Текст книги "Не взывай к справедливости Господа"

Если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах на завтра.

Не думал, не гадал молодой монтажник Кирюша Назаров, пусть и не передовик производства, но честно зарабатывающий себе на жизнь вот этими руками, что его имя окажется в одной из бумаг подшитых в милицейскую папку с белыми кальсонными тесемками, но с казёнными пугающими буквами на обложке – «ДЕЛО № 13».

– Ага, – говорил следователь, хлопая мягкой ладошкой по серому картону – теперь ты весь вот тут! Тебя бы раньше на учёт у нас поставить – беды бы не было. Водку пьёшь, как мужик, а отвечать хочешь, как мальчик? Нет, у нас перед законом все равны, как зерно в ступе. Толкач муку покажет! Вот тогда и поглядим, что с тобой делать. Может, подскажешь, где твоего подельника искать? Снисхождение получишь за оказанную помощь следствию. Глядишь, и не будем тебя под расстрел подводить. Лет пятнадцать отмыкаешь, а там и на свободу! Не бойся. Вначале все головой по сторонам крутят, а потом только в землю смотреть начинают. Обвыкаются…

Но, несмотря на угрозы, следователь взял с Назарова только подписку о невыезде до окончания расследования, а призывную повестку в армию пришил к делу, сказав, чтобы он о службе не беспокоился, там подождут.

Кириллу на работе посочувствовали, характеристику в органы дали положительную, даже материальную помощь выписали. Мало ли как обернётся дело: в армию парню идти надо, а может, не дай Бог, сухари сушить придётся?

Хотя в последнее никто не верил, и денежную помощь пришлось обменять к всеобщей радости бригады на водку.

Время шло, Кирилл, как и прежде ходил на работу: «плоское катал, круглое таскал, а что не поддавалось – ломиком» – обычная будничная жизнь монтажника горластая и хлопотная.

Всё было бы хорошо, да томительное ожидание своей участи страшило его, каждый час, напоминая, как всё на свете неустойчиво и зыбко.

Совсем недавно он считал себя совершенно счастливым человеком от одной мысли, что его по-взрослому любит девушка умная и красивая, а теперь всё исчезло и рухнуло в пропасть.

Теперь он чувствовал себя ребёнком, у которого отобрали его постоянную игрушку.

Эгоизм молодости в полной мере ещё не осознал то страшное и неотвратимое, что случилось в его судьбе. Это потом, много лет спустя, вина незрелых лет прорастёт терниями в его освобождённом от всех стереотипов сознании, отнимет покой и равнодушие к своей и чужой судьбе.

Федула так удачно хоронился, что всю весну и лето его искали, как ищут иголку в сене.

Попробуй, перевороши наши неоглядные дали и веси, перетряси, пройдись частым гребнем, может тогда и обнаружится убивец, завершится следствие, кончится нелепое подозрение на Кирилла, и парень окажется совершенно свободным от настойчивой опеки суровых людей в красных погонах.

Ну, не причастен он к этой смерти! А попробуй, докажи…

Вот и делают каждую неделю в милиции на гражданина Назарова К.С. какие-то отметки в бумагах. А под теми, которые ему давали подписывать, ставил свою фамилию не глядя – что с него взять, если весь он тут, как на ладони!

Лето прошло быстро, а в сентябре Федула обнаружился сам в психиатрической больнице далёкого сибирского города, где он в минуты просветления назвал себя настоящим именем и тихо поведал врачу об убийстве молодой жены.

На этот раз врач оказался мужиком сметливым, несмотря на свою службу в данном заведении, где всякий склонен говорить всё, что угодно, следуя видениям своего воспалённого сознания. Другой не обратил бы на слова психопата никакого внимания, а этот участливо выслушал больного, записал его прежний адрес и позвонил в милицию.

Там неожиданно заинтересовались необычным пациентом и велели бдительному доктору взять больного на особый контроль до последующих распоряжений, что тут же и было сделано.

