Текст книги "Не взывай к справедливости Господа"

Откуда-то из-за реки неожиданно на город наползла тяжёлая, гружёная дождём туча.

И – прорвало! Длинные, хлёсткие струи стегали по окнам, били по асфальту, ломаясь и раскалываясь вдребезги, словно кто-то многорукий выдаивал и выдаивал из брюхатой тучи, из многочисленных её сосков небесное молоко.

На новороссийский поезд Кирилл уже опоздал, а следующий на юг поезд Тамбов-Анапа отправлялся ровно через четыре часа.

В такую погоду возвращаться в дом, в свою пустующую квартиру Назарову не хотелось, да и ловить машину – дело совсем безнадёжное.

Выскочив на открытый перрон, он сразу же попал под мокрое суровое полотнище дождя и тут же снова нырнул в раскрытые настежь двери вокзала.

«Вот она, жизнь-то холостяцкая, какая! Как в блатной песенке: «Встречать ты меня не придёшь в открытые двери вокзала», – усмехнулся Кирилл. Всё ещё помнилась его былая жизнь с весёлым, хожалым народом, с хмельными застольями и песнями, в большинстве которых сквозила пагубная пустота порока.

Камо грядёши?

«В никуда!» – ответил сам себе Назаров и повернул к стойке с пивными подтёками на искусственном мраморе столешницы и остановился: в такую погоду хорошо бы водку пить, а не это порыжевшее пойло.

Но водку в последнее время на вокзалах продавать почему-то запретили, хотя рюмочку пропустить перед разлукой или встречей – кто же откажется?!

Возле окна, стоял разноцветный, обклеенный рекламными стёжками чайно-кофейный автомат.

И то хорошо!

Кирилл, втиснув в приёмную щель несколько монет, выцедил из автомата горячий кофейный аромат и отошёл с бумажным стаканчиком в сторонку, дабы не расплескать себе на руки обжигающий напиток.

Вкус кофе напоминал отвар из пережженных желудей, которым мать его отпаивала в детстве, изгоняя донимавшую его диарею, а попросту, понос от избытка поглощаемых перезрелых соседских слив, сладких и с привкусом вина.

Вино они с другом, боязливо оглядываясь по сторонам, однажды попробовали на какой-то большой праздник: то ли на Покров, а то ли на зимнего Николу. Понравилось…

Назаров, скомкав опорожненный стаканчик, ловко метнул его в мусорную корзину, но, к сожалению, корзина была полна, и мятая пустышка, скатилась с этого Арарата под ноги человеку, стоящему за «мраморной» стойкой, и цедящему с наслаждением из ребристой толстого стекла кружки с желтоватой ватной пеной.

Пена была такой густой и говорила или о хорошем качестве пива, или о наличии в нём некоторого количества стирального порошка, – бывает и такое.

Кирилл наклонился поднять мятый стаканчик, но тут ему кто-то грубо перехватил шею, а его руки быстро оказались заломленными за спиной в холодном захвате наручников.

– Тп-р-ру, стоять!

Зловеще тихо обожгло дыханием ухо, и, распрямившись, Кирилл Семенович Назаров увидел обочь двух милиционеров, туго сжимавших ему локти.

Кирилл, желая освободиться, передёрнул плечом, но тут же почувствовал нестерпимую боль в ключицах. Заломленные за спиной руки вмиг оказались вздёрнутыми так, что запястья в наручниках очутились выше головы, и Назарова переломило пополам. Не было возможности даже повернуть голову.

– За что? – только и выдавил он.

Но ответа не последовало. Молодчики молча выдавили его в аварийный выход, возле которого стоял зелёный с голубой полосой дежурный УАЗик, и втолкнули Кирилла в железный кузов с маленьким зарешеченным окном.

Несмотря на только что прошедший ливень в машине было душно и сильно пахло то ли бензином, то ли алкоголем, смешанным с табачным дымом. То ли – и тем и другим.

Кабина водителя, в которую уселись молодцы в серой униформе, была отделена от Кирилла небольшой решёткой. За решёткой матово светилось стекло забрызганное тёмно-красной гадостью, похожей на запёкшеюся кровь.

