Текст книги "Не взывай к справедливости Господа"

Павлина Сергеевна! Павлина Сергеевна, – здравствуй!

…Жить в деревне – одно удовольствие! Правда, если житьё это временное и непродолжительное.

Здесь искушённого городского жителя сразу оглушает тишина, как будто в твоих ушах ватные затычки, или нет, – положили на бабушкину перину и накрыли голову пуховой подушкой – отдыхай, дорогой!

Потом эта тишина начинает тебя раздражать, давить на грудь, пеленать по рукам и ногам.

Привычная звуковая информация не поступает в мозг, и ты начинаешь, как локатор, как радарная установка, ловить любые звуки и шорохи: вот где-то далеко-далеко, на молочно-товарной ферме истошно завопила машина, наверное, самосвал привёз зелёнку для колхозного стада, и сигналит скотнику, вечно не просыхающему Егору, чтобы тот, очухавшись от вчерашнего, приступил к раздаче корма вечно голодным коровам, которые почему-то и в разгар лета находятся на стойловом содержании.

В самый сенокос новый председатель агрокомплекса сочной зелёнкой надеется поднять удои катастрофически снижающегося поголовья товарного стада.

Но, несмотря на корма, глупые коровы мало и неохотно отдают своё, молоко с низким процентом жирности и жидковатым на вкус. А вот у личной коровы, у того же пьяницы Егора, корова доиться хорошо и молоко совсем иного свойства – ночь в холодильнике подержишь, на утро ложка торчмя стоит.

Вроде корма одни и те же, с одного места привезённые, а результат разный.

…Павлина Сергеевна, Павлина Сергеевна! Учительница детства моего!..

Вот Кирилл и в деревне!

Попробуй, докажи здесь свою состоятельность, устав от противной городской суматохи, от забубенных встреч с друзьями-приятелями, такими же, как и ты сам, с бесконечными, заводными разговорами о женщинах, о суетливости нынешних, корыстных политиков, об импотенции власти.

По вечерам хорошо. А утром, просыпаясь, чувствуешь свою ничтожность, свою невостребованность летящим, как скоростной поезд, временем – мимо, мимо, мимо!

Павлина Сергеевна, наверное, умаявшись от надоедливой старости и глухого одиночества, приняла Назарова, как родного с раскрытыми руками:

– Ну, вот… Ты опять здесь. Дома. Мальчик мой! – Старая женщина, не имея своих детей, по своей учительской привычке назвала его мальчиком, как будто Кирилл когда-то давно был её учеником. – Постарел, постарел. Вон и волоски седые уже, – смотрела она на гостя сквозь свои учительские очки, участливо и ласково покачивая головой. – А я вспоминала, вспоминала тебя. Ну, думаю, на это лето обязательно приедет. Смотрю – нет, не пылит дорога! На другое лето жду. Опять никого! А тут, вот, объявился… Где жить-то будешь? В доме, или опять в сарае стелить? Он после тебя теперь, как новый стоит. Крыша из твоего шифера уже не течёт. Я вся у тебя в долгу. И за работу, и за материал. Думала – расплачусь с пенсии, а ты, как раз уехал. Вот старая! – спохватилась она, усаживая Кирилла за стол. – Я тебя сейчас рябиновкой угощу. Самодельной. Не какой-нибудь ельцинской отравой из ларька, а свойской, целебной. Враз грусть-печаль развеет! Я сейчас, сейчас! – торопливо зашмыгала она по комнате.

На столе появился толстенький графинчик старинного гранёного стекла с настойкой коньячного вида, на дне которого медленно шевелились оранжевые бусинки прошлогодней рябины.

На раскалённой сковородке скворчала и пузырилась яичница в домашней ветчине, посыпанная сверху мелко нарезанным зелёным лучком.

Кирилл тоже выложил свои кое-какие гостинцы на стол.

Ну, теперь у нас пир на весь мир!

Павлина Сергеевна, угомонившись, присела на краешек стула, радостно поглядывая на гостя.

Гость налил хозяйке в протянутую маленькую мензурку из-под лекарства, рябиновки, потом наполнил для себя по самым краям большой фужер тонкого розового стекла и поднял его.

