Текст книги "Калифорнийский квартет (сборник)"

Тем временем болезнь прогрессировала. Я продолжал ездить в лос-анджелесскую окружную больницу на трамвае № 7 и постепенно влюблялся в мисс Аккерман, процедурную сестру, которая давила мои прыщи. Несмотря на отвратительную смесь из крови и гноя, с которой ей приходилось иметь дело, она всегда была мила и добра ко мне. Ей было и невдомек, что с каждым приступом боли во мне укреплялись решимость и отвага. В моей любви к ней не было сексуального оттенка. Я просто хотел, чтобы она укутала меня в свою накрахмаленную чистоту, и мы исчезли бы из этого мира навсегда. Но мисс Аккерман никогда не пошла бы на это. Уж слишком она была реальна. Ее волновало лишь то, запомнил ли я дату моей следующей процедуры.

33

Аппарат ультрафиолетовой терапии щелкнул и отключился. Я уже облучился с двух сторон, поэтому снял очки и стал одеваться. Вошла мисс Аккерман.

– Еще не все, – остановила она меня, – оставь свою одежду.

«Что это она собралась со мной проделать?» – подумал я.

– Присядь на край стола.

Я сел, и она принялась натирать мое лицо густой маслянистой мазью.

– Доктора прописали новую процедуру. Придется забинтовать тебе лицо, для эффективности.

– Мисс Аккерман, а что же все-таки случилось с тем мужиком, у которого здоровенный нос? Он у него так и продолжает расти?

– Мистер Слит, что ли?

– Ну, мужик с громадным носом.

– Его звали мистер Слит.

– Я не вижу его больше. Он что, вылечился?

– Он умер.

– Что, из-за носа?

– Самоубийство, – ответила мисс Аккерман, продолжая втирать мазь.

Из соседней палаты послышался мужской крик: «Джой, где ты? Джой, ты же сказала, что вернешься! Куда ты девалась, Джой?»

Голос был громкий, пропитанный печалью и отчаянием.

– Каждый день после полудня он начинает кричать, – прокомментировала мисс Аккерман, – а Джой все не идет.

– Ему нельзя помочь?

– Не знаю, в конце концов они все успокаиваются. Придержи пальцем салфетку на лице, я забинтую тебя. Так, правильно. Еще немного. Теперь отпускай. Отлично.

И снова крик: «Джой! Джой, ты сказала, что вернешься! Где ты, Джой?»

– Теперь придержи следующую. Так. Держи, держи. Я хочу положить бинт аккуратненько! Так. Осталось лишь закрепить повязку.

Наконец она закончила меня перевязывать.

– Все, теперь одевайся. Увидимся послезавтра, Генри. До свидания.

– До свидания, мисс Аккерман.

Я оделся, вышел из кабинета и спустился в вестибюль. На автомате для продажи сигарет было зеркало. Я взглянул на себя – здорово. Почти вся моя голова была забинтована. Я был белоголовый. Лишь виднелись глаза, рот, уши, а на макушке торчал небольшой клок волос. Я был замаскирован. И это меня радовало. Закурив сигарету, я окинул взглядом вестибюль. Пациенты сидели и читали свои газеты и журналы. Я почувствовал в себе нечто очень необычное и слегка зловещее. Никто из окружающих и понятия не имел, что со мной произошло: автомобильная катастрофа, жестокая драка, преднамеренное убийство, пожар. Никто и ничего.

Я покинул вестибюль, вышел из здания больницы и ступил на тротуар. До меня все еще доносились возгласы: «Джой! Джой! Где ты, Джой?»

Джой не торопилась. Забота о другом человеке не приносит выгод. Людям это не свойственно, что бы там ни говорили.

На обратном пути я сидел в хвосте трамвая, курил сигарету за сигаретой и пускал дым своей забинтованной головой. Люди таращились на меня, но я не обращал на это никакого внимания. В их глазах было больше страха, чем отвращения. Я надеялся, что смогу закрепиться в этом положении навсегда.