Назаров несколько раз возмущённо прокричал туда о попрании элементарных прав человека на свою свободу, но в окне смутно проглядывали только мощные загривки и – ни слова в ответ.

Милиционеры переглянувшись, что-то гыкнули между собой и машина, дребезжа на рытвинах всеми суставами, тронулась от вокзала в сторону Первомайской площади, где располагалось областное управление внутренних дел.

Кирилл ничего не мог понять: куда, зачем, почему? Почему он оказался здесь?

Заломленные за спиной руки болели так, что он, не выдержав, стал биться головой о решётку и громко кричать, чтобы его освободили от наручников.

Машина остановилась.

– Чего орёшь? Ласты защемили? Эй, Колюха! – крикнул он сержанту, который сидел за рулём. – Мы с него браслеты снять забыли. Дай-ка я их расстегну!

Сержант вылез из кабины, не спеша, закурил. Потоптался на месте, заправил в брюки выбившуюся из-под ремня бледно-голубую форменную рубашку. Достал маленький с ноготок ключик и протянул напарнику:

– Расстегни! Не убежит!

– Правда, не убежишь? – спросил тот с издёвкой в голосе. – А то ведь – пуля-дура догонит! – И картинно хлопнул себя по боку, где у него висела на поясе потёртая курносая, из коричневой кожи, пустая кобура от пистолета. – Давай сюда свои хапалки!

Назаров, не вылезая из машины, повернулся к милиционеру спиной.

Тот, слегка ковырнув в замке, освободил Кириллу наболевшие запястья:

– Отдыхай! – Он легонько толкнул в спину задержанного, защёлкнул за ним замок двери, и машина снова тронулась, неловко переваливаясь на ухабах.

Они почему-то ехали не по центральным улицам, а по объездной дороге, мимо частных построек утопавших в яблоневых садах и зарослях сирени.

Возле одного такого дома машина остановилась, сержант, что был за рулём, легко спрыгнул на землю:

– Я – щас! – и скрылся в палисаднике.

Минут через десять он вышел с каким-то, одетым в гражданский костюм, довольно полным человеком, и они подошли к машине.

Снова щёлкнул замок, дверь отворилась, и милиционер сидевший рядом с водителем, ухватившись за ручку двери, легко вспрыгнул к Назарову в зарешеченный отсек машины и уселся напротив, на узкое сидение, предварительно смахнув с него, какую-то ветошь.

А тот, гражданский, оказался в кабине на его месте, отчего машина мягко осела.

Милиционер достал сигареты, закурил сам, и дружески подмигнув Кириллу, протянул ему мятую пачку.

Кирилл молча отвернулся, хотя ему нестерпимо хотелось сделать хоть одну затяжку.

Тревожно вглядываясь в мутноватое зарешеченное окошко двери, он ломал голову над причиной своего столь бесцеремонного и наглого задержания.

«Совсем обнаглели урядники тамбовские! Что хотят, то и делают! Напишу жалобу прокурору! Это дело так оставлять нельзя!» – бушевало у него в груди.

Мысли оборвались сразу же, как только машина подъехала к знакомому жёлтому зданию областного управления милиции.

Об этом здании ходили всякие городские легенды.

По одной из них здесь в бетонных подвалах расстреливали отчаянных и быстрых на руку сподвижников мятежного Антонова, которые с песней: «Эй, орава с пьяным гулом! Коммунист по грудям – пли! Чур не ползать перед дулом, Не лизать у ног земли!» – рвали на груди расшитые маргаритками и крестиками смертные сатиновые и холщовые рубахи, принимая на грудь свинцовые окатыши комиссарских маузеров.

Антоновцы ушли, а песня их осталась. Вот она:

 
«Что-то солнышко не светит,
Кружит вороном туман…
Смерть свои расставит сети —
Каждый будет кровью пьян…
Эх, воля-неволя —
Петля, да стена!..
Во чистом, во поле
Могила темна!..
Ворон каркает зловеще,
Совы жалобно кричат…
Видно, сон приснился вещий:
Не найти пути назад!
Час кончины близок, братцы,
Нет спасенья никому…
Нам бы вволю разгуляться,
Прежде чем сойдём во тьму!
Всех убьют нас темной ночью,
Как бандитов и воров…
Коммунисты зря хлопочут —
Каждый к смертушке готов».
 