– Ну, с приездом тебя Кирюша! – опередила его Павлина Сергеевна и медленно выпила свою махонькую рюмочку-мензурку, пожевала губами и, не закусывая, смутившись, пошла к двери. – Ты пей, ешь! Я сейчас!

Что говорить о настойке, которая сродни подвянувшему осеннему букету, и порождает те же чувства – грустные ощущения скоротечности всего сущего. Оставленная навсегда молодость заголосила беззвучным плачем:

 
«…Лихая память захлебнётся болью…
Надежды где? Где молодость? Где мать?
Небритый кактус на окне ладонью
прощальный луч пытается поймать».
 

Кирилл, смахнув соринку с ресниц, посмотрел на остывающее от жаркого дня окно, где зелёным котёнком, вставшим на задние лапы, а передние, прижав к стеклу, тосковал о жаркой мексиканской пустыне нелепый для наших мест цветок в красной глиняной посуде.

Пить в одиночку Кирилл не умел, а без выпивки всякая закуска – просто еда.

А есть, ему уже расхотелось.

Он, скучая, разглядывал комнату, оклеенную всё теми же обоями в мелкий цветочек, теперь уже посеревшими от времени.

Он тогда всё хотел обновить стены, старался угодить хозяйке – здесь и делов-то на день!

Но тётя Поля не разрешила: «Я к этим цветочкам привыкла, они ещё с того времени…».

С какого «того времени», Кирилл уточнять не стал, старость сентиментальна.

Его размышления прервал бодрый топот на веранде и низкий, прокуренный голос соседа Михаила, с которым они сдружились, поднимая из руин старый сарай Павлины Сергеевны, где Кириллу в прошлый приезд так хорошо спалось.

В тот грозовой день, когда старый осокорь, не выдержав напора буйного ветра, рухнул на крышу, Кирилла спасла рыбалка, а то бы лежать ему в обнимку с зелёным другом.

Михаил радостно растопырил руки:

– Держи пять! – зажал он клещами пальцев ладонь расслабившегося за столом приезжего гостя. – Опять на волю потянуло? А я тогда сомневался что ты снова к нам возвернёшься. Врет, думаю, шельма! А ты – вот он! Тута! Это сколько же годков прошло? Погоди, погоди… Да, время-то как летит, а, тетя Поля! – оглянулся он на хозяйку, потирая руки.

– Садись, садись, Михаил! – Павлина Сергеевна пододвинула свой стул соседу, а сама осталась стоять, поглядывая на двух мужиков сквозь улыбчивые очки.

– Ну, тогда давай! С приехалом тебя! – Михаил налил себе сразу полстакана настойки, в мелкой посуде он пить брезговал, прислонился к стоящему на столе фужеру, и одним заходом опрокинул свою порцию в рот. – Ух, хороша!

Двое – это уже компания. Это уже и посидеть можно. И выпить. Это совсем другое дело! Разговор завяжется о чём угодно, только затронь тему. Никаких условностей. Михаил мужик свой, сходливый, с русским характером, который становится особенно открытым во время выпивок.

Вот теперь и закуска пошла вслед за настойкой, только вилкой цепляй.

Павлина Сергеевна принесла из погребка солёных огурчиков, крепеньких, светло-зеленых, как молодые еловые шишки.

Хорошо сидеть! И они с Михаилом теперь сидели, словно два брата вернувшихся после разлуки в родной дом. Как водиться, хлопали друг друга по плечам, рассказывали анекдоты в тему, проклинали Ельцина за развал Союза, жаловались на власть, кунали зелёные косицы лука в крупную желтоватую соль, подцепляли шкварки со сковороды и вроде никогда не жили порознь. Вроде всю жизнь жили рядом и вместе работали в поле: Михаил на самосвале, а Кирилл по своей выучке, учётчиком:

– Кирюха, пошли, добавим!

Пошли к Михаилу в дом.

Он всё похвалялся самогонкой, выгнанной из медовухи:

– Пчёлы у меня злые, как волки. Я из них самогонку делаю! Во! Лошади, а не пчёлы!