Я доехал до конечной остановки и вышел. День клонился к вечеру, а я стоял на углу бульвара Вашингтона и Вествью-авеню, наблюдая за людьми. Те немногие, что имели работу, теперь возвращались домой. И мой отец скоро отправится в обратный путь с фиктивного места своей несуществующей службы. Я не работал, не учился, ничем не занимался. Я был забинтован и стоял на углу, покуривая сигарету – сильный и опасный. Я уже понимал, что к чему. Слит кончил себя сам. От меня они этого не дождутся. Скорее я грохну кого-нибудь из них. Четверых-пятерых я утяну за собой. Я покажу им, что значит мной манипулировать.

Ко мне приближалась женщина. У нее были превосходные ноги. Не таясь, я посмотрел женщине прямо в глаза, затем мой взгляд скользнул вниз и зафиксировался на ногах, а когда она прошла мимо, я повернулся и оценил ее задницу. Я откровенно упивался видом этой шикарной жопы. Ее восхитительные формы навсегда отложились в моей памяти плюс шовчики на шелковых чулках.

Я бы никогда не отважился на это без повязки на голове.

34

На следующий день, валяясь в постели, я томился в ожидании рейсового самолета, и тут мне на глаза попалась желтая школьная тетрадь для домашней работы. Тетрадь была чистая. Я отыскал карандаш и со всей канцелярией вернулся в кровать. Развалившись, я сделал несколько набросков. Это были женщины в туфлях на высоком каблуке, они сидели, закинув ногу на ногу и задрав юбки.

Затем я взялся писать. Мой рассказ был о немецком авиаторе времен Первой мировой войны бароне фон Химмлине. Он летал на красном «фоккере»[3]3
  На «фоккевульфе» красного цвета летал самый результативный ас Первой мировой – «красный барон» Манфред фон Рихтгофен (1892–1918).


[Закрыть]. Среди других летчиков барон был непопулярен. Он ни с кем не разговаривал, пил всегда в одиночку и летал один. Женщин барон игнорировал, несмотря на то что они поголовно в него влюблялись. Он был выше всего этого и слишком занят. Все свое время барон проводил в воздушных боях с самолетами союзнических войск. На его счету уже было 110 сбитых аэропланов, а война еще только разгоралась. Его красный «фоккер», который сам барон величал «Октябрьская птица Смерти», узнавали повсюду. Даже вражеские наземные войска знали его, так как он частенько пролетал на бреющем над их позициями, вызывая шквальный огонь, и, насмехаясь, сбрасывал им бутылки шампанского на маленьких парашютах. Барона фон Химмлина никогда не атаковали меньше чем пять самолетов противника. Да, внешне это был неприятный человек со шрамами на лице, но стоило приглядеться к нему, и становилось ясно, что он красив, это было в его глазах: изящный стиль, неистовая отвага и безграничное одиночество.

Страницу за страницей исписывал я, изображая воздушные схватки барона. Вот он завалил три самолета из четырех напавших на него и полетел на аэродром. От его «фоккера» почти ничего не осталось, самолет разваливался прямо в воздухе. Барон пошел на посадку, машина ударилась о землю и высоко подпрыгнула. Тогда фон Химмлин выскочил из кабины и, пока останки самолета кувыркались по полю, направился в бар. Схватив с полки бутылку, барон сел за свободный столик и, наполняя стопку за стопкой, стал опрокидывать их в себя. Никто не мог пить так, как барон. Остальные просто стояли в стороне и молча наблюдали. Однажды один летчик не выдержал.

– Что это с тобой, Химмлин? – обратился он к барону. – Ты думаешь, что слишком хорош для нас?

Это был Вилли Шмидт – самый крупный и сильный парень в подразделении. Барон допил свою очередную порцию, поставил стопку, встал и медленно пошел на Вилли, который стоял у стойки бара. Другие летчики расступались перед ним.

– Черт, что это ты задумал? – спросил Вилли.

Барон продолжал медленно надвигаться, не отвечая на вопрос.

– Господи, барон, да я просто пошутил! Клянусь честью матери! Послушай меня, барон… Барон… Враги по ту сторону фронта, барон!