Узел развязался быстро.

Федула долечивался уже здесь, в Тамбове, а призывника Назарова К.С. военный комиссариат не забыл и выдал ему положенное обмундирование со словами: «Одевай с гордостью, а носи бережно!».

Часть вторая

Глава первая

Вот и его, Кирилла Назарова, властная рука закона поставила в стройную шеренгу призывников запоздалого осеннего призыва.

Напротив здания военкомата под оранжевым раскидистым клёном одинокий слепой музыкант выдувал из облитой солнцем трубы саксофона протяжную и грустную мелодию, такую грустную, что Кирилл вынужден был загородиться ладонью, чтобы не показать товарищам тихих своих слёз.

Он не понимал музыки, не знал, что играет слепец, но тяжёлая удушливая волна захлестнула его и закачала на гребне.

Бродячие музыканты в провинциальных городах явление редкостное.

Иногда на колхозном рынке можно было услышать что-то, навроде, «Матани» или «Семёновны», народных «Страданий» подвыпившего гармониста, но редкостного трубадура-саксофониста встретить на улице было никак невозможно.

Саксофон – инструмент духовой, редкий, «лабают» на нём в большинстве своём молодые музыканты, ресторанные лабухи, лёгкие которых, как кузнечные меха с большим запасом воздуха, чтобы вывести мелодию и не задохнуться, не дать «петуха».

А здесь, на городской окраине, в совсем неподходящем месте, звуки саксофона наиболее пронзительны и печальны. Ввинчиваясь в сознание, эти звуки тревожат больную совесть, взывают к высокому, горнему, где кружатся в хороводе ангелы да непорочные младенческие души.

Может быть поэтому тихо и потаённо плакал Кирюша, недавний мальчик с рабочих предместий, а теперь почти уже воин, почти солдат, защитник своей страны, которому не положено быть в строю слабым и сентиментальным.

Но рядом не было такого привычного, такого обязательного, такого решительного и всегда готового на поддержку друга, каким был Коля Яблочкин, весёлый и находчивый на проказы Яблон, которым можно было загородиться от всяческих сомнений своей молодой и такой неустойчивой жизни.

Коля опять по 206 УК, по хулиганке, так обычно называют эту статью угодившие под неё арестанты, загремел в места не столь отдалённые.

Оттуда, ну никак невозможно прибыть на проводы своего друга Кирюхи, лишь только малая весточка жмётся в нагрудном кармане лагерного бушлата напоминанием о былых временах…

Выдувая мелодию, музыкант изгибался всем телом, присаживался почти на корточки, поднимал лицо к небу, словно оттуда холодная синева проливалась в серебряный раструб его инструмента, чтобы вырваться потом мучительными, тревожными звуками, проникающими в самое сердце…

Музыкант был молод и вероятно талантлив, если судить по обилию бумажных денег в его раскрытом, обтянутом чёрной кожей футляре.

Провожать новобранцев пришло много народу: родители, друзья, девушки, до времени верные и заботливые, поэтому слепой мог рассчитывать не только на свой талант, но и на щедрую руку собравшихся здесь людей.

Офицер ушёл в здание кому-то звонить, и призывники, расслабясь, стояли, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, шутливо толкали друг друга, чтобы скрыть волнение от неизвестного, что их ожидает на скорой службе.

Но вот сигналя и обдавая едким запахом сгоревшего бензина шеренгу новобранцев, подкатил видавший виды автобус.

Тут же выскочивший из здания офицер резко дал команду на погрузку, и шеренга, немного помешкав, начала быстро втягиваться в салон автобуса. Только один запнулся в дверях, зашарил по карманам, оглянулся, подбежал к музыканту, и в кожаном с красным бархатным исподом футляре заметно прибавилось бумажек.