Вот такая она, песня тамбовских повстанцев – горькая и гордая своей правдой…

В одном из таких подвалов, ожидая расстрела, сидел более года, один хороший тамбовский поэт с милосердной фамилией. Правда, счастливо отделался: пули он не поймал и был благополучно отправлен на севера добывать «волчьи изумруды».

Нехорошее, плохое здание, хотя и замаскированное водостойкой охрой под обычный чиновничий улей.

Машину немного качнуло, – это освободил сидение тот гражданский человек и, не закрыв за собой дверцы, враскачку по-пингвиньи направился к угловому центральному входу.

Назарова, почему-то повели через охраняемый двор, с чёрного, незаметного с улицы из-за железных ворот, хода.

Вели не под оружием и без наручников, но руки на всякий случай велели держать за спиной.

Вдруг маленькая железная дверь в стене распахнулась сама собой, и в двери показался молодой, наверное, только что демобилизованный из армии, худенький милиционер с короткоствольным автоматом на плече и в погонах рядового.

– Вас ждут! – сказал он неизвестно кому. То ли Назарову, то ли конвойным за его спиной.

Кирилл оказался в узком без окон коридорчике, который освещался тусклой лампочкой накаливания за ребристым толстым стеклянным колпаком вмурованном в стену.

В коридоре было сумеречно и мрачно. Темно-зелёные стены в оспинках облупившейся штукатурки, узкий проход, где двоим не разминуться, сумеречный свет – всё создавало гнетущий эффект безысходности.

Возле железной двери, за которой слышались резкие голоса, один из конвойных приказал Назарову стать лицом к стене, а сам, нагнувшись, долго возился со шнуровкой ботинок – развязывал, перетягивал шнурки и вновь завязывал.

За дверью – снова глухая возня, что-то отрицающий голос, потом резкий вопль: «Не надо!», потом удары во что-то мягкое, снова крики, потом мёртвая тишина, потом истошный взвизг несчастного человека: «Я всё скажу!» и снова мёртвая тишина.

«Пыточная комната!» – содрогнулся Кирилл, в порыве ворваться туда и защитить несчастного.

В милицейских катакомбах, Назаров это знал точно, часто применяются пытки ударом тока от тракторного магнето, защемление мошонки деревянными, обмотанными войлоком тисками, игра в «забивание гвоздей», это когда берут несчастного за руки и за ноги и легонько так, в раскачку, ударяют копчиком о стену.

Всё зависит от фантазии и умения мучителей в милицейских погонах.

– Вперёд! Скомандовал конвойный.

И Кирилл, со сжавшимся от жалости и дурных предчувствий сердцем, снова пошёл по коридору.

Неожиданно длинный бесконечный проход упёрся в лестницу на второй этаж, откуда сиял ровный дневной свет ртутных ламп, да так ярко, что Назаров на секунду зажмурился.

Переход к резкому свету от сумерек коридора вызвал резь в глазах.

Он оглянулся назад. Конвойный теперь был один, другой, наверное, незаметно исчез за той ужасной дверью.

Милиционер кивком головы приказал ему подниматься по лестнице, и Назаров, покорно повиновался.

Возле глухой, обитой дерматином под кожу, двери Назарова конвойный остановил и, дважды постучал по дверной ручке согнутым пальцем. Через некоторое время дверь распахнулась, и в проёме оказался тот одышливый гражданин с походкой пингвина. Жестом гражданин пригласил Кирилла войти, оставив конвойного за дверью.

Кабинет, в который вошёл Назаров, ничем не отличался от сотен других кабинетов, где восседают наши чиновники среднего звена. Типовой канцелярский стол, откидной календарь и небольшая стопка бумаг на нём, два стула, кожаное кресло для хозяина, зелёный сейф на тумбочке с правой стороны стола и, конечно же – мордатый портрет действующего президента над креслом.