– Из пчёл что ли самогонка?

Михаил шутя поднёс кулак:

– Я те дам – от пчёл! У меня мёду, как воды…

…Кирилл проснулся сразу, словно выпал из родовой утробы. Из омута вынырнул. Отдышался немного. Огляделся – на диване лежит. Непривычно мягкая постель вызывала во всём теле леность и охоту, как в детстве, понежиться. Из открытого окна потягивало утренней прохладой. Хорошо! Всё, чем он жил до этого, осталось за спиной, в другом времени и в другом мире.

Каким образом он оказался здесь, Кирилл не помнил.

Действительно, пчёлы у Михаила – лошади! Кентавры!

Теперь возлежит вот на пухлом диване с высокой резной спинкой. Кирилл нежно погладил вишнёвого цвета полированное дерево. Такие диваны делали старые умельцы-краснодеревщики, унёсшие с собой своё ручное ремесло.

Всё проходит. Уйдёт и он, Кирилл Семёнович Назаров, а что оставит, – растраченное после себя время, да страну, в которой ему довелось прожить свою молодость?

Он про себя, как молитву читал и читал написанные ещё в счастливые времена стихи:

 
«Чем путь длинней, тем горы круче, а ноша сердца тяжелей…
Лёг на плечо счастливый лучик из долгой памяти моей.
В его прозрачном, чистом свете в песок рассыпалась гора,
где тихий мальчик на рассвете беспечно ладит два крыла.
Какие жизнь откроет дали? И кто там кличет у ворот?
Да только мальчик тот едва ли рассудка голос разберёт.
Узлы, какие перерубит его горячая судьба?
Чьи запекутся болью губы у холодеющего лба?!»
 

Какими путями и перепутьями, по каким камням и колдобинам ходил этот тихий мальчик в надежде поймать свою птицу удачи. А птица оказалась дерзкой и злой, не давалась в руки и больно клевалась…

Время и страна рухнули. И – всё! Звездец! Как говаривает в таких случаях сосед Михаил.

Глава пятая

Жизнь в деревне наладилась. Кирилл вставал рано, брал удочку и шёл на Дон, хотя рыбак, надо сказать, он был никакой, да и снасти давно прикупленные к случаю для вольной полноводной реки не годились.

Местные промышляли либо сетью, либо всякими хитросплетениями из неё, а на удочку ловили с лодок, выгребая на середину Дона, туда, где пузырями покачивались на воде мягкие пластиковые бутылки.

Такая ловля на «кусты» судака, щуки, а, если повезёт, то и стерлядки совсем безопасна. Рыбнадзор за удочку не наказывает, хотя таким способом можно выловить рыбы больше, чем за сутки потаённой сетью.

Метод ловли на «кусты», конечно, гениальный, но подлый: аккуратно, несколькими рыбаками подрывается под самый корень большой куст ивняка, топиться на середине реки или на разведанных ямах, привязанный к бороне или к другой какой железяке-якорю. Две-три бутылки над кустом показывают точное его расположение под водой – и всё, садок готов!

Возле куста рыбу прикармливают разной-разностью: пареной пшеницей, горохом мочёным в молоке, ручейником, дождевыми червями. Приманка в этом случае закатывается в глиняные кругляши, чтобы не относило течением от места ловли.

Вода постепенно размывает глиняную скорлупу, и рыбий стол – вот он! Глотай, не зевая!

В прогретой донской воде ветви и корневище куста постепенно обрастают личинками и всякой водной живностью, что является дополнительным соблазном для обитателей всякого ранга. Рыба здесь, что называется, толчётся, вот и закидывай удочку, лови вокруг и около, а пузыри бутылок предупреждают, где находиться куст, чтобы не потерять крючки в его рогатках.

Дон возле села полюбовно разбит на делянки, а пришлому человеку там делать нечего, побьют. Понимая это, Назаров промышлял больше у бережка, на отмели, где хорошо брали пескари и бирючки.

Бирючки – местное название странной породы рыб – пятнистой, как форель, колючей и сопливой, как ёрш.