Барон провел прямой правой. Но никто не увидел его движения. Удар пришелся прямо в лицо Вилли и отшвырнул его за стойку бара. Как пушечное ядро, всей своей тушей он влетел в бар, разбил зеркало, и сверху его засыпало бутылками. Барон достал сигару, прикурил, вернулся к своему столу и наполнил стопку. Вилли извлекли из бара, все его лицо было в крови. После этого случая уже больше никто не приставал к барону.

Сбитые бароном самолеты сыпались с небес один за другим. Но никто не понимал его, все недоумевали, как это ему удается так мастерски владеть своим красным «фоккером». Еще многими странностями удивлял барон. Например, своей манерой боксировать. Или грандиозной походкой. Барон был несгибаем и непобедим. Но иногда удача изменяла и ему. Однажды, возвращаясь с вылета, в котором барон сбил три самолета противника, и пролетая низко над вражескими позициями, он был ранен шрапнелью. Осколком ему оторвало кисть правой руки. Но он сумел довести и посадить свой красный «фоккер». С тех пор он летал со стальным протезом на правой руке, что никак не отразилось на его мастерстве. А летчики в баре стали вести себя еще более осторожно, когда обращались к нему.

Еще много разных приключений произошло с бароном после этого ранения. Дважды он падал на ничейную землю и каждый раз возвращался в свою эскадрилью, полуживой, пробираясь сквозь колючую проволоку под вспышками сигнальных ракет и шквальным огнем противника. Много раз его оставляли на верную смерть его же товарищи. Однажды его не было восемь дней, и все летчики собрались в баре и говорили о том, какой он был неординарный человек. И вдруг послышался шум, все оглянулись – в дверях стоял барон: восьмидневная щетина, форма изодрана и заляпана грязью, в глазах красный туман, и лишь стальной кулак мерцает в свете лампы.

– Будет лучше, если здесь найдется достаточное количество виски для меня, в противном случае я разнесу это заведение в щепки! – произнес барон.

Барон продолжал совершать свои чудеса. Уже половина тетради была заполнена приключениями барона фон Химмлина. Я чувствовал прилив бодрости, страницу за страницей выписывая своего героя. Человеку нужно, чтобы кто-нибудь был рядом. Если никого нет, его нужно создать, создать таким, каким должен быть человек. Это не фантазии и не обман. Фантазия и обман – жить без такого барона на примете.

35

Повязка оказалась не бесполезной. Наконец-то лос-анджелесская окружная больница отличилась. Фурункулы подсохли. Не исчезли, но слегка затянулись. Правда, появились еще несколько свежих и стали нарывать. Так что пришлось их вскрыть, обработать и забинтовать меня снова.

Сеансы по бурению моих прыщей были бесконечны. Тридцать два, тридцать три, тридцать восемь… Страха перед ними уже не было. Ни капли. Сначала теплилась злость. Но и злость прошла. Не получилось и примирения с собственной участью. Что же осталось? Только отвращение. Отвращение к самому себе, что это произошло именно со мной. Отвращение к врачам, которые не могли ничего сделать. Они были беспомощны, и я был беспомощен, с той лишь разницей, что я – жертва. Доктора хотя бы могли прийти домой и забыть обо всем, я же всегда и везде оставался при своем лице.

Но и в моей жизни произошли изменения. Мой отец нашел работу. Он выдержал экзамен в лос-анджелесском окружном музее и получил должность охранника. На экзаменах отец отличился. Он любил математику и историю. Наконец-то он заимел реальное место, куда мог уезжать каждое утро. Было всего три вакансии на должность охранника, и одну из них получил мой отец.

В окружной больнице как-то прознали, что теперь не оба мои родители безработные, а значит, могут обратиться и в платную больницу. И в один прекрасный день мисс Аккерман сказала:

– Генри, сегодня у тебя последняя обработка. Я буду скучать.

– Ой, не шутите так, – ответил я. – Вы будете скучать по мне так же, как я буду скучать по электрической игле!

Но в тот день она вела себя очень странно. Ее большие глаза были влажными, и я слышал, как она хлюпала носом.

