Текст книги "Тамерлан. Война 08.08.08"

На что еще мы тогда рассчитывали? Возможно, на то, что статус «вора в законе», которым обладал Вахтанг спасет нас от расправы. Но мы просчитались. Многие тогда сказали, что Кантемир перегибает палку, действует «не по поняткам». Но я-то теперь знаю, что Кантемир тогда действовал по расчету. Он рассчитал каждый свой шаг. Он четко представлял кому выгодно ослабление вахобов, кому он сыграет на руку, изгнав «бородатых» из Кабарды. И не ошибся в своих расчетах. Как только он устроил огненную феерию на перевале, к нему сразу примчался на вертолете один генерал – Малышев, он тогда девантными войсками командовал, – примчался, значит, и спросил: «не нужна ли помощь?» А сразу за генералом заявились люди из ФСБ. И напрямую, без недомолвок выложили: если он избавит их от «вовчиков» в своем районе, то они избавят его от конкурентов. И чем обширней будет территория свободная от вовчиков, тем шире будет сфера влияния Кантемира. Ему может принадлежать и весь Кавказ, если он весь Кавказ очистит от ваххабитов. В общем, под гэбистской крышей оказался Кантемир. Вору это западло. Но Кантемир-то был спортсменом. В конце концов, к Кантемиру с заверениями в дружбе приехал сам дед Хасан. Вот тогда-то Кантемир и вправду оборзел.

Я просидел в его спортзале три месяца и насмотрелся всякого. Никогда я так не мучился. Били меня, не давали спать, морили голодом, издевались по-разному. Я возненавидел Кавказ за те зверства, которые пережил у Кантемира в спортзале. Я проникся нежными чувствами, почти любовью к русским людям, потому что весь тот черный произвол, который я испытывал, как «черный» появляясь в России, все наскоки скинхедов и ночные драки с качками в клубах были детскими забавами по сравнению с пытками у Кантемира.

Но мне было еще не так плохо. Муки моего друга Вахтанга были куда страшнее. Когда его прекращали пытать кантемировские садисты, он принимался сам принимался за пытки. Мне жутко и больно было смотреть на это. Он изводил себя раскаянием до полного изнеможения. Нет, не о деньгах он жалел, не о загубленном деле, не о потерянной свободе. Он жестоко страдал из-за утраты того, что единственно дорого было ему.

Да, вору, каким был Вахтанг, нельзя иметь привязанности. Он не имеет права чем-либо особо дорожить. У Вахтанга не было семьи, не было детей. Он жил холостяком. Но у него была сестра. Васо ее звали. Ею-то он и дорожил так сильно. Именно из-за нее он ввязался в эту черкесскую историю. Хотел заработать побольше денег, чтобы обеспечить ее будущее. Он мечтал отправить ее на учебу в Лондон, или на худой конец в Америку. Он мечтал, что, отучившись, она там и останется. Он рассчитывал, что там, в Лондоне она научится жить так, как живут европейцы, отучившись от наших кавказских законов, от жестокости. Что дети, которые у нее пойдут от рождения будут по-человечески. Именно ради всего этого он и сунулся в Кабарду. Сунулся в Кабарду и угодил в спортзал к Огнепоклоннику. И все бы ничего, если бы однажды не заявилась Васо. Я-то надеялся, что она выкуп привезла. Да только зря надеялся. «Что ты хочешь за брата?» – спросила Васо у Кантемира. А он вопросом на вопрос, как жид: «Ты о деньгах?» – «Нет», – ответила она. «Соображаешь, денег у меня хватает. Что предлагаешь?» – «Ты знаешь, о чем я». И они сговорились. Нас с Вахтангом через пару недель отпустили, а Васо осталась у Кантемира.

Вот так все вышло. Хотел Вахтанг отправить сестру в Европу, а затянул ее в самый ад. Тбилиси по сравнению с Кабардой не то что Лондон, а рай земной. Жила бы себе спокойно дома, закончила, как мы с Вахтангом, наш универ, вышла бы замуж за какого никакого грузина или армянина. Родила бы детей, племянников Вахтангу. А что вышло на деле: она живет с ублюдком из ублюдков, которого зовут Огнепоклонник.

Вот такие вот муки обрушились на моего друга. Кстати, если кто-нибудь, когда-нибудь как-нибудь прикончит Кантемира, то пусть он впишет в эпитафию пару строк и от Вахтанга: «Я душу его имел. Я маму его имел, бабушку имел и прабабушку. Я имел всех его родственников!»