Десяток-другой рыбёшек пойманных с утра хватало на хорошую уху. А она из бирючка была отменная.

Тётя Поля говорила, что рыба эта – эндемик, и нигде больше в Дону не водится.

По местной легенде, адмирал Синявин, владелец усадьбы от которой теперь остались – полуразрушенный дворец, построенный в восточном стиле и этот чудесный, удивительный парк, завёз форель, которая каким-то образом породнилась с русским ершом, отсюда и причудливый вид этой рыбы, жирной и прозрачной на свет.

Еще сам Александр Сергеевич Пушкин, проездом на Кавказ, заезжал сюда на постоялый двор, чтобы отведать этого самого «бирючка», о чём он и писал в своих записках.

Так это или не так, тётя Поля не знала, но люди говорят…

Уху Кирилл готовил сам, уж очень это хлопотливое и ответственное дело, чтобы доверять его женщине, хотя рецепт, в общем-то, незатейлив и прост: в несолёную кипящую воду бросается несколько горошин чёрного перца и вся рыбья непотрошёная мелочь вместе с чешуёй, у рыб покрупнее срезаются плавники, хвост, головы без жабер и тоже – туда, в кипяток, а тушки ждут своей очереди.

Весь этот сор часика полтора вываривается до кашицеобразного состояния, затем воду хорошо подсаливают и на две-три минуты опускают в кипяток оставшиеся тушки, и тут же вынимают их обратно на тарелку.

Теперь бульон процеживают, добавляют крупно нарезанный картофель, лук, щепотку пшенца, самую малость, с отварных тушек отслаивают нежное белое мясо и тоже кладут в процеженный бульон, варят до готовности, бросают пару листочков лаврового листа и зелень – укроп, петрушку, сельдерей – всё, что есть под рукой, снимают с огня, уха настаивается минут десять, и всё – готова к употреблению!

Если крупной рыбы достаточно, то можно есть её отдельно в холодном виде, прихлёбывая тем, что в тарелке. Как говориться – дёшево и сердито!

После такого обеда Кирилл шёл к себе в сарайчик. Рядом с его раскладушкой пылились кипы старых журналов, он брал один из попавшихся под руку, размышляя над хроникой давно минувших времён, и минут через десять засыпал сном праведника.

Проснувшись, шёл купаться на Дон, а потом они с тётей Полей пили травяной чай с мёдом.

Так и загостился он в селе. Июль месяц. Жара.

У соседа Михаила ульи уже созрели для мёда, и Назаров помогал крутить ему медогонку, за что и получил в подарок трёхлитровую банку густого, как вишнёвая смолка пахучего мёда.

Летние вечера в деревне долгие. Это ночи короткие, а вечера, нет, длинные, особенно если ты целый день свободен и не напрягался на работе.

Это у Михаила вечера короткие.

Он приезжает с работы поздно, ставит казённую «Волгу» к себе во двор, переодевается в домашний дешёвый спортивный костюм китайского пошива с белыми трёхрядными стёжками лампасов, и в огород.

Любит он это дело – в земле повозиться. То какие-то новые сорта помидоров выращивает, обламывая сочные «пасынки» с кустов, высоких, метра по полтора, с большими, покамест зелёными шарами, то обкуренных дымом пчёл из улья выметать начнёт, рамки на свет проглядывает, губчатые, ноздреватые, как срезанный ломоть пшеничного хлеба.

Липа отцвела, теперь гречиха за Доном розовой позёмкой занялась. Самое главное время для рабочей пчелы начинается, – мёд на второй выгон запасать.

Это с виду только, за пчелой дел никаких – не корова вроде, а забот не меньше, и глаз опытный нужен, знающий.

Михаил живёт бобылём, без жены. Один. А мужик справный, аккуратный, без озорства какого-нибудь, хотя ещё и не старый. В его возрасте и при своём доме и хозяйстве баб к себе можно табунками водить, но он к этому делу, видать, пристрастия не имеет. Живет, как живётся.

Кирилл, бывало, облокотится об оградку, подойдя к его участку, позовёт на перекур с разговорами на эту тему, а тот только рукой отмахнётся, – некогда, мол, на ходу перекурю!

