Текст книги "Калифорнийский квартет (сборник)"

23

Уроки биологии в школе Джастин проходили очень ловко. Учителем у нас был мистер Стенхоуп – мужчина лет пятидесяти пяти. Мы делали с ним все, что хотели. В нашем классе училась Лили Фишман – настоящая акселератка. У нее были огромные груди и восхитительный зад, которым она здорово орудовала, когда шла в своих туфельках на высоком каблуке. Восхитительная, она болтала со всеми парнями подряд и во время разговора, как бы ненароком, льнула к ним.

На каждом уроке биологии происходило одно и то же. Никакую биологию мы не изучали. Мистер Стенхоуп начинал урок, но не проходило и десяти минут, как Лили говорила:

– Ох, мистер Стенхоуп, можно я выступлю.

– Нет.

– Ну, мистер Стенхоуп!

Она подходила к его столу, томно склонялась к уху и что-то шептала.

– Ах, ну хорошо, – сдавался старик.

И Лили начинала петь и извиваться. Начинала она свой концерт всегда с песенки «Колыбельная Бродвея». Красивая, сексуальная, она вся загоралась и зажигала нас. Как настоящая женщина она доводила Стенхоупа до исступления. Это было великолепно. Старик Стенхоуп сидел, распустив слюни, со слезами на глазах. Мы смеялись над ним и рукоплескали Лили. Это продолжалось до тех пор, пока наш директор, мистер Лейсфилд, не накрыл нас.

– Что здесь происходит? – заорал он, влетев в класс.

Стенхоуп потерял дар речи.

– Все вон! – голосил директор.

Когда мы гуськом покидали класс, Лейсфилд рявкнул:

– А вы, мисс Фишман, пройдите в мой кабинет!

Естественно, после таких уроков мы никогда не делали домашнего задания, и все было прекрасно, пока мистер Стенхоуп не устроил нам первую контрольную работу.

– Блин, – сказал Питер Мангейлор в голос, – что ж нам теперь делать?

Питер был обладателем «десятидюймового» в лежачем состоянии.

– С плохим аттестатом нам никогда не найти работу, – сказал парень, так похожий на Джека Демпси. – У нас будут большие проблемы.

– Может, сжечь эту школу, – предложил Ред Киркпатрик.

– Вот говно, – отозвался парень с задней парты, – каждый раз, когда я получаю пару, отец выдирает у меня из пальца ноготь.

Мы все таращились на наши листы с контрольным заданием. Я вспомнил о своем отце, потом в моем мозгу всплыла Лили Фишман. «Лили Фишман, – думал я, – ах ты, шлюха, дьяволица, завлекающая нас своим телом и пением, ты спровадила нас прямо в ад».

Стенхоуп следил за нами.

– Почему никто не пишет? Почему никто не отвечает на вопросы? У всех есть ручки?

– Ага, ручки у нас у всех есть, – ответил за всех один парень.

Лили сидела на первой парте, прямо перед столом Стенхоупа. Перед ней лежал открытый учебник биологии, и она сдувала ответ на первый вопрос. Все так просто. Мы все открыли свои учебники. Стенхоуп ошарашенно смотрел на нас. Теперь он не знал, что ему делать. Он просидел так добрых пять минут, затем вскочил. Он бегал по центральному проходу классной комнаты и вопил:

– Что вы делаете? Закройте учебники! Сейчас же закройте учебники!

Ученики закрывали свои книжки, когда он подбегал, и тут же открывали снова, как только он проносился мимо.

Плешивый сидел рядом со мной и смеялся:

– Ну, мудак! Ой, что за старый мудак!

Мне было немного жаль Стенхоупа, но тут уж, как говорится, или он нас, или мы его. Старик остановился у своего стола и прокричал:

– Все учебники должны быть закрыты немедленно, или я провалю весь класс!

И тут поднялась со своего места Лили Фишман. Она задрала юбку, подтянула шелковый чулочек и поправила подвязку. Мы увидели белую плоть ее ляжки. Затем она проверила и вторую подвязку. Такого зрелища мы еще никогда не видели, похоже, и старик Стенхоуп тоже. Лили села на свое место, и наши учебники остались открытыми до конца урока. Мы все справились с контрольным заданием. А старик Стенхоуп сидел за своим столом в крайнем расстройстве.