Со слов Деда Хасана

Грант, Робсон, Вартан-жулик – все они ходят под Кантемиром. И даже Слепой Ингуш Назранский и Бешенный Мага из Хасовюрта по кличке Робин Гуд держат его за основного на сходняках. Так что у меня нет сомнений, кому оставить свое место, когда подойдет время передавать дела. Огнепоклонник присмотрит за Кавказом лучше, чем кто-нибудь еще. В этом плане я спокоен. Хотя он не вор. Но бог с ним.

Со слов охранника ночного клуба

Контингент у нас здесь неспокойный, что ни ночь, то драки, так что я всякого повидал. Но как дерется огнепоклонник – это сказка. Хук с лева у него смертельный, Апперкот – зубодробилка, а прямой в челюсть конкретно выключает. Я бы с ним махаться не решился. Монстр.

Со слов спившегося учителя гимназии

Огнепоклонник, безусловно, монстр, персонаж из фильмов ужасов. А еще точнее – персонифицированный ужас. Тот, о ком слагают страшилки. Знаете ли, есть такая особенность примитивного мировосприятия: все негативное, вызывающее страх и тревогу, помещать в конкретный образ, так сказать, наделять эмоции лицом. Рассказы об Огнепоклоннике напоминают мне предания островов Фиджи, кровавые легенды каннибалов о каннибалах. Да, это так, Огнепоклонник наш кавказский каннибал, а сам Кавказ – наши Фиджи и Тонго.

Омон Хатамов. Литературные наброски к сценарию без названия

Он вел своего коня по узкой горной тропе.

В теснине сжимало грудь, и больно было вздохнуть. Он задыхался.

Когда вышел к реке, где та давала крутой изгиб и, вспениваясь белыми гребешками волн, возвышала голос, к нему навстречу вывели толпу. Черных, чумазых оборванцев, глазастых, как таджики. Они испуганно глядели на усталого воина и сиротливо жались друг к другу.

Сутки воин провел в седле, натер седалище, и боль в покалеченном колене не давала покоя. Очень хотелось спуститься на землю и размять затекшие члены. Но он мог позволить себе такое. Он не мог себе позволить, пока на него таращились выродки, поедающие себе подобных. Дать им узреть свою колченогую стать? Разве он мог допустить такое?

– Кто вы и откуда? – крикнул воин, оставаясь в седле.

Самый старый в толпе оборванцев ответил:

– Мы проклятье Господа, – этот старик был, пожалуй, древнее библейских старцев. – Мы из Мазандерана33
  Мазандеран – историческая область в Иране


[Закрыть].

– Как вы могли решиться на такое злодеяние?

Старик пожаловался:

– Все от голода, господин. Мы умирали. Нам нечем было кормиться.

Воин воззвал к их совести:

– Но вы же мусульмане!

На что старик возразил:

– Нет, мы верим в Ахура Мазду44
  Ахура Мазда – иначе Ормузд, божественное начало в зороастризме.


[Закрыть].

– Подлые еретики! Язычники…

Воин готов был разразиться гневом. Но как можно разразиться тем, чего нет. Было отвращение, была усталость, и сил хватило только на то, чтобы выразить брезгливость.

– Как земля вас носит? И как Господь выносит ваш позор?

Они с минуту глядели друг на друга: один с усталостью и тоской во взоре, другие с испугом и надеждой. «Милосердный боже, – воззвал воин к силе небесной, – до чего же омерзительны они в своей подлости. Никогда не видел такого отвратительного ужаса в глазах». Но самым отвратительным было то, что они выглядели сытыми! У них были сытые, упитанные лица! И бока, проглядывающиеся в прорехах на их лохмотьях, лоснились от жира.

– Вы хуже шакалов! – простонал в бессильной злобе воин. – Те питаются падалью, а вы – мясом себе подобных! Я не стану пачкать вашей подлой кровью чистые клинки своих мечей.

Он хотел сказать им что-то еще… что-то, чтобы вызвать раскаяние в их душах. Но он не вытерпел и только крикнул:

– Сжечь!

Его нукеры только и ждали команды. Как цепные псы сорвались с места и набросились на несчастных оборванцев.