Одна из сестер спросила ее:

– Дженис, что с тобой?

– Ничего. Все в порядке.

Бедняжка мисс Аккерман. Мне было пятнадцать, я был покрыт фурункулами и любил ее. Мы оба не могли ничего предпринять.

– Ну что ж, – бубнила мисс Аккерман, – это твоя последняя обработка ультрафиолетом. Ложись на живот.

– Я теперь знаю ваше имя, – сказал я. – Дженис. Красивое имя. Прямо как вы.

– Ой, заткнись, – отрезала она и вышла.

Мы увиделись снова через две минуты, когда машина зазвенела и отключилась. Я перевернулся, Дженис выставила время, включила аппарат и вышла из кабинета. Больше я ее никогда не видел.

Мой отец не верил платным докторам.

– Ты мочишься в их пробирку, они берут с тебя деньги и уезжают к своим женам в Беверли-Хиллз, – говорил он всем.

Но однажды он все же послал меня к одному платному доктору. У него была голова точь-в-точь как баскетбольный мяч, только с двумя маленькими глазками, и изо рта страшно воняло. Мне не нравился мой отец, но и доктор был ненамного лучше. Он посоветовал мне не есть жареного и пить морковный сок. Вот так вот.

Отец сообщил, что со следующего семестра я снова пойду в школу.

– Я подставляю свою жопу, предотвращая грабежи. Вчера какой-то ниггер разбил стекло на стенде и украл несколько редких монет. Но я поймал ублюдка. Он пытался вырываться, и мы вместе скатились по лестнице. Я держал его, пока не подоспели остальные охранники. Каждый день я рискую своей жизнью. Почему ты должен целыми днями просиживать штаны, ничего не делая? Я хочу, чтобы ты был инженером. А как ты можешь стать инженером, когда я нахожу у тебя тетрадь с рисунками баб, у которых юбки задраны до самого пупка? И это все, на что ты способен? Ну почему ты не рисуешь цветы, горы или океан? Все – ты возвращаешься в школу!

Я пил морковный сок и ждал зачисления в школу. Пропустил я только один семестр. Болезнь не излечивалась, но фурункулы были уже не такие страшные и омерзительные.

– Ты знаешь, во сколько мне обходится этот морковный сок? Один час моего рабочего дня уходит на твой чертов сок!

Я записался в публичную библиотеку Ла-Сьенега, и мне выдали читательский билет. Библиотека располагалась на Вест-Адамс, рядом со старой церковью. Это была очень маленькая библиотека всего с одной библиотекаршей. Классная женщина – лет тридцати восьми с чисто белыми волосами, затянутыми на затылке в узел. У нее был острый нос и темно-зеленые глаза за элегантным пенсне. Я подозревал, что она знает все на свете.

Я бродил по библиотеке, рассматривая корешки и снимая с полок книгу за книгой. Но все они были нудными и безжизненными. Бесконечные страницы, заполненные словами, которые ничего не говорили. А если и говорили, то долго и тускло, и к тому времени, когда желаемое наконец-то высказывалось, вы уже были слишком утомлены, чтобы воспринимать что-либо. Я терзал книгу за книгой. Несомненно, среди всей этой армады книг была одна-единственная моя.

Каждый день приходил я в эту библиотеку на Вест-Адамс, где была моя библиотекарша – строгая, непогрешимая и безмолвная. Я продолжал ворошить книги на полках. И первой настоящей книгой, которую я обнаружил, была книга Эптона Синклера. Его предложения были просты и сердиты. В его письме чувствовался гнев. Он рассказывал о чикагских бойнях – прямо и откровенно. За ним я откопал другого автора по имени Синклер Льюис, книга называлась «Главная улица». Этот Синклер тоже сдирал с людей шелуху лжи и лицемерия, которой они прикрывались. Но ему, на мой взгляд, недоставало страсти.

Каждый свободный вечер я приходил в библиотеку и продолжал свои поиски.