Кирилл отдал все деньги, которые у него остались от прошлой гражданской жизни. Русскому солдату – зачем деньги? Он даже из топора кашу сварит…

Слепой музыкант оторвал от мундштука саксофона губы, сплюнул себе под ноги пенистую слюну, припал к трубе, и торжественные зовущие на подвиг звуки «Прощание славянки» заполнили улицу.

Последнее, что осталось в памяти Кирилла от той гражданской жизни – это одинокий, так похожий на него слепой музыкант под сгоревшим на осеннем ветру клёном.

Обязательный курс молодого бойца Кирилл проходил в летних лагерях местного гарнизона глубоко в лесу, откуда тот гражданский мир был так же далёк, как воспоминания о нём.

Казалось, что никакой другой жизни у Кирилла не было и быть не должно – «Подъём!», «Отбой!». Снова ненавистная команда «Подъём!». Ежедневные политзанятия. Дежурство дневальным. Работа по кухне. Упражнения по строевой подготовке на бетонном плацу. Стрельбы из автомата Калашникова. Снова дежурство или бесконечные марш-броски с полной армейской выкладкой, с командой «Газы!», с предельным изнеможением на финише.

И так – каждый день.

Командир в армии на то он и командир, чтобы однажды данная им команда выполнялась в срок и беспрекословно теми, кому она предназначена.

– Рядовой Назаров, два шага из строя! – резко выкрикнул на утреннем построении старшина, бодро обтягивая большими пальцами рук свою новую с иголочки гимнастёрку.

Большинство старшин в армии – сверхсрочники, по-солдатски «макаронники», но этот грозный и щеголеватый, был срочной службы и уже, судя по докрасна надраенной бляхе и свежей гимнастёрке, готовился на «дембель».

О, это упоительное и долгожданное слово – «Дембель!», до которого рядовому Назарову, как до уходящей линии горизонта, или нет, – как до гибели капитализма!

За какие выдающиеся заслуги этот старшина получил столь высокое для «срочника» звание неизвестно, но весь вид его выдавал неоспоримое превосходство перед молодыми бойцами только начавшими проходить службу.

В те досточтимые времена основной состав старшин были по национальности украинцы, то есть «хохлы», для которых лычка на погонах, как наперсный крест для православного батюшки. Вернуться со службы домой в рядовом звании – ну никак невозможно!

Поэтому «хохлы» обычно рьяно чтили устав и всегда старались быть на виду у начальства, предугадывая малейшее желание командира. С честью, как говорится, несли воинскую повинность.

Если это не так, то пусть меня поправят те, кто проходил срочную службу в могучей и славной Советской Армии.

– Рядовой Назаров, выйти из строя! – скомандовал старшина.

– Есть выйти из строя! – браво, как учили, ответил Кирилл, и в два притопа шагнул из шеренги таких же стриженых под машинку солдат.

– За мм-ной! – оглядев с ног до головы Кирилла, гавкнул старшина и, повернувшись, спокойно пошёл в сторону дощатой кухни с навесом, под которым рядами стояли длинные, тоже дощатые, столы и такие же лавки – по две на каждый стол.

Кирилл последовал за своим командиром на расстоянии вытянутой руки.

За всё время, пока они шли, старшина не промолвил ни единого слова и не оглянулся в его сторону в полной уверенности, что солдат идёт следом.

До солдатской столовой было довольно далековато, и шагать вот так, на «пристёжке», Назарову вдруг расхотелось: «Подумаешь, генерал, какой!». И он быстро нырнул в кустики, вроде, как по малой нужде – невиданное нарушение устава!

Но старшина и ухом не повёл, хотя наверняка слышал шорох за спиной и хруст сломанных веток.

Постояв минуты две-три, и, видя, что на его манёвр не реагируют, он вынырнул из зарослей, встряхнулся для порядка, и не спеша, пошёл в столовую, где скрылся его командир.

Под навесом, возле раздаточной «амбразуры», сидел старшина и спокойно уминал из алюминиевой чашки разваренную тушёнку с гречневой кашей.

