столом на своём женском, непонятном ветру языке, доверительном и сокровенном.

Больше на рытьё окопов хрупкую учительницу уже не посылали, и она, втянувшись в ежедневную работу, всё своё время отдавала испуганным войной детям, занимаясь с ними и после уроков, до самого вечера, пока их, будущую безотцовщину, не забирали домой измученные за день и обычно всегда простуженные бабы – несгибаемые солдаты тыла.

А Воронеж уже бомбили немцы, и по ночам в морозном воздухе, в красных зловещих сполохах были видны с той стороны белые, беспокойно шарящие по небу лучи прожекторов.

Стояло страшное время. И детское сердце сжималось в тоске.

Что было потом? Да мало ли, что было потом! Потом было всякое.

Долго, долго ещё будут бередить душу эти дни, отражаясь в глазах тех мальчиков чёрной, несмываемой тенью.

Может быть, отсвет прожекторов из того мира, а может, генетическая память народа отразилась однажды в случайных строчках Кирилл Назарова, когда его раздумья ложились на чистый лист бумаги:

 
«Туман молчаливый клубится, деревья в тумане до пят.
Крикливые чёрные птицы по низкому небу летят.
Отстрел начинается, или – земля полыхает окрест?
Куда они вдруг заспешили? Кто гонит с насиженных мест?
Поля, перелески, лощины: отрада для русской души…
По заводи тихой морщины в сухие бегут камыши.
Во мраке дома ледяные, как страшного сна миражи…
Что птицы?! Ведь им не впервые над голою пашней кружить.
Но только ли душу излечит российская мглистая тишь?
Дыханье отравленной речки спалило прибрежный камыш.
Туман молчаливый клубится и небо заката в крови.
Огромные чёрные птицы покинули гнёзда свои.
Куда? До какого предела? В какие края понесло?…
Ведь нынче не время отстрела, а время спасенья пришло».
 

…Тихо в деревне. Тепло. Обвисшие плоды слив сквозь задремавшую листву звёздным соком наливаются. Кирилл сорвал один тяжёлый и холодный, как галька на отмели, кругляш. Слива была кислой – ещё не пришло время перебродить сладостью.

Полоска прощального света на горизонте бледнела и бледнела, пока стала совсем неразличимой на тёмном, с крохотной, как иголочный укол, звёздочкой.

Ночь как-то незаметно заполнила всё пространство.

«Наверное, права тётя Поля, утро вечера мудренее! Пойду-ка я спать! Назавтра что-нибудь придумаю!» – Кирилл поднялся, выбросил щелчком далеко в кусты тлеющую сигарету и направился к сараю.

В сарае было темно, тихо, густо пахло травяным настоем. Ещё с вечера он заметил на стенах развешенные веники чабреца, мяты, голубой полыни, кустики земляники с ягодой, веточки донника и ещё каких-то трав. Уже подвянувшие, они источали такой аромат, что у него сладко закружилась голова.

Едва дотянув до раскладушки, он сразу же провалился в пустоту. Густой, как этот медвяный запах, сон завернул его в свои пелены.

На новом месте Кириллу спалось, как младенцу, легко и без сновидений. Такое с ним случалось только в хорошем подпитии. Ни один лазутчик с фронта тревоги не мог достучаться до его дверей этой ночью. Глухо.

Гостя разбудила лёгкая прохлада утра. Ещё не открыв глаза, он услышал возле себя шорохи, царапанье, тихое постукивание, как будто кто-то пробовал забить в доску гвоздь, да всё никак не решался.

Кирилл повернул голову на эти странные звуки и увидел рядом деловито похаживающую пёструю курицу, важную и уверенную в своей безопасности.

Прогонять её он не стал и посмотрел на часы. Было половина седьмого, вставать в такую рань не хотелось, ехать в Тамбов – тоже, и он снова закрыл глаза в надежде проспать первый автобус: «Авось, доберусь вторым рейсом, а то и вовсе не поеду, деньги у меня есть, свободное время тоже, заплачу за постой и харчи Павлине Сергеевне и ещё на одну ночку останусь… Почему не сделать себе маленький праздник?»

Перед сараем стоял могучий осокорь с раскидистой кроной, огромный и широкий, – целый сад с птичьим щебетом и толкотнёй.

Там, в листве о чём-то, перебивая друг друга короткими резкими звуками, которые издаёт нож в ловких руках точильщика, ладились между собой воробьи. Один такой расторопный проскочил в распахнутую дверь, но, испугавшись, то ли вельможной пеструшки, то ли человека с улыбкой взглянувшего на него, на всём ходу развернулся и выскочил обратно на улицу.