Гуляя как-то по библиотеке и косясь украдкой на библиотекаршу, я наткнулся на книгу с интригующим названием «Поклонение дереву и камню». Звучало здорово, потому что именно этим мы все и занимались. Наконец-то немного огня! Я открыл книгу, автор – Джозефин Лоуренс. Женщина. Нормально. Любой мог докопаться до истины, было бы желание. Я начал читать, но книга оказалась такой же, как и многие другие: холодной, невразумительной и скучной. Пришлось поставить ее на место и попутно прихватить рядом стоящий томик – снова Лоуренс, но другой – Дэвид Герберт. Я открыл книгу на первой попавшейся странице и стал читать. В ней рассказывалось о человеке, который играл на фортепиано. Поначалу все казалось сплошной липой, но я продолжал читать. Человек за фортепиано был болен. В голове у него вихрились мысли – странные и мрачные. Строчки на странице располагались с нарастающим напряжением, почти как крики того мужчины в больнице, но только это звучало не как: «Джой, где ты?», а скорее: «Джой, где хоть кто-нибудь?» Таков был нерв Лоуренса, его кровавые строки. Я никогда не слышал о нем. Почему скрывали его существование? Отчего не афишировали?

Я прочитывал по книге в день. Я осилил всего Д. Г. Лоуренса в библиотеке. Моя библиотекарша стала с любопытством поглядывать на меня, когда я подходил на контроль с книгами.

– Что сегодня? – спрашивала она.

И всегда это звучало так мило, что у меня возникало чувство, будто я уже переспал с нею. Книги Д. Г. вывели меня на других авторов. Я познакомился с Г. Д. – поэтессой. С Хаксли, самым молодым из Хаксли, другом Лоуренса. Одна книга влекла за собой следующую. Разрастающийся снежный ком обрушился на меня и увлек за собой. Дос Пассос был неплох, но все же не то. Его трилогия о США заняла у меня не более одного дня. Драйзер не сработал. Шервуд Андерсон – да. И наконец, Хемингуэй – захватывающий, волнующий, убивающий и возрождающий! Вот он знал, как строить строку. Это был восторг. Его слова не казались немощными и глупыми, наоборот, они могли встряхнуть, перевернуть, взорвать ваше сознание. Читая эти слова, отдаваясь их волшебному очарованию, вы могли жить без боли, без надежды, не обращая внимания на то, что происходит с вами и вокруг вас.

А происходило все то же самое…

– ВЫКЛЮЧИ СВЕТ! – орал отец.

Я читал русских – Тургенева и Горького. Но у отца было правило: после восьми вечера весь свет в доме должно выключать. Он хотел спать, чтобы завтра быть свежим и бодрым на своей работе. Все разговоры в доме велись о «его работе». Он талдычил матери о «своей работе» с порога, когда возвращался вечером домой, вплоть до отхода ко сну. Он был переполнен решимости подниматься по служебной лестнице.

– Все! Довольно этих паршивых книжонок! Выключай свет!

Для меня же в людях, которые стояли за этими книгами и которые входили в мою жизнь из ниоткуда, было единственное спасение. Их голоса обращались ко мне и находили отклик.

– Хорошо, – отвечал я на крики отца.

Прихватив настольную лампу, я забирался под одеяло и продолжал читать свою новую книгу. Постепенно в укрытии становилось очень жарко и невыносимо душно. Я откидывал одеяло, чтобы глотнуть свежего воздуха.

– Что это? Свет? Генри, ты выключил свет?

Я быстро набрасывал одеяло обратно и выжидал, пока отец снова захрапит.

Тургенев бы слишком серьезен, но в то же время он заставлял меня хохотать, потому что правдивый рассказ о первых трудностях, с которыми мы сталкиваемся, действительно может быть потешным. Когда чьи-нибудь проблемы совпадают с твоими и кажется, что друг по несчастью просто делится ими с тобой, – это здорово.

Вот так по ночам, укрывшись одеялом, в свете перегревающейся настольной лампы, потея и задыхаясь, я проглатывал сладкие строки великих книг. И это было чудесно.