Продолжая жевать, он взглядом показал рядовому бойцу стоять рядом.

Тот невозмутимо подошёл, встал возле, и пока командир «принимал пищу», Кирилл в прямом смысле, считал ворон возле бачка с отходами. После десяти, сбившись в счёте, Кирилл снова посмотрел в сторону своего старшины, показывая всем видом, что ему стоять наскучило, и присел рядом на краешек скамейки.

Старшина, к удивлению Кирилла, его наглой выходки, не заметил или сделал вид, что не замечает.

Спокойно облизав ложку, старшина сунул её за голенище своего ялового «комсоставского» сапога, посмотрел куда-то в сторону и как бы нехотя спросил:

– Ты, говорят блатовал на гражданке? Так или нет?

– Никак нет, товарищ старшина! Я по масти – «один на льдине», вроде как «мужик ломом подпоясанный» – приободрился такому повороту событий Назаров.

– А-а, – разочаровано зевнул старшина и, помедлив, протянул ему свою миску. – Иди, принимай пищу! Мы в город на хлебокомбинат поедем!

– Муку молоть? – съязвил Назаров, совсем не понимая спокойствия старшины, который в другое время был строг и до крайности придирчив к своим подопечным.

– Ага, в ступе толочь! Иди, вон хлебовозка уже подкатила! Да скажи, чтобы повар тебе две порции выдал – я разрешил.

– Есть – две порции! – обрадовался Назаров, который съел бы и все четыре.

В армии пожрать да поспать – кому лень?

Просунув голову в «амбразуру», Кирилл протянул повару посудину:

– Пожрать давай, а то за соломой ехать! Быки голодные стоят! – показывая тем самым, что «мы ребята ёжики – у нас в кармане ножики».

Повар, как и все повара, что на гражданке, что в армии, толстомордый малый, скорее всего – старослужащий, ухмыльнувшись, повозился-повозился в глубоком котле черпаком на длинной деревянной ручке и, как сплюнул, – положил маленькую жёлто-коричневую, растекающуюся порцию жиденького пюре из сушёного картофеля.

Вкус – неотразимо тошнотворный! Сам пробовал! Сам служил!

– Мне старшина велел дать гречку с тушёнкой! Да две порции, не забудь!

– А-а, вспомнил! Вспомнил! – обрадовался «малый». – Точно, говорил! – мордоворот почесал затылок под белым колпаком, постоял, подумал. – Две говоришь? – быстро зачерпнул полный черпак и с размаху швырнул содержимое прямо в амбразуру.

Мордоворот не промахнулся.

Горячая, липкая масса вся оказалась на лице Кирилла.

Он даже не успел сообразить, что случилось? По голове, по щекам, застилая глаза, медленно сползал на ладони всё тот же, цвета детского поноса, жиденький картофель.

Кирилл в горячке сунулся было в «амбразуру», где, уперев полные бабьи руки в бока, заходился смехом его обидчик.

Но окошко оказалось узким и тесным.

– Рядовой, в чём дело? – Перед Назаровым стоял дежурный по части офицер и строго смотрел на вовсю матерящегося Кирилла, который, согнувшись, горстями сдирал с себя горячую, плохо съедобную жиденькую картофельную массу приготовленную, наверное, из государственных, стратегических запасов.

Кирилл за свою короткую жизнь крепко знал, что доносчику – первый кнут, и, вытянувшись по стойке «смирно», ответил, что невзначай опрокинул миску на себя.

– Поскользнулся, упал, очнулся – гипс!

– Я тебе дам – «гипс»! Приведи себя в порядок! Тоже Никулин нашёлся! – и офицер пошёл на кухню.

– Есть! – как ни в чем ни бывало, ответил «герой», повернулся и увидел равнодушно смотревшего куда-то в сторону своего старшину.