Когда из толпы вырвали передних, взору усталого воина предстала молодая женщина, нет, не женщина, совсем еще девчонка. Она была такая же грязная и в таких же отрепьях, как все. И такая же сытая! Но она выделялась из этой толпы неожиданной статью и неуместным в ее состоянии совершенством.

Девчонка была высокая, выше всех своих сородичей. Ее отличала стать. И у нее были длинные волосы с каштановым отливом. Тонкими струями растекаясь по плечам, они покрывалом ложились на груди, пряча от взора темные соски, проглядывающиеся в прорехах. В этих же прорехах отсвечивал золотом пушок на ее золотистой коже.

Что могло воина, испытанного в вере, подкупить в этой подлой еретичке неизвестно. Да только он взмахнул рукой и повелел вдруг осипшим голосом:

– Молодуху оставить!

Нукеры отпустили смазливую оборванку, только вырвав ее из толпы. Воин посмотрел в ее лицо, и ему показалось, что губы девчонки скривились. То ли она усмехалась, то ли со страха перекосило рожу. Он заглянул в ее глаза и обнаружил в них звериный ужас, такой невыразимый, какой не видел в глазах ни у одного из своих поверженных врагов. В ее распахнутых глазах, в двух бездонных зеленых глубинах застыл первородный страх.

– Ее отмыть! – распорядился воин и развернул коня. – А остальных в костер!

Он спустился к реке совершить омовение, а его нукеры наверху продолжили начатое. Вопли ужаса, огласившие ущелье, не в силах был заглушить даже рокот горного потока.

Когда заполыхал костер, и потянуло дымом, воин обернулся, глянул наверх и увидел, как воины потянули из толпы мальчишку. Тот истошно визжал, вцепившись в девчонку, а та испуганно отмахивалась от него. И когда блеснул клинок, девчонка испугалась еще больше, отпихнула, наконец, от себя мальчишку и шарахнулась в сторону. Рассекая воздух, клинок просвистел перед ее лицом и отточенным добела лезвием полоснул по запястью визгливого мальчишки. Отсеченная пятерня клешней повисла на подоле ее платье, а из обрубка фонтаном брызнула кровь. Девчонка вскрикнула и рухнула навзничь.

* * *

Она родилась в пещере и не знала другого крова, чем каменный свод. Она с малолетства кормилась человеческой плотью и не видела иной пищи. Мясо добывали ее старшие братья, дядья и деды. Но кто такие были люди, чьим мясом они питались? Люди, что звери, так учили старшие. От них таилась ее семья под каменным сводом пещеры, вход в которую был сокрыт от посторонних глаз стремниной горного потока. Она молилась Ахура Мазде, чтоб он дал им пищу, и берег от людской мести. А кому молились эти люди, раз бог отказывался беречь их жизни? Выходит дьяволу.

Ее звали Васико. Это имя досталось ей от бабки, которую крестили в храме распятого бога, когда ее предков заставили молиться на крест. Она не знала о мире ничего другого, кроме того, что окружало с детства: семья, пещера, охота и враги, коих тьма. И твердо знала то, что надо беречься, что надо быть хитрой, ловкой и сильной, чтобы не попасться врагу.

В то роковое утро ее брат Вахтанг, которого прочили ей в мужья, ловкий, сильный и быстрый, как снежный барс, примчавшись с дозора, сообщил возбужденным голосом:

– Они идут. Их семеро. Я их увидел на дне ущелья. Только ни доспехами, ни оружием они не походят на ордынцев.

– А кто сказал, что они должны быть похожи на ордынцев?

Этот вопрос задал Бану. Он был самым старшим из всех и разговаривал с родней, так словно перед ним были несмышленые дети. Он остался последним из тех первых, кто поселился в этой пещере.

– Вам было сказано, что те, кого мы ждем, походят на ордынцев нравом, что они молятся одному богу, что у них один язык и общий предок. Перестань сопеть, как загнанный горожанин и лучше скажи, сколько у каждого лошадей в заводе?

– Три, – сообщил Вахтанг, уняв на сколько мог, возбуждение.

– С этого бы и начал, – попрекнул старик. – Это они. Никто не может позволить себе столько коней, кроме воинов его блистательного войска.

Они услышали о страшном пришельце неделю назад. А еще за неделю до того пошла большая добыча. Дорогу, которую прежде нельзя было назвать оживленной, запрудили люди. Они уходили из города, и никто не возвращался назад. Сначала стайками: утром одна, в полдень другая, вечером еще. А потом люди пошли косяком: в тесноте, наступая на пятки, повозка за повозкой, наскакивая копытами лошадей на запятки. И пыль поднялась темным облаком, повисла над дорогой, и не опускалась несколько дней.