Ничем не примечательный кабинет. В таких кабинетах Назарову было всегда тесно, и в советское время, и теперь. Эти всегда скучные чиновничьи лица, эти самодовольные генсеки, и президенты на серых скучных стенах, эти столы с бумагами и чернильными приборами, эти сейфы с забытыми напрочь деловыми папками.

Весь этот антураж вызывал у Назарова клаустрофобию, боязнь замкнутого пространства.

Он, не ожидая приглашения, опустился на стул, который стоял возле стола, расстегнул ворот рубашки и вопрошающе посмотрел в маленькие глазки под белёсыми поросячьими ресницами, судя по всему, хозяина кабинета, враз осевшего в мягком кресле, как опара.

Человек уселся, молча перевёл глаза на бумаги, и уже не обращая внимания на посетителя, стал их перекладывать с угла на угол. Потом опять переложил на старое место.

Достал из выдвижного ящика папку, что-то в ней отметил, потом, взяв ластик, стёр то, что отметил и снова положил папку в стол.

Было видно в его нарочитых движениях, какой-то только ему одному ведомый умысел.

Эта бессмыслица стала выводить Назарова из себя и он, достав носовой платок, шумно высморкался, напомнив о своём присутствии.

– Ваши документы? – Человек за столом теперь внимательно уставился маленькими, ничего не выражающими глазками, на Кирилла.

– А ваши? – Назаров не стал нервно вопрошать – за что привели его сюда? По какому праву? И может ли он себя считать арестованным? Если надели наручники и привели его сюда, к «гражданину начальнику», значит нелепо спрашивать – за что? Поэтому он, как можно спокойнее спросил то, что позабыл сделать следователь – представиться.

Лицо следователя стало наливаться малиновой краской, которая говорила о крайней степени возмущения, а также о нездоровом образе жизни его обладателя.

Лицо не покраснело, а именно налилось дурным соком иссиня-розовым и густым, как перестоявшее повидло. Обвислые щёки затряслись. Человек встал. Наклонился над столом так близко к Назарову, что он явственно почувствовал дурной запах его дыхания и обильного пота из-под мышек.

Следователь, а это был, конечно, он, сунул в лицо Назарову свой служебный красный складень, и снова осел в кресле.

Кириллу было всё равно, как зовут этого человека, и он тут же забыл его имя. Главное – это был действительно следователь по особо важным делам, как значилось в его потёртом удостоверении.

Назаров положил свой паспорт на краешек стола.

Следователь почмокал мокрыми, мятыми губами, покрутил головой, словно его шею стягивал не галстук, а жёсткая витая верёвка. Весь его вид говорил о том, что вот, мол, попал ты, парень, как кур в ощип, и что теперь с тобой делать я и сам не знаю…

Назарову все эти лукавые профессиональные, но дешёвые по сути примочки были известны от довольно опытных и знающих людей, с которыми ему приходилось общаться по работе. Можно сказать, от первоисточников.

Следователи всегда напускают туману, чтобы подчеркнуть значимость своего служебного поста. «Семёныч, – говорили такие люди, глотая из закопченной кружки чифир, – Семёныч, они козлы ментовские, такого туману на допросах напускают, что краёв не видно. Тут главное – не оступиться! Суки они, Семёныч! Зуб отдам!»

Так говорили ему бывалые люди, – основная рабочая сила монтажных бригад.

– В чём меня обвиняют, гражданин следователь? – чтобы продолжить разговор, пошёл Кирилл на крайнее средство.

– Тебя на суде будут обвинять гражданин Назаров! На су-де! – пробулькал тот нутряным голосом. – На су-де!

Назарову было невдомёк, что с этого часа все его якоря опустились на дно вот этого заведения, где он сейчас находится.

«Пингвин», так окрестил про себя следователя Кирилл, нажал кнопочку под столешницей, и тут же перед Назаровым вырос милиционер, но не тот, который привёл его сюда, а другой, незнакомый.

– Пошли! – сказал «Пингвин», переваливаясь с кресла.

– Пошли! – сказал вошедший милиционер, положив руку на плечо Кирилла.