От «пшеничных» сигарет с длинным мундштуком-фильтром отказывается. Достанет свою непременную «Приму», горькую, как чадящая полынь, и вновь – весь в труде, хотя с Назаровым у него сложились отношения самые дружеские.

В редкие свободные минуты Михаил и сам приходил к новому знакомому – на лавочке посидеть. О текущей политике поматериться, душу отвести: вроде, власть и наша, русская, а отношение к народу, как у оккупантов. Чудно! Районное начальство капризное, больше свои частные дела, колеся на служебной машине по хозяйствам, улаживает. Пока угомонится, нальётся дармовой водочкой, отвезёт его личный шофёр-охранник к очередной любовнице, а для себя времени и не хватает, – самая «работа» у начальства потом, после трудового дня. Артачиться не станешь. Выгонят! А, где в селе работу с гарантированной зарплатой найдёшь? Да и своя скотинка тоже кушать хочет… Отвезёт Михаил кому-нибудь по заданию начальника мешков десять отборного комбикорма, и себе щепотку прихватит. Сальце-смальце зимой все любят! Вот она, рука-то, в локте к себе сгинается! Как говорили старики: «Глаза наши ямы, руки наши грабли. Что глаза увидят, то руки и загребают».

Прижился Кирюша на вольных харчах, да на материнской любви к себе тёти Поли.

Как-то написались у него, может о ней, а, может, и о другой женщине:

 
«Ты зря все глаза проглядела, рукой протирая стекло.
А времечко-время летело, а времечко– время прошло.
Скрипела в избе половица под крепкой мужскою ногой.
Кричала какая-то птица над тихой пугливой водой
И листья с деревьев слетали. И выла, как ведьма, труба.
И губы твои трепетали в сухих безнадёжных губах.
То сила его прошумела. То слабость твоя процвела…
Ты перстень дарёный надела, но грош ему нынче цена!»
 

А Павлина Сергеевна любит по вечерам на порожке сидеть, или под сиренью на лавочке.

У неё все дела давно переделаны. Не научилась она за столько лет жизни в деревне горбатится на огороде. Когда помоложе была, – в школе пропадала, некогда было к земле прислониться, сердцем прикипеть, ну а теперь и совсем ни к чему.

Огородик у неё маленький, ладошкой прикроешь. Сотки три, не более. С большим – не управишься, а этот в самый раз.

Ей мешка картошки до нового урожая хватает.

Другой живности, кроме полдюжины кур, да подсвинка Борисыча у неё нет.

Хоть пенсия и маленькая, а ничего, обходится, давали бы только денежки вовремя, без ставших теперь почему-то привычными задержек.

Непонятно ей, проработавшей более полувека в народном образовании, вроде и не совсем тёмной женщине, учительнице начальных классов, прожившей невозвратные годы при советском развитом социализме, почему в магазинах, сколько она себя помнит, кроме хозяйственного мыла, слипшихся конфет «подушечки» да ржавой селёдки с банками вечно зелёных помидоров, ничего не было. За ситчиком да за тюлем в городах, а то и в самой первопрестольной очередь выстаивать.

Хлопоты одни, а не жизнь! Теперь всё совсем по-другому – было нечего одеть, стало не на что купить.

Но, не разбираясь глубоко в политике, она понимала, что и сегодняшняя, так называемая «перестройка» не приносит российскому люду ничего хорошего. В одно мгновение откуда-то, как черти из рукомойника, появились пронырливые, хваткие до народного добра личности с непривычными русскому слуху фамилиями. Они с телеэкрана стали наперебой и взахлёб корить её страну, её, якобы ленивый народ, виноватый уже фактом рождения в своей бедности и отсталости, не желающий никак принимать западные ценности.

Пустили в обиход ранее запретные и невиданные доселе доллары, насмехаясь над честно заработанным рублём, за который она, сельская учительница, корпела по ночам над тетрадями Васяток и Манек, Сергеев и Зинок, выискивая, как вредных насекомых, ошибки. Учила любить свою землю, свою малую родину, пусть холодную и неприветливую, без которой не бывает и большой Родины, страны.