– Иди, умойся! – в глазах старшины плясали лукавые бесенята. – А это тебе премия от начальства! – он протянул Кириллу целую банку свиной тушёнки. – Бери, чего там! Ты, видать, боец правильный, заслужил!

Кирилл тут же, возле железного корыта с коллективным умывальником, сполоснул лицо, вытерся рукавом гимнастёрки и посмотрел на старшину.

– В городе поешь! Вон хлебовозка ждёт! Рулим! – старшина легонько ткнул «правильного бойца» в спину и тут же оказался в кабине рядом с шофёром, таким же старшиной, как и он, только, судя по возрасту, сверхсрочником. – Поехали!

В кабине втроем тесно. Пахнет табачным дымом и горелой соляркой. Запах будит воспоминания о работе на промышленных площадках, где так же пахло табаком, машинным маслом, чадящей соляркой и прогорклым мужским потом.

Соседи-командиры – вот они – в приподнятом настроении. Возможность оказаться вне части, вдалеке от своего воинского начальства, похоже, вселяет старшинам надежду на приятное времяпровождение, с надеждой на лёгкую выпивку.

– Ты зачем салапета взял? Хлеб грузить – не кирпичи! Сами управились бы. А то с этим салагой – куда оторваться? – сверхсрочник, отпустив руль, обернулся к тому, который сидел рядом с Кириллом. – Опять к Ляльке завернули бы. Помнишь, как тогда?.. Время есть. А этого довеска теперь куда?

– Ничего, он у нас на «карауле» постоит. Пока мы с тёлками, – старшина спокойно, вроде он это с «тёлками» делает каждый день, вставил понятное и ёмкое слово, – всю фуру по домам растащат. Ты у нас на карауле стоять будешь. Понял? – сказал молодому бойцу, как отрубил.

– Я посижу. Я в кабине бдеть буду, покараулю! – Кирилл, теперь уже осмелев, опустил стекло и закурил сам, хотя в присутствии старшего себя по званию устав запрещает без разрешения это делать.

– От-ставить! – старшина отобрал у Кирилла сигарету, несколько раз затянулся сам. – Поперёд отца!.. Уши надеру! – ещё пару раз затянулся и весело всунул ему окурок прямо в губы, – Дыми! Накуривай шею до мосла!

А вот и город такой знакомый и такой чужой, словно не он, Кирюша Назаров, а кто-то совсем другой, только похожий на него жил здесь молодой и красивый, ухаживал за девушками, сходился в «дурачих», но рискованных драках, пил водку, топтал асфальт.

Смотрел он в окно кабины, а там прокручивалось немое кино – отстранённо спешили по своим делам люди, мчались, закинув к спине тонкие рога, голубые троллейбусы, мимо мелькали юркие автомобили.

Остановились возле городской пекарни – приземистого кирпичного здания, похожего на большой барак, но вкусно пахнущего ванилью, тмином и свежей выпечкой. Так обычно пахнет по праздникам в сельском доме, когда хорошо протоплена русская печь, и на столе под чистым рушником возвышается горкой сладкая выпечка.

Сердце Кирилла зашлось от воспоминаний: весёлая нарядная живая мама, яркое солнце в окне, и режущий глаза снег на просторной родной улице. Сладкий сон детства! Господи, куда всё это делось?

Кирилл протёр заслезившиеся глаза, словно он, вот теперь, сейчас, действительно загляделся на тот пылающий резким светом холодный снег.

– Тпру! Приехали! – сверхсрочник пружинисто спрыгнул на землю. – Накладные подай! В «бардачке» лежат, где «путевой лист», под фляжкой!

Старшина, который помоложе, открыв дверцу, выпихнул Кирилла из машины:

– Вылазь, херов князь! Щас грузиться будем! – достал из «бардачка» обшитую зелёной материей фляжку, открутил пробку, глотнул разок и закашлялся. – Спиртяга, сволочь! Чище бабы в бане!

– Успеешь, наглотаешься! Бумагу давай!