Добыча пошла такая обильная, что они перестали делать припасы. Утром и вечером, каждый день у них было свежее мясо. К исходу недели они стали вырывать добычу, почти не таясь. Накидывали аркан на того, кто заходил на обочину помочиться или за иной надобностью, и утягивали беднягу в кусты. И никто из людей не думал спасать несчастных товарищей, никто не пускался в погоню. Все спешили покинуть город, умчаться прочь, словно мор захватил его, словно дикий зверь бежит по следу. А на девятый день исхода в руки ее дядьям и братьям попался тот, кто сказал:

– Вы все умрете!

Над ним был занесен нож. В очаге стараниями женщин полыхал огонь. А он грозился.

– Вы умрете страшной смертью! Она будет страшнее моей! Сюда идет хромой воин, тот, кто сделан из стали. Его имя Асак Темир! И с ним идет его несметное войско! Нет силы против его стремительной конницы. От его мечей и копий нет спасения, а стальные доспехи его воинов непробиваемы. В жестокости его войску нет равных в мире, его нукеры повадками напоминают ордынцев и говорят на их собачьем языке, но превосходят их своею мощью. Бог войны Сульде скачет в седле заводного коня хромого Тимура! Так что горе вам нечестивцам, полыхать вам в аду! Хозяин преисподней пришел по ваши души!

Это было семь дней назад. После этого дорога опустела. Они остались без добычи. И уже минуло двое суток, как они доели последние припасы.

– Что будем делать, старый Бану? – спросил Самхерт, ее дядя. – Может, устроить засаду на этих семерых, кто бы они ни были? Если так, то мы, пожалуй, выйдем, пока они не скрылись.

Бану промолчал.

– Отец, – сказал дядя Дариуш, – если мы сегодня не добудем мяса, то многие из нас заболеют. У самых маленьких уже вздулись животы. Что скажешь?

Бану ничего не сказал.

– Думай быстрее, старик, – потребовала Нилюфар – старшая из женщин. – А если у тебя недостает ума или не осталось воли, то передай старшинство другому. Мужчины справятся и без тебя!

Тут старый Бану ожил.

– Скудоумные овцы, у вас нет ни крупицы здравого смысла! – воскликнул он. – Вы собираетесь ставить засаду, а не ведаете того, что сами угодите в когти к зверю! Вы собираетесь добыть себе и детям пропитание, а не знаете того, что это вам уготовано стать добычей! И вы еще надеетесь, что я – наделенный опытом! – передам старшинство кому-то из вас – несведущих в жизни!

Вахтанг, самый молодой из мужчин, снова пришел в возбуждение и сказал нетерпеливо:

– Однако, Бану! Их только семь, а нас намного больше! У них кони, мечи, стрелы и копья, но у нас арканы и камни! Мы будем невидимы для них, а они будут у нас, как на ладони. Мы перебьем их без усилий! Семь людей и еще их кони – этого нам хватит на несколько дней!

– Несчастные! – простонал Бану. – Вас Ормузд лишил рассудка! Вы разучились думать! Это не те ленивые горожане, которых вы выдергивали из кустов. Это не черкесы, бегущие от собственной тени. Не ордынцы, которых вам иногда удавалось перехитрить. Это тот от кого содрогнулся мир! Вы разве не слышали? Он сделан из стали! Его воинов не разрубают мечи! Нам нужна нежная плоть, а не их несъедобное мясо! Вы поняли? Нам надо запастись терпением, раз у нас в запасе не осталось пищи. Враг уйдет, и, может быть, кто-нибудь из нас сумеет выжить. Ослушаетесь – погибнем все!

Ослушались. Мужчины, все от мала до велика, вышли на охоту. Остался, лишь, старый Бану. Женщины, ободренные решимостью мужчин, принялись готовить угли в предвкушении трапезы.

Первым вернулся дядя Самхерт. Ободранный и окровавленный.

– Где остальные? – спросила Нилюфар.

– Пропали! Все пропал! – дядя Самхерт разрыдался. – Ахура Мазда покарал нас за наши грехи! Он наслал на нас демонов! Это не люди, они хитрее и коварней людей. В то время, как семеро шли у нас на виду, остальные таясь пробирались по скалам. Мы ставили засаду, и сами угодили в западню! Мы погибли! Мы все погибли!