Солнце, просунувшись сквозь ветвистую крону тополя, рассыпало по земляному полу сарайчика яркие шарики света и заигралось ими.

Лето.

Там, снаружи, свистело, ворочалось, кричало, жужжало и пело на все лады и ноты июньское утро.

«Нет, не поеду! Останусь денька на два!» – решил Назаров, потягиваясь от удовольствия быть свободным от работы, друзей, вина и женщин, от всего того, что пеленает по рукам и ногам любого взрослого человека.

Так и остался Кирилл Семёнович Назаров у старой учительницы Павлины Сергеевны, тёти Поли, на целую неделю, устроив себе каждодневные маленькие праздники.

Хозяйка брать деньги с постояльца наотрез отказалась, сославшись на то, что ей самой надо бы доплачивать гостю за его присутствие в её одиночестве.

– Я-то одна-одинёшенька знаю почему – война-разлучница! А вот тебе, такому видному мужчине, неужели так и не встретилась та, единственная, необходимая, без которой вся жизнь – только ветер в горсти!

Что мог ответить Кирилл Назаров пожилой женщине? Свою жизнь словами не расскажешь.

Нет, дорогая Павлина Сергеевна, его жизнь не в горсти ветром свистит, а в сердце горьким комком слежалым, чёрствым угнездилась.

Жил, как впотьмах по лесу кружил: о терновые кусты руки царапал, кожу обрывал, шарахался от дерева к дереву, вместо любимой, пустой воздух обнимал, тьму кромешную, лбом о стволы ударялся, а к дороге всё равно не вышел.

За буреломом, и дурнолесьем путеводную звезду разве разглядишь, ориентир свой разве отыщешь? Совсем как в той хулиганской песенке: «Шёл я лесом-интересом, встретил девку голышом, в опояске камышом…»

Ну, да что теперь об этом говорить?! Прошло, проехало и прокатилось. А в итоге, – домино, – «пусто-пусто».

«Надо что-то менять! – сказал себе через пару дней тихой деревенской жизни Кирилл Назаров. – Поеду в Тамбов к Шитову. Хватит ему придуряться! За срыв строительства я, что ль, буду отвечать? Пусть этот «самородок» неизвестных кровей амбразуру своей грудью сам закрывает! Крутит он что-то с деньгами вкладчиков, как в «очко» карты тасует…»

Попрощался Кирилл утром с гостеприимной Павлиной Сергеевной и пошёл на автобусную остановку: улица широкая, в обе стороны сирень кудрявится. Утренняя прохлада лёгким ознобом тело бодрит. Хорошо! Дорога блестит на солнце, длинная. Машины по ней как «бегунки» по застёжке «молния» туда-сюда только скользят. А вот и его рейсовый – Воронеж-Тамбов с одышкой подкатил. Поехали!

Дорога в пару сотен километров, конечно, утомительна, но если, вытянув ноги под сиденье переднего товарища, откинуться на прохладную синтетическую кожу кресла, то можно хорошо подремать. Или пуститься в приятные размышления. Глядишь, дорога покажется не совсем длинной и надоедливой в постоянном промельке ничего не выражающих лесопосадок обочь нашенских, не совсем уложистых дорог.

Размышлял бы Кирилл Семенович Назаров о хорошем, да приятном, чтоб душа в своих возвращённых днях улыбалась, но мысль о недострое, как птица-дятел в самое темечко стучит-долбит: «Сволочь твой Шитов! Карамба! Ему место в тюряге париться, а не на Сейшельских островах! Сдать его, что ли, органам? Повязать бумагами финансовыми, которые вот здесь, в папке подшиты! – Кирилл Семёнович, вспомнив о папке с документацией, которую он не успел взять с собой в Старый Оскол, немного расслабился, – покажу Шитову эти бумаги, прижму подлеца к стенке: – Вот они обязательства! А вот выполнение! А вот дебит с кредитом! А вот это! А вот!.. А – вот…»

Автобус неожиданно качнуло, и Назаров, хоть и не больно, но довольно ощутимо ударился о спинку сидения и открыл глаза: в окне всё так же бежали бесконечные лесозащитные полосы, переходящие в бескрайние русские поля в большинстве своём начинающие зарастать тонкими кленками и разнообразным сорняком. «Без хозяина и товар – сирота», – вспомнил он часто повторяемую матерью поговорку.

Земля после многочисленных реформ и всяческих починов пребывала в крайнем запустении.

Опыт расхищения народных богатств сыграл подлую штуку: кто будет ценить, доставшееся с такой лёгкостью бывшее народное добро. Глотай, пока не подавишься!