Сверхсрочник, взяв протянутый листок, махнул Кириллу следовать за ним.

В пекарне на высоких некрашеных дощатых полках после печи отдыхали хлеба, прихватывали свежего воздуха, приходили в норму. Буханки были уложены рядами друг за другом, ещё исходившие парком, духмяным запахом бродильного теста, хрусткой поджаренной корочкой, сытостью.

Постоишь – слюнки набегут, только утирайся.

Кирилл не удержался и щепотью воровато прихватил вожделенный край корочки, похрустел ей, пока кладовщик разбирался с накладной в своей маленькой припудренной мукой каморке.

В накладной было написано что-то не так, и старшина со словами – «Айн момент!», быстро выбежал из кладовки.

– Зови сюда Миколу, командира своего, да пусть он фляжку с горючим прихватит! Выполняй команду, боец! – Бодро щёлкнул он каблук о каблук, и снова нырнул в кладовку.

– Есть, позвать Миколу! – тоже щёлкнул каблуками боец и, согласно уставу, повернувшись через левое плечо, вышел на улицу.

– Старшина говорит: «Миколу позови с горючкой!» У них там печи разжигать нечем. И мне велел плеснуть… – крикнул он из дверей.

– Я тебе, солдат, так плесну, что соплями утираться будешь, остряк! А за «Миколу», – старшина, прихватив фляжку, мухой вылетел из кабины и увесистым кулаком сунул Кириллу под рёбра, – лови!

– Поймал! – крякнул тот, но его командир уже скрылся в дверях.

Кирилл присел на оказавшейся рядом сучковатый пенёчек и закурил.

Обижаться на своего командира не стоило. Получил торчок по заслугам. Чего ж теперь? Но долго блаженствовать ему не удалось.

– А ну, дятел, марш грузить хлеб! – высунулся из дверей его старшина. – Сидеть на «гражданке» будешь! Выполняй команду! – И снова скрылся в дверях.

Грузить дощатые поддоны с горячими ароматными буханками, это не кувалдой на монтажной площадке бухать. Через полчаса хлебовозка была загружена до упора, и Кирилл в ожидании следующей команды, снова присел на пенёчек, похрустывая духмяной корочкой.

Прошло достаточно времени, а его командиры всё никак не могли справиться с «горючкой». Наверное, «трубы» ещё не все промыли.

Кириллу надоело сидеть вот так без дела, и он отправился туда, где «трубы промывались».

В кладовке было жарко, как в бане, дымно, пахло свежим алкоголем и чем-то ещё похожим на запах старой дубовой лохани с остатками закисшей браги. Отцы-командиры сидели браво, чего не скажешь про хозяина кладовки, который всё клевал носом, елозя растопыренными ладонями по широкой столешнице.

Рядом стоял белый холщовый мешок, в который обычно пакуется сахар.

– Отставить! – рявкнул один из командиров, как только Кирилл вошёл в кладовку. – Почему без разрешения? Накажу!

– Да ладно тебе, Микола, – сказал другой, – сахар – ты, что ль, в машину таранить будешь? – Бери, боец, стратегический груз и – в машину, только осторожно! Гексоген! – хохотнув, показал он на мешок. – Взрывоопасен!

Пожали руку порядком захмелевшему кладовщику, помогли Кириллу завалить мешок на спину, и боевые товарищи вышли на свежий воздух.

Кирилл легко (всё же не баллон с кислородом по 80 кг.!) закинул с плеча мешок в фургон, стряхнул с гимнастёрки просыпавшуюся крупку и вопросительно посмотрел на командиров.

– Боец, у тебя, небось, от «гражданки» хрусты остались? – вроде невзначай спросил у него сверхсрочник, вглядываясь в застеклённый холодной синевой небосвод, где медленно тянул белую пряжу маленький блестящий беззвучный паучок.