Как-то всё не то и не так получается в жизни!

Неужто напрасно маленькой свечечкой горела она здесь в задонских потёмках, чтобы хоть чуть-чуточку теплее и светлее была та самая жизнь, таких понятливых и таких неразумных колхозных ребятишек.

Думала, – вот они-то и сделают свою жизнь, свой колхоз, своё село удобными для себя и своих детей. А получилось всё наоборот, – рассыпалось как домик из песка само понятие «Россия».

Горько и больно старому женскому сердцу чувствовать себя человеком другого, второго сорта на собственной земле, обвиняемой в лености и нищете.

Вечер длинен, медленно садится солнце, пыльная улица пуста и неуютна. Пусто и неуютно одинокому старому человеку в этом лукавом и становящимся постепенно чужим, мире.

Так или примерно так думала пожившая на свете учительница, сиротливо сидя на рассохшемся дощатом порожке, коротая своё тягучее время, невыносимое после привычных школьных хлопот.

Сейчас каникулы, школа пуста, как вон тот скворечник на длинном шесте, где примостилась паучьей паутиной, сделанная соседом-умельцем телевизионная антенна. Птицы подросли и улетели, и гудит скворечник своей дырой, своим пустым чревом при каждом дуновении ветра, склоняясь над крышей, как будто высматривая непонятную людскую жизнь.

Павлина Сергеевна давно не ведёт уроки, но не оставляет школу, привычно ей там, уютно. На общественных началах собрала школьный музей, выискивая по всей необъятной России своих учеников; знаменитых и не знаменитых, построивших свои судьбы неотделимые от судеб страны.

«Работай! Занятие хоть и бесполезное, а всё – дело. Куда от вас, таких дотошных, денешься?» – сказал на педагогическом совете новый, молодой, только что окончивший Воронежский университет и поставленный директором на место бывшего, не перенёсшего разрушительных нововведений в систему обучения и скончавшегося от инфаркта добрейшего человека, благословившего когда-то Павлину Сергеевну на её собственное начинание.

Хорошо, что нежданно-негаданно постоялец объявился, хоть и виновата в том старая учительница, а радуется. Ласково Кирюшей зовёт. Какой-то он свой, домашний, как будто всё время рядом жил. Укатит с утра на Дон рыбачить, а она уже тоскует, ждёт его, ворчит по старческой привычке.

За домом стала прилежней ухаживать. По три раза за день пыль по углам сметает, посуду моет-перемоет, всё чистоту наводит, чтобы гостю нравилось.

Особенных разносолов у неё никогда не водилось, но на завтрак яичницу-глазунью и кофе подаёт, чтобы всё, как в городе было, чин-по-чину, чтобы не заскучал постоялец-то, Кирюша её.

Радуется, что ему здесь понравилось, вот хотел опять на одну ночку остаться, а, видать, прижился.

Говорит, на монтажном участке прорабом работал, а теперь, как многие, случайными заработками перебивается.

Время, значит, такое – всё случайное!

Вот Михаилу хорошо, соседу, положительный человек, несмотря ни на что. У него всё постоянно – и работа, и хозяйство, и его холостая жизнь. Правда, жениться ему бы следовало, жена бы у него, как у Христа за пазухой жила. Да где они, эти жёны? Молодых да порядочных мало, а старухи, кому нужны? Да и молодые – теперь что? Набалованные. Курят, водку почище мужиков глотают. Время такое, разор один. Квартиру враз в забегаловку превратят! Нет, Михаилу лучше одному, хотя и одному – плохо. Вот Кирюша, постоялец её, места в жизни никак не найдёт. Мается бедный. Обронил свою молодость, а где, и сам не поймёт. Да… что-то он долго с реки не возвращается? Вон они тучи, какие на небе. Сразу всё потемнело. Как бы град не был, всю зелень посечёт-почистит. Надо пойти, посмотреть наседку с цыплятами, под крышу загнать, дождём захлестнёт. Цыпляткам вторая неделя, ещё пуховые…