Следующий педагог, который стал плясать под нашу дудку, был Папаша Фарнсуорт. На первом же занятии в своей слесарной мастерской он сказал:

– Здесь мы учимся непосредственно на практике. Начнем прямо сегодня. Каждый из вас получит неисправный двигатель. За семестр вы разберете, почините, соберете и запустите его в работу. На этих стенах развешаны чертежи, по ходу дела я буду отвечать на ваши вопросы. Позже я покажу вам фильм о том, как работает двигатель внутреннего сгорания. Ну а сейчас приступайте к разборке ваших двигателей. Инструменты на полках.

– Эй, Папаша, может, для начала киношку посмотрим? – спросил один из нас.

– Я же сказал, все будет по плану. Начинайте!

Трудно сказать, откуда они взяли столько старых двигателей. Все агрегаты были черные от копоти и ржавые – гнетущее зрелище.

– Блядь, – сказал один наш товарищ, – это же просто огромный кусок говна.

Мы стояли над нашими двигателями, некоторые потянулись за гаечными ключами. Ред Киркпатрик взял отвертку и медленно провел ею по верху двигателя, оставив черную ленту мазута длиной в два фута.

– Кончай, Папаша, крути фильм! Мы только что с физкультуры, даже жопу поднять в лом. Вагнер заставлял нас прыгать и скакать, как долбаных лягушек!

– Приступайте к выполнению задания!

Пришлось приступить. Бессмыслица. Еще пуще, чем уроки музыки. Отовсюду слышалось бряцание инструмента и сопение.

– ОЙ, БЛЯДЬ! – взвыл Гарри Хендерсон. – Я ОБОДРАЛ ВЕСЬ СУСТАВ НА ПАЛЬЦЕ! ДА ЭТО ПРОСТО ВОНЮЧЕЕ БЕЛОЕ РАБСТВО!

Парень осторожно обмотал правую кисть носовым платком. Сквозь материю сочилась кровь.

– Вот дерьмо, – простонал Гарри.

Остальные продолжали трудиться.

– Я бы лучше согласился сунуть голову слонихе в пизду, – поделился своими соображениями Ред Киркпатрик.

«Джек Демпси» бросил свой ключ на пол.

– Я не буду, – заявил он. – Делайте со мной что угодно, но я не хочу. Убейте меня. Отрежьте мне яйца, но я пас.

Он отошел в сторону, прислонился к стене, скрестил руки на груди и стал разглядывать свои ботинки.

Поистине, ситуация складывалась тупиковая. К сожалению, среди нас не было ни одной девчонки. За открытой дверью мастерской мы могли видеть пустой школьный двор, залитый солнечным светом, где можно было приятно провести время. А мы пыхтели над какими-то дурацкими двигателями, которые были ни к чему не пригодны – просто хлам, металлолом. Это было глупо и нечестно. Мы нуждались в маленькой поблажке. Наша жизнь и так была нелепа. Кто-то должен был спасти нас. Нам говорили, что Папаша – слабак, но это оказалось неправдой. Скотина был здоров как бык: с огромным пивным брюхом, в промаслившейся спецовке, шевелюра свисала на глаза и подбородок вымазан мазутом.

Арни Уайтчепл отбросил свой разводной ключ и направился к мистеру Фарнсуорту. Арни широко улыбался.

– Эй, Папаша, послушай-ка…

– Вернись на свое рабочее место, Уайтчепл!

– Да кончай ты, Папаша, не выебывайся!

Арни был на пару годков старше всех остальных. Несколько лет он провел в исправительной колонии для малолеток. Хотя он и был старшим, но ростом не вышел. Свои черные как смоль волосы Арни мазал вазелином и зачесывал назад. Ему приходилось проводить много времени перед зеркалом в мужском туалете, чтобы выдавливать прыщи. Он подъезжал к девчонкам со всякими сальностями, и в карманах у него всегда водились презервативы.

– Папаша, у меня есть для тебя один прикол!

– Вот как? Иди работай, Уайтчепл.

– Это просто уссаться, Папаша.

Мы оторвались от своих железок и наблюдали, как Арни начал рассказывать Папаше один из своих многочисленных анекдотов. Их головы склонились друг к другу. Когда Арни закончил, Папаша расхохотался. Он согнулся пополам и схватился за живот.

– Бог ты мой! Ой, я не могу! – выдавливал из себя сквозь смех Папаша.

Наконец он отсмеялся.

– Ладно, Арни, ступай к своей машине!