Следующим в пещеру пробрался дядя Дариуш. За ним Вахтанг и еще трое охотников.

Дариуш пихнул Самхерта.

– Молчи! Стальные люди рыщут по скалам. Твои вопли могут услышать.

Старый Бану подкрался к входу и выглянул наружу.

– Теперь уже поздно, – сказал старик молодым. – Стальные люди скоро будут здесь.

– С чего ты взял? – удивился Вахтанг. – Никто не знает о тайне пещеры. Его вход сокрыт стремниной.

Бану указал на бурлящий поток.

– Кушак, который ты обронил, зацепился за камень. Его рукав укажет врагу дорогу.

Старый Бану оказался прав. Стальные воины заметили кушак и отыскали по его подсказке вход в пещеру.

Старый Бану был тысячу раз прав. Он был в тысячу раз разумней безмозглых дядьев и братьев. Все случилось, как он предсказал – все погибли. Вся семья. Все кроме нее – нежной, юной Васико, чье имя досталось ей от христолюбивых предков.

И вот она в огромном шатре хромого воина сделанного из стали. Сидит на подстилке и ждет повелителя.

Подстилка под ней теплая и мягкая, ворсистая. Она застилает весь пол шатра. В глубине за прозрачным пологом ложе, составленное из множества. Рядом доска на ножках в восемь граней, украшенная резьбой и костью. А на доске в золотых и серебряных чашах душистые фрукты и сласти, каких она не видела прежде. Она сорвала с тугой кисти продолговатую ягоду янтарного цвета, сквозь тонкую кожицу которой просвечивались маленькие зерна. Поднесла к губам, принюхалась. Сладко, заманчиво. Надкусила, и в нёбо брызнула сладкая струя. Язык обволокло терпким, колючим соком, и от этого она испытала пьянящее блаженство. «Пища людей, – подумала она, – сладкая и хмельная. Оттого и мясо у них такое же сладкое на вкус».

Она потянулась за второй ягодой, но не успела сорвать. За спиной раздался голос:

– Это виноград.

Васико обернулась. У порога стоял тот железный воин.

– Его привезли из Азербайджана. Понравилось?

Васико не поняла его слов. Тогда воин пояснил:

– Виноград Азербайджана хорош для вина, но не годится для достойной пищи.

Васико не отрывала от него глаз. Не понимая свистящий и рубящий язык ордынцев, на котором изъяснялся воин, она пыталась по выражению его лица и жестам понять, что он от нее хочет.

– Сдается мне, что ты, по привычке, с большей охотой отобедала бы мной.

Воин был не молод и не стар, в тех же годах, что ее дядя Самхерт. Он был сухой и высокий – выше всех людей, каких она видела, – острый кончик его стального шлема упирался в свод.

Он распоясался, повесил меч на жердь. Снял шлем и бросил на пол. У него оказались вьющиеся волосы цвета высохшей полыни, с проседью. А лицо было плоское, как у ордынцев, но не круглое, а вытянутое, с прямым костистым носом.

Когда он шагнул от порога, Васико увидела, что он сильно хромает. Одна его нога была заметно короче другой и не сгибалась в колене. Она уже видела колченогих – ее братья поймали одного такого на дороге. Тот был попрошайкой, и жалобно ныл, когда братья готовились его зарезать. Он вопил и грозился перед самой смертью, что аллах покарает нечестивцев за пролитую кровь аллаяра55
  Аллаяр – дословно «любимец аллаха»; дервиш.


[Закрыть].

Представить, как этот стальной хромец молит о пощаде, было трудно. Попрошайка был жалкий, само ничтожество, а этот – преисполнен силы и достоинства. Этот привык повелевать, а не просить. Пронзать, как стрелами, свистящими словами и рубить ими, как с лязгом меч крушит доспехи.

Он скинул одежду, указал Васико на ложе, и она безропотно поднялась с подстилки и прошла за полог. Разоблачилась там, легла, раскинула ноги и решила, во что бы то ни стало, понравиться ему.

Ее тетя Науруз учила: чтобы дать и самой испытать истинное блаженство, надо смотреть в глаза. Не в переносицу, как делают трусливые, не в рот, как жеманные, не в чресла, как похотливые, и не в себя, закрыв глаза, как глупые и стыдливые. А в самые глаза мужчины, в зеницы ока, вцепившись в них и не выпуская до самого конца!