– Куда? – Поднялся Кирилл, снимая руку милиционера со своего плеча.

– Туда… – неопределённо сказал «Пингвин», указывая глазами на дверь.

У Назарова отлегло от сердца: «Выпустили. Забрали без оснований, и выпускают без извинений… Во, дела!»

Он хотел что-то сказать грубое: и «Пингвину», и действующему чересчур вольно милиционеру, но, вспомнив про паспорт, остановившись в дверях, спросил:

– А документы?

– У нас надёжнее. – «Пингвин» достал из кармана ключ, открыл сейф и положил туда паспорт гражданина Назарова Кирилла Семёновича, как значилось под его красной, но уже без советского герба, обложкой.

– Пошли, пошли! – подтолкнул его сзади милиционер.

– Куда? – опять переспросил, донельзя озадаченный таким поворотом дела, Кирилл.

– Да, в гости к тебе! Ты не приглашаешь, вот и приходится самим набиваться. Николай, – теперь уже «Пингвин» обратился к милиционеру, – вели, чтоб машину к выходу подогнали, а мы уж с Кириллом Семёновичем сами по лестнице потихонечку спустимся. Да?

Но Кирилл ничего не ответил, только с тревогой оглянувшись на кабинет, где они только сидели, вышел на лестничную площадку и растерянный пошёл вниз на первый этаж.

«Пингвин» шумно сопел за спиной.

Внизу, возле дежурного поста, их поджидал «Николай», тот милиционер, которому дано было распоряжение подготовить машину. Короткоствольным автоматом он показал Кириллу идти на выход, а сам стал за его спиной:

– Иди!

– Иду… – угрюмо сказал Назаров, поняв неотвратимость происходившего, и отворил на выход большую застеклённую дверь этого дома повышенной тревоги.

Маленький «воронок» – уазик с зашторенным мелкой решёткой окошком в задней части кузовка уже поджидал Назарова гостеприимно распахнутой дверью там, где находилась решётка.

– Прошу! – услужливо скользнул «Пингвин» ладонью по воздуху, приглашая Назарова в машину, а сам сел рядом с водителем.

Сопровождающий милиционер легко вскочил в кузов, где сидел Назаров, захлопнул дверь, и они поехали.

Маленький, словно игрушечный, автомат небрежно лежал на коленях у молодого парня, и Кириллу вдруг пришла сумасшедшая мысль: мол, как легко завладеть оружием, – короткой очередью свалить конвоира, выпустить очередь подлиннее через переднее окно, прошить водителя с «Пингвином», – и ты уже на свободе.

Почему-то ему показалось, что он советский партизан, а вокруг фашисты, и его везут на расстрел.

– Фу-ты, бля! – вслух выругался Кирилл своим мыслям.

– Ты чего! – очнулся от дремоты милиционер. – Нецензурно, не положено!

– А с «положенными» знаешь, что делают? – Но продолжать дальше, где говорится, что делают с теми, кто лежит, он не стал, и молча отвернулся к окну.

Машина уже ехала по его улице, и Кирилл искренне удивился – ведь он не показывал дорогу к своей квартире, а теперь они почти у дома…

Всё также стоят в ряд высокие раскидистые тополя, которые, как помнил Назаров, они с ребятами сажали ещё в те давние времена, когда он был комсомольцем, и они работали здесь в один из субботников по благоустройству города. Так же щербатятся бордюрные камни на повороте к его дому. Вон и вечно непросыхающая лужа у подъезда. А вот на лавочках сидят никуда не исчезающие старушки-соседки… А вот и машина остановилась…

Кирилл на секунду закрыл глаза: вроде он не сегодня утром вышел из дома, а отсутствовал целую вечность, и с удивлением обнаруживает, что ничего не изменилось, всё на своих местах, а он теперь уже совсем другой.

Машина коротко и противно взвизгнула.

Вот именно, не просигналила, а взвизгнула, вероятно, водитель нечаянно задел сигнальную кнопку.

Женщины на лавочке у подъезда испуганно вскочили, да так и остались стоять, чуть ли не по стойке смирно. Такова была первая реакция на этот сумасшедший выкрик милицейского сигнала у опытных жителей страны. Мало ли что будет! На их памяти было всякое, и такое, которое не забывается.