– Погоди, Папаша, еще один!

– Еще?

– Да, слушай…

Мы все оставили свои двигатели и подошли поближе. Арни начал следующий свой анекдот, и мы окружили их.

– Бог ты мой! Ой, я не могу! – запричитал Папаша.

– А вот совсем свежий, Папаша. Один парень ехал по пустыне. Смотрит, по дороге скачет голый мужик, а руки и ноги у него связаны веревками. Парень остановил машину и спрашивает мужика: «Эй, приятель, что это с тобой случилось?» И мужик рассказывает: «Ну, ехал я на своей машине. Смотрю, на дороге голосует какой-то парень. Я остановился, а эта сука наставил на меня свою пушку и велел раздеться, потом связал меня и отхарил в жопу!» – «Ах, вот оно что», – сказал парень, вылезая из машины. «Да, представляешь, поставил раком и вдул!» – «Ну, – ответил парень, расстегивая ширинку, – я думаю, сегодня у тебя не очень счастливый день!»

И снова Папаша хохотал, согнувшись пополам.

– Ой, я не могу!.. Ой, нет! НЕТ! ОХ… ЧЕРТ… УМОРА… БОГ ТЫ МОЙ!..

Наконец он успокоился.

– Уф, черт, – заговорил он потише, – чуть не уссался…

– Может, киношку посмотрим, Папаша?

– Ой… Ну ладно, давайте.

Кто-то из ребят закрыл дверь, и Папаша опустил грязный экран. Потом включил кинопроектор. Фильм был паршивый, но это было лучше, чем ковыряться в ржавом металлоломе. Бензин впрыскивался вместе с воздухом в цилиндр, свеча выдавала искру, происходило возгорание, и взрыв толкал поршень вниз, а шатун вращал коленчатый вал. Клапана то открывались, то закрывались. Поршень продолжал бегать вверх-вниз и раскручивать вал. Ничего интересного на экране и собачий холод в мастерской, но можно было вжаться в спинку кресла и думать обо всем, что пожелаешь. И никаких кровоточащих суставов, разбитых о дурацкое железо.

Мы так и не разобрали и не собрали вновь наши двигатели, и я не могу сосчитать, сколько раз мы посмотрели этот фильм. Анекдоты Уайтчепла не иссякали, и мы смеялись, смеялись над ними, запрокинув головы, даже если они и не были смешными, но громче всех ржал Папаша Фарнсуорт, согнувшись пополам и обхватив свое пузо:

– Ой, я не могу! Бог ты мой! Ой, нет, нет, нет!

Отличный парень, мы все его полюбили.

24

Наша учительница английского языка и литературы мисс Гредис была неподражаема. Блондинка с чуть-чуть длинным остреньким носом. Ее нос был не очень хорош, но этот маленький недостаток терялся на фоне массы достоинств. Она носила облегающие платья с глубоким декольте, черные туфли на высоком каблуке и шелковые чулки. Она была как прекрасная змея с восхитительными ногами. За свой стол мисс Гредис садилась только для того, чтобы провести перекличку, потом она неизменно вставала и водружалась на него верхом. Она сидела, закинув ногу на ногу, и ее юбка, будто ненароком, задиралась. Мы не могли налюбоваться на эти колени, бедра. Ничего подобного мы не видели. Лили Фишман не в счет, она все же женщина-девочка, а мисс Гредис – женщина в полном соку. И мы каждый день на протяжении всего урока не сводили с нее глаз. Не было в нашем классе парня, которого не охватывала бы тоска, когда раздавался звонок, возвещавший о конце урока английского. Мы часто обсуждали ее поведение.

– Вы думаете, она хочет, чтобы ее выебали?

– Нет, я думаю, она просто нас дразнит. Знает, что сводит всех с ума своей жопой, и это все, что ей надо. Больше она ничего не хочет.

– Я знаю, где она живет. Как-нибудь я подвалю к ней.

– Побереги яйца!

– Что! Да я отъебу ее во все щели! Она только этого и ждет!

– Один парень из восьмого класса говорил, что ходил к ней один раз.

– Да?! И что случилось?

– Она открыла дверь в одной ночнушке, ее сиськи были практически наружу. Парень сказал, что забыл, что им задано на дом. Она предложила ему войти.

– Лапшу вешает.

– Да нет. Ничего не произошло. Она налила ему чаю, сказала, что задано, и он ушел.