След самолёта проходил как раз по зениту. И старшина, провожая его взглядом, так запрокинул голову, что тарельчатая форменная фуражка с золотой крылатой кокардой, соскочила ему под ноги, и, подгоняемая ветром, колесом закатилась под фургон в самую гущу перхотной, перетёртой машинами пыли.

– Во, бля! – Нагнувшись, он попытался её оттуда достать, но фуражка закатилась так далеко, что руками до неё было не дотянуться.

– Товарищ старшина, разрешите мне! – подсуетился на этот раз Кирюша, имея для этого свою цель.

– Действуй, боец, – одобрительно скомандовал сверхсрочник, – Родина тебя не забудет!

Кирилл снял с пожарного щита багор и, просунув его между колёс, подцепил им фуражку за высокую командирскую тулью.

Подтаскивая головной убор к себе, он нагрёб в него столько пыли, что форменный, офицерского покроя головной убор стал похож на обыкновенный совок полный всякой дряни.

– Не, я тебя точно убью, салага! – старшина вытряс из фуражки мусор и несколько раз ударил тульёй о колено. – Убью, если на бутылку не найдёшь!

У Кирилла денег конечно не было. Он ещё тогда, на призывном пункте отдал всё, что у него имелось, слепому саксофонисту.

По интонации угрозы старшины не были уж столь устрашающими, и Кирилл быстро собравшись, сказал, что у него там, в общежитии, есть, у кого одолжиться.

– У меня половина общежития в долгах! Махнём, товарищ старшина!

– Ну, смотри, а то – точно убью! – подобрел сверхсрочник.

Другой, тот, который был непосредственным начальником рядового Назарова, всё время сидел в кабине и вероятно не слышал разговора. Приоткрыв дверцу, он крикнул:

– Давай – к Ляльке! У неё теперь всё заржавело! А боец машину постережёт!

– У Ляльки на «сухую» делать нечего. Она – по трезвянке не сговорчивая. Вот боец предлагает бескорыстную материальную помощь старослужащим. У него всё общежитие в долгах. Отоваримся – и прямиком к Ляльке. Только – чур, не хороводится! Лялька тебе сама подружку приведёт. Всё будет – хок-кей! – И сверхсрочник бодро вскочил в кабину.

Машина, взревев «на газах», дёрнулась с места и тут же остановилась.

– Во, бля! А мы тебя, богатенького Буратино, чуть не забыли. Прыгай в кабину! – крикнул, высунувшись в проём окна, сверхсрочник. И фургон, подобрав рядового Назарова, покачиваясь на поворотах, медленно выехал за ворота пекарни.

Поколесив по улицам, они выбрались на Моршанское Шоссе; так называлась обводная дорога из города, где в проплешинах облупившейся штукатурки стояло бывшее пристанище Кирилла – обветшалое здание, служившее в известные времена лагерным бараком. В нём жили в основном спецы – инженеры, строительные мастера, высококвалифицированные рабочие, возводившие в сороковых-пятидесятых годах корпуса завода резинотехнических изделий.

Кстати сказать, в новой капиталистической России, это единственное в городе предприятие, которое ещё выпускает ходовой товар для автомобильной промышленности и где платят, хоть небольшие, но деньги.

Но мы отвлеклись…

Вот они – железные ворота оставшиеся от лагеря-поселения, слежалый, проросший сорной травой щебень у входа и полуоткрытая дверь в сумеречное нутро.

Потом, много времени спустя, Назаров, который, нет-нет, да и грешил стихами, вспоминая своего друга Николая Яблочкина, написал об этом общежитии:

 
«Проживал здесь народец отпетый,
Заводской и фабричный народ…
Городская окраина, где ты?
От железных ворот – поворот!
Мне встречаться с тобой расхотелось.
Что ж над памятью сердцем стенать?!
А бывало, смеялось и пелось
В этих нищих барачных стенах.
Эти стены мне снятся и снятся,
Застят свет, громоздясь по ночам.
Неудачное место для счастья,
Но мы счастливы были и там.
Ни почём не уйти от погони
Тех годов, где твои и мои…
Юность мчится в горящем вагоне,
И нельзя повернуть с колеи».
 