Вот проглотили, а пока ещё никто и не подавился; то ли глотки, как ямы широкие, то ли земля наша легче пуха стала…

В окне замаячила телевизионная вышка. Слава Богу, вот он город родимый в круговой обороне крашенных охрой покатых крыш!

Тамбов тем и хорош, что издалека виден весь и сразу. Въезд в него больше похож на въезд в районный городок среднего масштаба из-за тесноты одноэтажных изб частного сектора и обилия садов в палисадниках. Кажется, что ты вернулся в своё детство; суровое и такое далёкое, что воспоминаниями запорошило глаза. Ау! Да откликнуться некому… Вон высокое здание с элеваторными ёмкостями для зерна, до сих пор именуемое Егоровой мельницей, вон на круче, возле телебашни белые пятиэтажки тех ещё, «хрущобок» спасших когда-то от бездомности пришлых из окрестных деревень строителей модного тогда призыва комсомольцев на возведение корпусов заводов, так называемой, Большой Химии.

В то время всё было большое: большие люди, большие стройки, большие трудовые достижения, ухнувшие единовременно в провал чёрной дыры горбачёвской перестройки…

Кирилл, молодо спрыгнув на землю, разминая ноги, прошёлся туда-сюда по пыльной площадке для отстоя машин.

Но маршрутного автобуса на остановке не оказалось, и Назаров обогнул здание автовокзала с фасадной стороны, где всегда можно было нанять до города или такси, или частника.

Там действительно табунилась, бездельничая, стайка водителей, которые сразу же, без лишних разговоров, наперебой предложили ему прокатиться «в любую сторону его души».

Город величиной в один размах руки, и Назаров – вот уже задрав голову снизу вверх, стоит возле присутственного здания.

«Вот парадный подъезд, по торжественным дням…»

На душе было муторно от предчувствия того, что Карамба, пользуясь связями в мире «понятий», распиливает по своему обычаю деньги дольщиков.

В стране жизнь по понятиям давно уже заменила жизнь по закону…

Положение депутата делает его недосягаемым для правосудия, а Кирилл – вот он весь! Хотя ни одной бумаги с финансовыми делами он не подписывал, кроме тех, что требовались для строящегося объекта.

Но это, – если будет разбираться, действительно, оно, правосудие.

А где право?

Как говорилось когда-то: «Прав не тот, кто прав, а у кого больше прав!». Ну, если по теперешнему, то правы все, кто может откупить себе право.

С тяжёлым сердцем Кирилл поднимался по широкой крутой лестнице оправленной в гранит и мрамор к парадному подъезду административного здания.

Здесь всё напоминало – мал человек и подл в своей обыденной ничтожности. Куда идёшь, мужик? Здесь боги восседают на Олимпе! «Оставь надежды, всяк сюда входящий!»

Назаров глубоко вздохнул и потянул на себя тяжёлую дубовую дверь.

– Уфф! – сказала дверь, и перед ним вырос высокий овальный хомут на подставке в виде огромной буквы «О» для сканирования карманов посетителей.

Что-то виделось похабное, матерное в этом овале.

Кирилл усмехнулся своим неподобающим в данный момент мыслям.

Наверное, скоро придумают сканировать не только карманы, но и мысли, с которыми просители будут приходить сюда для решения своих проблем, чтобы сразу – щёлк наручники! – А, подлец ты, с пустыми карманами да к нам! Выкинуть подлеца наружу! Чтобы знал своё место!

Перед Назаровым, как Ванька-встанька, вырос дюжий молодец в милицейских погонах:

– Сто-ять! – положил тот широкую ладонь на плечо Кириллу, когда он, слегка пригнув голову, хотел было нырнуть в этот металлический овал. – Куда?

– Туда! – кивнул головой Назаров в сторону хомута.

– Не положено!

– Мне к Шитову, по личному вопросу!

– А у нас все – по личному! Общественное – в стране Советов осталось! Шитов по обмену опытом в Париж отбыл. Приходи через недельку, он все твои вопросы решит, если они решаются. Приходи, чего ты?..

Но Кирилл, несколько обескураженный «тыканьем» этого привратника в погонах сержанта, уже стоял на улице, оглядываясь по сторонам – куда теперь податься?

Номер своего сотового телефона депутат Шитов никому из посторонних не доверял, и у Назарова его тоже не было. «Я тебя сам найду, когда понадобишься. Звони по рабочему! Мне скажут!» – и всё! Повернётся, бывало, с усмешкой и снова в свой огромный, как броневик, американский «Хаммер» на заднее сидение заваливается. По-ехал!