Васико очень хотелось понравиться воину. Но если ей это не удастся, решила Васико, она перегрызет стальное горло, доберется клыками до главной жилы и, чтобы ни текло в ней – кровь или вино или что-то другое – и какого бы цвета ни было оно, Васико выпьет его жизнь без остатка, до последней капли.

Она вцепилась в маленькие, пронзительные, как булавки глаза. Поразилась их желтому, огненно-желтому цвету. «Так, должно быть, полыхает огонь в преисподней», – подумалось ей. И пожелала, чтобы это пламя ожгло ее сильнее.

Вначале ее пронзила боль. И ее внутренности сжало в холодный кулак. Она едва удержалась за глаза безжалостного воина. А потом тонкой, тягучей струйкой, как масло побежало по ее телу тепло. И боль постепенно сделалась сладкой. Совсем, как во время пытки.

Когда Нилюфар хлестала ее прутком по пяткам и приговаривала при этом поучения, Васико, также, не отрываясь, смотрела в глаза своей тетки, и каждое ее слово врезалось с каждым ударом в память. И боль переставала казаться страшной. Она делалась сладкой и наполняла тело жгучим теплом.

Стальной клинок воина пронзал ее вновь и вновь. И с каждым ударом клинка ее тело наполнялось жгуче-сладкой истомой. И в самом конце, когда боль подступила к горлу, и показалось, что сейчас она захлебнется ею, Васико не выдержала и закричала. Но, что удивительно: закричал и он. Вскинул голову, изогнулся дугой и взвыл раненным зверем. А, выплеснув вопль, рухнул на нее всем телом и засопел, уткнувшись в ее плечо. И зашептал жаркими губами, зашептал ласковые и добрые слова, щекоча и обжигая дыханием кожу.

Его слова заглаживали, зализывали нанесенные им раны.

Вот как усмиряются стальные воины, подумалось ей, вот в каком огне расплавляется их крепкая воля и стальная упругость.

– Теперь я женщина, – спросила Васико, – я больше не девица?

Шепот воина оборвался. Стальной клинок, утратив в ее огне прежнюю крепость и былую силу, выскользнул из нее наружу. И обессиленный воин завалился на бок.

– Ты говоришь на фарси, – выразил он удивление, уставившись в свод шатра. – Ну, конечно же, ведь ты из Мазандерана.

За пологом шатра гулко ударили в щит. Васико вздрогнула.

– Это отсчет восхождений страсти, – объяснил ей воин на ее родном языке. – Сегодня щит прогремит еще не раз, – пообещал он, повернувшись к ней.

– Ты меня сожжешь? – спросила Васико.

Воин навалился на нее.

– Лучше испепели меня страстью. Делай это каждую ночь. Я не хочу на костер.

Щит в эту ночь прогремел одиннадцать раз, совершив священный круговорот. Одиннадцать раз Васико погружалась в желтое пламя и не выпускала его пылающих глаз до самого конца. Одиннадцать раз ее пронзал стальной клинок и расплавлялся в ней, теряя упругость и силу. И одиннадцать раз их крики сплетались узлом обоюдной страсти.

Одиннадцать – священное число лунного круговорота. За одиннадцать солнечных месяцев Луна совершает годовой обход. Одиннадцать домов Зодиака открывают двери, а с двенадцатого начинается новый обход.

Если страсть одиннадцать раз восходит на вершину и оттуда рушится в пропасть, она совершает полный круг. И тогда исток страсти смыкается с устьем, и страсть поглощает самое себя и тем освобождает душу. И та воспаряет в небо. И нет ей после того дела до бренного своего вместилища, оставленного на земле, и до того, что будет с ним? Пройдя священный круг, душа не велит карать и запрещает молить о пощаде.

– Ты умеешь плавать? – спросил воин, освободив свою душу от страсти.

– Я плаваю, как рыба, – похвалилась Васико.

– Тогда тебя скинут в реку. Если в твоем грешном теле осталась хоть малая частица Бога, ангелы Господни спасут тебя.

Он не послал ее на костер, а она не перегрызла его стальное горло. Она не узнала, какого цвета его кровь, но сполна напоилась его жизнью, одиннадцать раз приняв горячие извержения чревом. В ней жизнь воина соприкоснулась с ее жизнью, и зародилась новая. «Кровь Тимура», – произнесла она. И повторила на языке пришельцев: «Кан Темир».