…Вот они железные громыхающие ворота на покосившихся от времени железных столбах, но и железо не выдержало напора всесокрушительного времени. Широкие покорёженные створки свисают, как изъеденные молью полотнища некогда победных знамён. Двутавровые врытые в землю балки местами проела ржавчина и теперь издали они больше похожи на щуплых знаменосцев в драных шинелишках, еле-еле удерживающих свои стяги.

Кириллу стало как-то не по себе от этого печального зрелища и он, первым спрыгнув на землю, чтобы не расплакаться, лихо бросил ладонь к виску:

– Рядовой Назаров прибыл на место своей бывшей дислокации! Мин не обнаружено! Прошу! Командиры – впереди! – пригласил он широким, дурашливым жестом своих нетребовательных начальников, с которыми он теперь, вроде как, был на дружеской ноге.

– Веди, Сусанин! – старшина, тот, который «Микула», легко коленом поддел под зад Кирилла. – Форвертс!

Матрена как всегда восседала на своём месте и, судя по её восклицательному голосу, была в приподнятом настроении.

– Ай, какие соколы к нам прилетели! А это кто? Кирюша, никак?! Ну, ты прям, как Иван Тёркин!

– Василий Бровкин! – съязвил старшина-сверхсрочник. – Вы лопухнулись, мадам!

– Во, во! Я и говорю Василий Теркин! – Матрёна встала из-за стола, расплылась в широкой улыбке, протягивая руку старшине, как делают обычно светские дамы в сентиментальных фильмах, ладошкой книзу, – Мотя!

Кирилл, хмыкнув, хлопнул себя по колену:

– А я думал – Матрена!

– Матрёна – это у меня такая кли… Псевдоним у меня такой, Кирюша, – сказала она с укоризной, – Мотя я! – И тут же опустила руку. – Кирилл такой юморист, прям обхохочешься! Наверное, служба мёдом кажется? – с намёком обратилась она к старшине.

– Мы её можем и гуталином подчернить, если что… – обернулся тот к Назарову.

– Всё понял! – ответил бравый боец и отозвал в сторону «Мотю». – Найди на бутылку, а то эти самцы меня в нарядах сгноят!

– Да поняла я, поняла! Язык бы тебе подрезать, хлюст хренов! Иди сюда! – Потянула она его в свою каптерку, а потом, остановившись, в нерешительности посмотрела на бравых Кирилловых попутчиков. – Одной этих не повалить… Тут и литром-то не обойдешься!

– Ну, давай на литр! До генерала дослужусь – отдам!

– Отдашь, как же, жди! – Порылась она у себя в каптёрке и протянула Кириллу деньги. – На, оглоед, это твои премиальные!

– Какие премиальные? Я расчёт получил полный, когда призывался!

– Ты вот пересчитай, пересчитай, деньги счёт любят! Тут твои квартальные. Кровные. Я думала тебе их переслать, да некуда. Полевая почта, говорят, закрыта. Я маленько из них поистратилась. Думала – после отдам, когда возвернешься со службы. А ты – вот он! Огурец малосольный! – то ли с укоризной, то ли с лёгким сожалением сказала она. – Бери! Всё равно на правильное дело пойдут. Начальникам подмазывать надо, я ж понимаю!

Кирилл, конечно, пересчитывать деньги не стал, но на хорошую выпивку должно хватить.

Его служивые товарищи, переглянувшись, повеселели:

– Гони, боец, Родина тебя не забудет!

От бойца до гонца расстояние короче воробьиного носа. На весёлое дело, как не спешить? Одна нога здесь, другая уже у ларька топчется. А то, как же! Отцы-командиры за всё в ответе.

Выполняй солдат приказ, пока команды – «Отставить!» не было.