А мой отец нашел себе работу, и это было его чудом…

36

В Челси все оставалось по-прежнему. На место одной группы выпускников приходила другая с такими же спортивными машинами и в такой же дорогой одежде. Они не конфликтовали со мной. Просто оставили одного и игнорировали. У них хватало забот со своими девчонками. Ни в школе, ни за ее пределами они не общались с бедными.

Примерно через неделю после моего возвращения в школу за ужином я обратился к отцу:

– Знаешь, ты даешь мне пятьдесят центов на неделю. Это маловато для такой школы. Не можешь давать доллар?

– Доллар?

– Да.

Генри-старший насадил на вилку ломтик маринованной свеклы, сопроводил его в рот и принялся жевать. Проглотив, он посмотрел на меня из-под своих кучерявых бровей.

– Если я буду давать тебе доллар в неделю, это получится пятьдесят два доллара в год, то есть целую неделю в году я должен буду работать только на твои карманные деньги.

Я молчал и думал: «Господи, если так рассуждать – от и до, все строго по пунктам, – тогда просто ничего не купить: ни хлеба, ни дыни, ни газет, ни пудры, ни молока, ни пенки для бритья». Мне нечего было ему сказать, я ненавидел его и не хотел ничего клянчить…

Эти богатые сосунки любили лихачить на своих автомобилях. Тормоза стонали, когда они припарковывались, колеса буксовали и шины дымились, когда они трогались с места. Вокруг их автомобилей, сверкающих на солнце, собирались девчонки. Занятия были для них шуткой, ведь все они пойдут дальше в колледжи, занятия были для них будничным развлечением, ведь все они имели хорошие отметки, вы редко могли видеть их с книгами, зато частенько наблюдали, как дымятся шины на их автомобилях, как визжат и смеются девчонки на задних сиденьях, когда они перелетают через бордюры, выезжая на дорогу со школьной стоянки. Я наблюдал за ними, позвякивая своими пятьюдесятью центами в кармане. Я и понятия не имел, как управлять автомобилем.

Тем временем меня продолжали осаждать бедняки, неудачники и откровенные идиоты. У меня было любимое место под футбольной трибуной, где я обедал. В своей коричневой сумке я всегда носил два бутерброда с копченой колбасой. Ущербные подступали к моему укрытию:

– Эй, Хэнк, можно я пообедаю с тобой?

– Пошел ты нахуй! Дважды я не повторяю!

И так уже было достаточно личностей такого сорта, которые прилепились ко мне. Собственно, я не очень беспокоился на счет этой компании: Плешивый, Джимми Хэтчер и тщедушный долговязый еврейский мальчик – Эйб Мортенсон. Этот Мортенсон числился круглым отличником, но не было в школе большего идиота, чем он. С ним было что-то совсем не так. Во рту у него постоянно скапливалась слюна, и вместо того, чтобы сплевывать ее на землю, он харкал себе в руку. Не знаю, зачем он это делал. Я его не спрашивал. Я не любил задавать вопросы, просто наблюдал со стороны и чувствовал отвращение. Однажды я побывал у него дома и понял, как он стал отличником. Просто мать заставляла его зубрить подряд все школьные учебники – страницу за страницей, книгу за книгой.

– Он должен сдать все экзамены, – сказала она мне.

Ей и на ум не приходило, что, возможно, во всех этих книгах нет никакого толка. Или это не имело для нее принципиального значения. Не знаю, я не интересовался.

Повторялась та же история, что и в начальной школе. Вокруг меня собирались слабаки вместо сильных, уроды вместо красивых, неудачники вместо победителей. Похоже, мне предстояло путешествовать в их компании всю жизнь. Но такая перспектива тревожила меня не столь сильно, как тот факт, что эти бесцветные идиоты считали меня неотразимым. Я был подобен куче говна, которую выбирают мухи, в противовес цветку, на долю которого выпадает предпочтение пчел и бабочек. Я хотел жить один, в одиночестве я чувствовал себя лучше, чище, но мне не хватало умения, чтобы от них избавиться. Вполне возможно, что они владели мной, как хозяева – этакие отцы, только в другой форме. В любом случае было трудно мириться с их присутствием, пока я поедал свои сэндвичи.