– Если бы на его месте был я, то знал бы, что нужно делать!

– Да? И что бы ты сделал?

– Сначала я бы вдул ей в задницу, потом опробовал ее мохнатку, затем сунул между титек, а под конец заставил бы ее отсосать.

– Ой, не смеши, фантазер! Да ты хоть раз тянул кого-нибудь?

– Засунь свой язык в жопу! Я даже не могу сосчитать, сколько я бросил палок!

– Ну, расскажи, как это было?

– Да паршиво.

– Что, не мог кончить?

– Да я всю ее обкончал! Думал, что никогда не остановлюсь!

– Обкончал все свои ладони, правильно?

– Ха-ха-ха!

– Хо-хо-хо!

– Ну-ка, покажи ладони! Хе-хе-хе!

– Да пошли вы к черту!

– Я думаю, что никто из нас еще не ебался, – сказал один парень.

Повисло молчание.

– Неправда. Я ебался, когда мне было еще семь лет, – вдруг прозвучало заявление.

– Это еще ничего. Вот я тянул свою первую девчонку, когда мне было четыре, – подхватил следующий.

– Эй, Ред, ну ты загнул!

– Я затащил ее под дом и отымел, – не сдавался Ред.

– И у тебя стоял?

– Конечно.

– А ты кончил?

– Я думаю – да. Что-то там выскочило.

– А я нассал ей в пизду.

– Ни фига себе!

– А как звали твою девчонку?

– Бетти Эрн.

– Черт! – воскликнул парень, который утверждал, что стал мужчиной в семь лет. – Мою тоже звали Бетти Эрн.

– Та еще шлюха, – ответил на это Ред.

Однажды весенним пригожим днем мы сидели на уроке английского, и мисс Гредис восседала перед нами на своем столе. В этот день ее юбка задралась особенно высоко. Это было и убийственно, и прекрасно, и божественно, и развратно. Икры, бедра – мы были на грани восторга и сумасшествия. Непостижимо. Плешивый сидел напротив. Он дотянулся до меня и стал тыкать пальцем мне в ногу.

– Сегодня она бьет все рекорды, – шептал он. – Смотри! Смотри!

– О, черт, – отпихнул его я, – заткнись. Вдруг она заметит и одернет юбку!

Плешивый убрал руку. Я ждал, затаив дыхание. Но юбка мисс Гредис осталась на прежней высоте. Мы ее не спугнули. Поистине этот день останется в нашей памяти навсегда. У всех парней в классе был стояк, а мисс Гредис продолжала разглагольствовать. Я уверен, что никто из нас не слышал ни единого слова, не улавливал ни единой мысли. Девчонки тоже перебрасывались между собой красноречивыми взглядами, как бы говоря друг дружке: «Эта сука зашла слишком далеко. И готова пойти еще дальше!» Но это было не так. Мисс Гредис уже дала нам нечто большее, чем если бы показала нам свою пизду. Это ее ноги. Солнечный свет заливал их, играя и плескаясь на теплой поверхности шелка. Юбка задралась так высоко, что мы, не дыша, молились в ожидании, что вот-вот завеса таинства приоткроется. Умопомрачающая грань – словно бы конец света сменялся его возрождением, и затем снова все рушилось, реальность и нереальность перемешались, солнечный блеск, бедра и шелк – идеально гладкий, излучающий тепло и неотвязно манящий. Вся классная комната наполнилась неизъяснимым трепетом, от чего в голове резко и часто менялись помутнения с озарениями. А мисс Гредис сидела на столе, как будто ничего не происходит, и продолжала свой рассказ. И становилось еще лучше и еще страшнее оттого, что мисс Гредис притворялась, будто ничего не происходит. На мгновение я опустил взгляд и увидел поверхность моего стола, как под увеличительным стеклом – рисунок структуры дерева походил на водяную воронку. Я быстро поднял взгляд и снова впился в ноги, проклиная себя за то, что потерял это мгновение и, возможно, пропустил главное.