Постоял, постоял Назаров возле мавзолейного вида здания, где отбывают свою службу руководители области, и подался к себе на квартиру принять душ и потом, в тишине, решать свои навязчивые кроссворды, от которых уйти никак невозможно.

Возле подъезда его остановила соседка, языкатая, бойкая бабёнка неопределённых лет, но определённого направления во всегдашнем с ним разговоре:

– Кирилл Семёнович, дорогой наш человек, что-то в твоей квартире всё время такая тишина стоит? Просто невдомёк! И женского голоска не слышно? В монахи, что ль, записался? Такой молодой, счастливый, и – холостой?

– Вот потому и счастливый, что холостой! – отмахнулся Кирилл от назойливой женщины и поднялся в свою квартиру.

Сухо, как спусковой крючок, щёлкнул заждавшийся хозяина замок, и дверь легко подалась, выдохнув застоялый воздух. Кирилл, не включая свет, огляделся по сторонам.

Тишина. Ни шороха. Ни вздоха.

Квартира встретила его угрюмым равнодушием. Да и хозяин ли он здесь? На полировке стола, под неверными, путающимися в тополиной листве лучами солнца проглядывали старые засохшие пятна то ли от пролитого вина, то ли от крутого кофе.

Беспорядок постели со взбитыми простынями и забытый женский лифчик, лучше всего говорили о скоротечной, поспешной любви и холостяцком унылом бесприютстве.

Что-то менять в такой жизни надо, а что, Кирилл и сам не знал.

Постоянного присутствия женщины на этой суверенной территории он никак не допускал.

Как все старые, задубелые одиночки, Назаров и представить себе не мог в своей квартире ни одной женщины, согласившейся разделить с ним судьбу.

Сколько бы он ни примерял к себе такую ситуацию, сколько бы ни представлял рядом с собой женщину, всё выходило – или пошлый пьяный бред, или занудливое бытование под одной крышей разных человеческих существ.

Когда люди женятся? Правильно, в молодости, когда зашкаливает давление и дыхание прерывается от одного короткого соприкосновения взглядами, а, если хорошо повезёт, то и рукавами.

Была у него в школе одна тайная любовь, о которой никто не знал и не догадывался – приехавшая с родителями на короткий срок в Бондари девочка с лучезарным именем Света. Она училась с ним в параллельном классе только один год, а вся жизнь потом светилась её именем.

Сколько раз в ребяческих мечтах он с головой погружался в тот душный, вязкий омут первых, не выплеснутых чувств к этой девочке с невозможным взглядом из-под пушистых, как одуванчики, ресниц.

Но отец девочки неожиданно получил в области начальственную должность, и все остальные три года школьной учёбы Кирюши Назарова прошли бесцветно и невыразительно.

Может быть, поэтому ему никак не удавалось повторить те одурманивающие воображение чувства.

Увы, одуванчики улетели в слепящий и зияющий зенит…

Даже трагическая связь с Диной, с его по-настоящему первой женщиной, не сумела оборвать тоненькие ниточки-струны, которые нет-нет, да и отзовутся в его душе мелодичным серебряным звоном.

Хотя тогда в нём поселился и вырос, распуская стебли, ядовитый цветок равнодушия к противоположному полу с налётом лёгкого цинизма, отравляя радость общения.

А звон нет-нет, да и напомнит о несбывшемся, которое никогда не может сбыться.

…После освежающего душа, сон был лёгкий и крылатый, как в мальчишестве. И утро было гораздо мудренее вечера: «Да, пошёл он, этот жучок-древоточец с его непомерным аппетитом! Бюджет стройки висит полностью на этом вонючем депутате, вот пусть он и расхлёбывает! Карамба к таким вещам привык, выпутается. А я тоже отдыхать поеду в Гагары! Фу ты, чёрт! В Гагры! «…Ах, море в Гаграх!» – вспомнил он старую, теперь уже забытую песенку весёлых пляжных курортников.

Холостяку собраться в дорогу, как подпоясаться.

Щёлк! Щёлк! – спусковая собачка замка, и снова квартира в одинокой безвестности – ни скрипнет половица, ни всплеснёт радостным всплеском вода из крана.

Тамбов по утру зябкий, пустой, вроде Кирилловой квартиры.

Идёт он пешочком, шаг лёгкий мальчишеский. Куртка – враспах. В глазах бес лёгкой надежды на пляжные увлекательные приключения.

Кирилл лёгким шагом подростка повернул от центрального рынка в сторону вокзала на утренний поезд южного направления.

Вот он, герой моего повествования на узком повороте своей судьбы.