В широко открытой двери показалась фигура «Пингвина», который нарочито резким тоном скомандовал:

– Гражданин Назаров, на выход!

Кирилл посмотрел на конвойного, который сидел рядом с ним. Но тот, ощерясь в улыбке, сказал миролюбиво:

– Только после Вас! – И небрежно перекинул автомат с ладони на ладонь.

Кирилл, смущаясь соседок, тяжело спрыгнул на землю. За ним мухой выскочил конвойный и встал за его спиной.

– Ой, Кирилл Семёнович, ты, как наш президент Ельцин с охраной ходишь! – отойдя от испуга, протянула та его говорливая и дотошная соседка. – А мы думали, о нас грешных милиция вспомнила. Прегрешений-то много, а ответ один держать! Постращались мы маленько!

«Во, дура! Ей-то чего надо!» – Кирилл ещё больше смутился и направился к дому.

– Вы! – указал «Пингвин» на разговорчивую, и немного подумав, – показал на ещё одну, стоящую рядом женщину. – И Вы! Понятыми будете!

– Это зачем? – разом удивились обе.

– А всё за тем же! Идите за мной, там видно будет! – «Пингвин» сначала пропустил конвоира, затем пропустил понятых впереди себя, и все пошли в дом.

Кирилл со спокойной душой поднимался к себе в квартиру по бетонным, закиданным окурками, ступеням. Что можно у него найти, кроме стопки книг, да несколько пачек вермишели быстрого приготовления. Было только неудобно перед соседями за столь быстрое и необычное возвращение к себе домой.

Сделав два оборота ключом, Назаров встал в сторонке, пропуская неожиданных гостей впереди себя.

– Только после Вас! После Вас! – повторил слова конвоира «Пингвин» и легонько подтолкнул Кирилла в комнату.

За ним вошли и все остальные, оглядывая ничем не примечательное жилище холостяка.

Смятая постель на молчаливом, но многое повидавшем, диване.

В углу, у окна, невысокий книжный шкаф с бессистемным книжным набором. Кирилл иногда покупал что-нибудь из новинок, особенно маленькие поэтические сборнички в тоненьких обложках с заковыристыми названиями. Несколько книг прозы. Кирилл особенно любил писателя Виктора Астафьева, его пронзительные рассказы и повести возбуждали его память, заставляя вновь и вновь переживать своё сельское детство, свою неудавшуюся юность. «Мастер и Маргарита» Булгакова. Эта знаменитая колдовская книга заставила Назарова в книжной лавке местных баптистов приобрести толстенный том «Библии» – книги всех книг.

Кирилл в долгие часы бездействия брал этот увесистый сборник древнееврейского откровения и уходил с головой в причудливый метафоричный и мудрый мир пророков, которые в своём отечестве нередко бывали побиты каменьями за правдивый, мудрый нелицеприятный язык.

Скандальный, вечно жаждущий милостей от Бога, народ этот безжалостно воевал с соседями, бывал и сам неоднократно пленён, но всё не унимался в своём превосходстве и исключительности. Но при всём при том, такой заряд мысли несла эта книга, что, отложив её, сразу чувствуешь свою мизерную роль в жизни, свою беспомощность перед временем, свой страх перед Великой Сущностью – Богом всех богов. Великая книга великого народа, теперь рассеянного, как плевел, по всему земному пространству.

Теперь она, в строгой тёмно-зелёной под коленкор обложке, лежала одна на пустом маленьком журнальном столике, подчёркивая своей монументальностью и весом, шаткость опоры ножек стола, зыбкость его состояния и одиночество всемирного закона заключённого в этой книге.

«В день сей Господь, Бог завещает тебе исполнить все постановления сии и законы: соблюдай и исполняй их от всего сердца и от всей души твоей. Господу сказал ты ныне, что он будет твоим Богом, и что ты будешь ходить путями Его и хранить постановления его и Заповеди его и законы Его, и слушать гласа Его…» – (Второзакония 26-16-18)

Но разве кто услышит Господнего глас в греховной, жизненной кутерьме?