И тут послышался звук: «Хлюп… хлюп… хлюп… хлюп…»

Ричард Уэйт. Он сидел на задней парте. Огромные уши, толстые губы – какие-то опухшие и уродливые. Чудовищно вытянутая голова. Его глаза были почти бесцветны. Они не отражали ни чувств, ни интеллекта. Длинные ноги и постоянно открытый рот. Когда он пытался говорить, слова вылетали из него неожиданно и с длинными паузами. Его нельзя было назвать даже маменькиным сынком. Никто никогда не разговаривал с ним. Создавалось впечатление, что при его создании упустили что-то очень важное. На нем была чистая одежда, но рубашка всегда топорщилась, и на ней, и на брюках отсутствовали одна-две пуговицы. Ричард Уэйт – неизвестно кто, неизвестно где живущий, каждый день ходил с нами в школу.

«Хлюп… хлюп… хлюп… хлюп…»

Ричард Уэйт дрочил. Он салютовал неземным ногам и бедрам мисс Гредис. Бедный урод окончательно расслабился. Возможно, он вовсе не понимал, что называется, правил и норм общественной морали. И сейчас мы все его слышали. Мисс Гредис слышала. Слышали девчонки. Ну, естественно, все догадывались, чем он так шумно занят. Этот придурок был так туп, что у него не хватало элементарной смекалки притушить звук. Наоборот, он все больше и больше входил в раж. Хлюпы зачастили, а сжатый кулак стал долбить по обратной стороне парты.

«ХЛЮП – БУМ. ХЛЮП – БУМ…»

Мы смотрели на мисс Гредис. Что она будет делать? На мгновение провокаторша запнулась, потом окинула взглядом весь класс, выдала свою обычную дежурную улыбку и продолжила:

– Я уверена, английский язык есть самая выразительная и заразительная форма общения. И мы должны осознавать, что владение великим языком есть наш уникальный дар. Злоупотребляя им, мы оскорбляем самих себя. Так давайте же прислушиваться к нашему наследию, относиться к нему бережно, с любовью и на базе этого развивать наш язык, экспериментировать с ним…

«ХЛЮП – БУМ. ХЛЮП – БУМ…»

– Мы должны отойти от Англии и ее языковой культуры, на базе которой развивалась и наша культура. Потому что, несмотря на все ее богатство, красоту и изящность, наш собственный американский язык содержит в себе еще очень много глубоких неисследованных ресурсов, которые и до сих пор остаются невскрытыми. Но как раз эта ситуация и позволяет надеяться, что однажды у нас произойдет литературный взрыв…

«ХЛЮП – БУМ. ХЛЮП – БУМ…»

Да, Ричард Уэйт был один из немногих, с кем мы никогда не общались. На самом деле мы боялись его. Он не был из тех, кого можно отмудохать и получить от этого удовлетворение. Нам просто хотелось держаться от него подальше, так далеко, чтобы даже не смотреть на него, чтобы не видеть этот приоткрытый рот – пасть жабы, которой перешибли хребет. Мы избегали его, потому что Ричард Уэйт был непобедим.

Мы замерли в ожидании, тогда как мисс Гредис продолжала свой рассказ о перспективах английского языка на почве американской культуры. Мы ждали, а Ричард Уэйт все распалялся. Его кулак бился о парту, и девчонки испуганно переглядывались, а пацаны думали, как этот урод оказался среди нас. Он мог все испортить. После его грязной выходки мисс Гредис одернет свою юбку раз и навсегда.

«ХЛЮП – БУМ. ХЛЮП – БУМ…»

И вдруг тишина. Ричард остановился. Он кончил. Мы украдкой косились на него. Он сидел как ни в чем не бывало. Где осталась его сперма – на коленях или в кулаке?

Звонок. Урок английского языка закончился.

Но продолжение следовало. Теперь, слушая мисс Гредис, которая по-прежнему сидела на своем столе, забросив ногу на ногу, мы слушали и Ричарда Уэйта, которой дрочил под партой. В конце концов мы, парни, смирились с этой ситуацией. Со временем это стало даже нас развлекать. Девчонкам тоже пришлось примириться, но все же им это не нравилось, особенно Лили Фишман, которую совсем позабыли.

Кроме Ричарда Уэйта в нашем классе была у меня и другая проблема – Гарри Уолден. Девчонки считали его красавцем. У него были длинные золотистые кудри, одевался Гарри броско и изящно. В своей одежде, в которой преобладали темно-зеленый и темно-голубой цвета, он выглядел как щеголь XVIII столетия. Ума не приложу, откуда его родители доставали такие шмотки. На уроках Гарри сидел всегда очень тихо и учителей слушал предельно внимательно, будто все досконально понимал.

– Он гений, – говорили девчонки.