Вот и Кирилл в последнее время книгу эту не открывал и теперь искренне удивился тому, что «Библия», наверное, давно лежала вот так на столике, а он её и не замечал…

И тут взгляд его остановился на той лагерной самописанной продымленной доске привезённой из Сибири, которая висела у Назарова в переднем углу вместо иконы.

Глаза, измученные голодом и лишениями, напоминая о страданиях, скорбно смотрели на него, заставляя содрогнуться от того, что теперь происходило в его собственной квартире, где хозяйничали пришлые, чужие люди, и Кирилл помимо своей воли, размашисто перекрестился.

Пока милиционер нехотя перекладывал подушки на диване, пока листал книжечки стихов, пока шарил почему-то за книгами в шкафу, у порога понятые обескуражено топтались на месте, при каждом движении милиционера боязливо косились на Кирилла, словно теперь ожидали от него чего-то страшного и непоправимого, что сразу изменит жизнь их всех.

Назаров, не чувствуя за собой никакой вины, безучастно смотрел на действия милиционера.

Его более всего раздражал «Пингвин», который, лениво развалившись в кресле, спокойно листал какую-то книжицу, выпавшую при обыске из шкафа. Кирилл заглянул в раскрытую страницу, это были стихи Николая Рубцова: «В горнице моей светло. Это от ночной звезды. Матушка возьмёт ведро, молча принесёт воды…»

Перед Кириллом возникло из небытия лицо его матери, строгое и вопрошающие: «Что ты ещё натворил, сынок, без меня?..»

«Пингвин» отложив стихи, нехотя взял со столика «Библию», молча подержал её навесу:

– Твоя?

– Ну, моя! Вам-то не всё равно?

– Тебе всё равно, а нам – интересно…

– Моя! Что, разве нельзя читать мудрые книги?

– Почему же – нельзя? Читать можно… – «Пингвин» повернулся к понятым: – Сюда, пожалуйста!

Женщины, вытянув шеи, внимательно разглядывали толстенный сборник в руках у следователя.

Тот спокойно разломил книгу пополам, показывая её страницы понятым.

Кирилл остолбенел: внутри Библии листы были аккуратно вырезаны так, что образовали что-то подобное плоской шкатулки, и там, в её чреве, лежал небольшой прямоугольный пластиковый плотно утрамбованный свёрток с белым порошком.

«Что? Куда? Откуда? Он никогда не вырезал страницы этой книги для тайника! Подлог! Зачем?»

«Пингвин» освободил пакет, подержал его перед затаившими дыхание понятыми, и снова втиснул в бумажное ложе. Затем вытащил несколько листков бумаги из портфеля и стал что-то мелко-мелко писать.

– Подпишите что видели! – «Пингвин» пододвинул листки понятым.

Те, помявшись в нерешительности, подписали бумагу.

– Подпиши! – пододвинул листки Назарову следователь.

И тут перед Назаровым возникло, словно начертанное огненным перстом на камне изречение из Сираха: «Наблюдай время и храни себя от зла – и не постыдишься за душу твою: есть стыд, ведущий ко греху, и есть стыд – слава и благодать. Не будь лицеприятен против души твоей и не стыдись ко вреду твоему… Подвизайся за истину до смерти, и Господь Бог поборет за тебя».

– Я ничего подписывать не буду! Это провокация! – Назаров повертел Библию в руках. Книга вроде его и не его. Цвет обложки вроде как изменился что ли? Нет, это не его книга! – Библия не моя, её заменили!

– Как не твоя! Вот твоё показание, что Библия твоя. Вон и понятые это слышали…

Милиционер повертел в руках странную каторжанскую икону, положил на стол и подошёл к «Пингвину»:

– Что дальше делать?

– А ничего! Гражданина Назарова – в следственный изолятор! Наркота у него в захоронке! Героином промышлял, подлец!

Все вышли на лестничную площадку.

«Пингвин» опечатал дверь. На руках у Кирилла образовались, словно ниоткуда, наручники и его снова повели к машине, оставив понятых в недоумении взволновано судачить о происшедшем.