Мне же он не казался чем-то экстраординарным. Единственное, чего я не мог понять, почему это наши отмороженные парни на него не наезжают. Вот это меня действительно беспокоило. Как ему удается избегать стычек?

Как-то на перемене я подловил его в холле и остановил.

– Я лично не вижу в тебе ничего удивительного, – сказал я. – Как это всем пришло в голову, что твое говно особенное?

Уолден взглянул направо, и, когда я повернул голову, посмотреть, что он там приметил, этот плут скользнул мимо меня и через мгновение уже сидел в классе на своем месте.

Почти каждый день повторялось одно и то же: мисс Гредис со своими ногами, Ричард со своей суходрочкой и этот прилежный безмолвный Уолден, исполняющий обязанности гения. Меня это травмировало.

Я приставал к нашим ребятам:

– Послушайте, парни, вы действительно думаете, что Гарри Уолден гений? Он просто сидит в своей припизднутой одежде и молчит. Что это доказывает? Да мы все так можем.

Они ничего не отвечали. Я не понимал их пиетета по отношению к этому мудаку. Дальше – хуже. Пошла молва, что Гарри Уолден встречается с мисс Гредис каждую ночь и на правах ее лучшего ученика занимается с ней любовью. Меня это убивало. Я представлял себе, как фальшивый гений снимает с себя свою зелено-голубую амуницию, вешает ее на спинку стула, затем вылезает из своих сатиновых трусов оранжевого цвета и проскальзывает под простыни, где мисс Гредис укладывает его золотокудрявую голову себе на плечо и ласкает ее. Ну и дальше в таком духе.

Об этом шептались девчонки, которые, казалось, всегда все знают. Но даже они, те, кто явно не симпатизировал мисс Гредис, считали, что ситуация складывается нормально. По их мнению, это происходило совершенно резонно, потому что Гарри Уолден так хрупок и утончен, что нуждается в симпатии и поддержке, насколько это возможно.

Я не удержался и еще раз подловил Гарри Уолдена.

– Я порву тебе очко, сучонок! Больше ты меня не наебешь!

Гарри посмотрел на меня, потом перевел взгляд поверх моего плеча и, кивнув, сказал:

– Что это там?

Я оглянулся, а когда повернулся обратно, его уже не было. Гарри сидел в классе в надежном окружении девчонок, которые думали, что он гений, и любили его.

Слухи о ночных визитах Гарри Уолдена к мисс Гредис разрастались и ширились, и он даже несколько дней не являлся в школу. Для меня это были прекрасные дни, потому что приходилось иметь дело только с суходрочкой дебила. Пережить ее было гораздо проще, чем непонятную тягу всех этих девчонок в юбочках, кофточках и накрахмаленных льняных платьицах к золотым кудрям Гарри. Пока он отсутствовал, девчонки перешептывались:

– Он слишком чувствителен ко всему…

А Ред Киркпатрик сказал:

– Она заебывает его насмерть.

В один день я зашел в класс и убедился, что место Гарри Уолдена пустует. Я посчитал, что он, как обычно, отдыхает с перееба. Затем от парты к парте полетела весть. Я всегда самый последний узнавал все новости, но наконец дошло и до меня: прошлой ночью Гарри Уолден покончил с собой и мисс Гредис еще не знает. Я посмотрел на его место – больше он никогда не будет сидеть здесь. Все его яркие одежды канули. Мисс Гредис закончила перекличку, взгромоздилась на свой стол и закинула ногу на ногу, высоко закинула. Чулки на ней были более светлого оттенка, чем обычно. Подол юбки заметно продвинулся в своем восхождении по крутизне бедер.

– Американская культура, – заговорила мисс Гредис, – предназначена для величия. Английский язык, в данный момент крайне ограниченный и жестко структурированный, будет раскрепощаться и развиваться. Наши писатели будут пользоваться, как мне хотелось бы думать, тем, что я называю американизмами.

Чулки мисс Гредис были почти телесного цвета. Складывалось впечатление, что на ней их вовсе нет, что она сидит перед нами голая, и именно эта кажущаяся нагота, ее ненастоящесть, делали зрелище лучше, чем если бы мисс Гредис действительно была без чулок.

– Все больше и больше истин мы будем открывать на пути развития своей собственной речи, и этот новый голос будет свободен от старой истории, старых нравов, пережитков и бесполезных иллюзий…

«Хлюп… хлюп… хлюп…»