Текст книги "Подметный манифест"

– Какую еще описку?

– В государевом имени… в титуле…

– Вставай, Дементьев, – раздался знакомый голос, и в кабинет вошел Шварц. – Тут тебе не Тайная канцелярия.

И, обратясь к Архарову, продолжал:

– Это он, ваша милость, видать, молодые годы вспомнил. Я-то знаю, где он служил.

Архаров посмотрел на коленопреклоненного Дементьева даже с некоторым уважением.

– Неужто? – переспросил он.

По голосу и лицу начальства Шварц догадался, что обер-полицмейстер несколько смущен.

– А было бы вам, сударь, ведомо, что по меньшей мере три четверти дел, что Тайной канцелярией велись, выеденного яйца не стоили, – вдруг сообщил Шварц. – Канцеляристов почем зря драли. Видать, и господину Дементьеву как-то досталось… Иной писарь в государевом титуле ошибется – подскоблит ножичком, выправит, и та бумага идет незамеченной из рук в руки, а иного на том ловят. Много дел, сказывали, было при государыне покойной Анне Иоанновне – когда государыню Елизавету в бумагах попросту «царевной» писали, а не «цесаревной». А то букву пропустят, а то еще в титуле слово забудут – как-то «Величество» написать забыли. А как-то было дельце – не знали, как и выговорить…

– С матерными словами, что ли? – спросил Архаров.

– Еще хуже, нежели ругань по-соромному, сударь. Привезли из Тамбова некого дьячка. Как оно и полагается, пьющий человек. Когда из Петербурга рассылали указы о поминовении сестрицы покойной государыни Анны Иоанновны, царевны Прасковьи, ему пришлось тот указ переписывать. И он по дурости своей вместо «ее высочества» вывел «ее величества». Так и это еще не все. Вместо «Прасковьи» дурак дьячок «Анну» вписал. Получилось такое, что служащие вслух произнести боялись: октября не помню которого дня ее императорское величество Анна Иоанновна от временного сего жития, по воле Божией, преселилась в вечный покой. А государыня-то жива! И еще десять лет после того прожила. Потом, при государыне Елизавете еще того хуже вышло. Прямо в Кремле, в Архангельском соборе вечную память здравствующей государыне провозгласили – спутали «Анну Петровну» с «Елизаветой Петровной». А провозгласил сам епископ Лев, прозвания не помню. Ему плетей не прописали, а только от служения за старостью лет отставили, но вообще за таковые дела коли кому батоги доставались – считал, что дешево отделался. Больше все плети.

– Давно про такие дела не слыхано, – заметил Архаров.

– Царствие небесное государыне Елизавете Петровне, – и Шварц с самой неподдельной благодарностью возвел глаза к небу. – Ваше счастье, сударь, что ныне более нет «слова и дела». Отменила его государыня, за что пошли ей Господь долгой жизни. Хлопот с тем «словом и делом» было поболее, чем с ворами и налетчиками. Один дурак уронит монету с портретом царствующей особы, другой дурак тут же вправе заорать «слово и дело!», а полиция – разбирайся, был ли злой умысел, или не было. А доносов получали – пудами мерили. И все по пустякам. У государынина указа край надорвали, кто-то, спеша мимо, остановиться слушать указ не пожелал, кто-то до того на свадьбе допился, что за здоровье государыни выпить был не в силах…

– Да помню я, – проворчал Архаров. – У нас в полку на коновала донос был – зимой, слушая указ, шапки не снял. Хороший коновал, еле отстояли. Зато радости, поди, было, как «слово и дело» отменили?

– Ох, сударь, одним мановением пера государыня превеликое множество дел о непристойных словах погасила. Прелюбезное было зрелище – как сии доносы охапками выносили и костер из них жгли.

Далее Шварц, поднапрягши память, сообщил Архарову год – кажись, пятьдесят четвертый, когда государыня Елизавета, составляя свое Уложение, велела писать царский титул отменно крупными буквами и осторожно, а при ошибке переписывать, порку же и ссылку в Сибирь отменила.

– Как же… – проворчал не встающий с колен Дементьев. – Долго еще потом…

– Не ври, – сказал ему Шварц. – Для чего звать изволили, ваша милость?

– Вон, взгляни, – Архаров протянул ему подметный манифест. – Тебя в сей грамоте ничто не смущает? Коли нет – я, выходит, из ума выживать начал. Рановато, ну да что ж поделать?

Шварц взял лист, начал про себя читать – и вдруг рассмеялся.

Смеялся он редко – куда чаще в комических случаях воздевал вверх перст и произносил ехидное нравоучение.

– Чего ты там вычитал? – спросил Архаров. – Дементьев, вставай, оставь дурачество…

– Извольте радоваться, – охотно отвечал Шварц. – «Я, подлинный император Петр Феодорович, государь, своим языком именно указ во всю Россию публикую, кто моего указу не слушает: и прочая, и прочая, и прочая». Точка. Именно так, как я прочитал.

– Твое мнение?

Шварц просмотрел подметное безобразие до конца и задумался.

– Ваша милость, я в русской грамматике не профессор, однако сдается мне, что при всей глупости сочинения в нем нет ни единой грамматической ошибки. Очевидно, маркиз Пугачев завел-таки себе толкового секретаря.

– Не то!

Шварц опять углубился в документ – и вдруг понял.

– Ваша милость, Николай Петрович, соблаговолите объяснить, для чего вы сей указ нашим канцеляристам переписать давали? Для какой надобности?

– Вот! – воскликнул Архаров. – Стало быть, я еще в своем уме! На наш лад писано! Карл Иванович, вот как Бог свят – никому переписывать не давал, а как сей указ на стопку наших бумаг взгромоздился – понятия не имею. Дементьев! Встанешь ли ты добром, или тебя за ворот вверх тянуть?!

Канцелярист с кряхтеньем поднялся, и тут же ему был сунут под нос подметный манифест.

– Точно, у нас писано, моя наука, моя школа… – пробормотал он.

– Ваша милость, не извольте беспокоиться, – быстро сказал Шварц. – Я сейчас же докопаюсь. Это может выйти нешуточное дело.

Выхватив у Дементьева манифест, он прямо на глазах исчез – только дверь хлопнула.

– Поди за ним, Дементьев, – распорядился Архаров. – Он, я чай, сгоряча у всей канцелярии почерка сличать примется. Помоги там ему.

Но Шварц поступил иначе – он собрал всех бывших в палатах Рязанского подворья архаровцев и стал дознаваться – был ли сегодня принесен очередной манифест от самозванца. Клашка Захаров вспомнил – точно, кто-то из десятских прислал сие художество, отобрав у купца в лавке, и там же должна была быть записка о купце и его местожительстве. Пошли в канцелярию искать записку.

Окончательной правды, конечно же, Шварц не узнал – а предположил, что записка и манифест на чьем-то столе потеряли друг дружку. И кто-то из канцеляристов, увидев бумагу, писаную принятым на Лубянке почерком, не мудрствуя лукаво, положил ее на стопку других деловых бумаг – чтобы не болталась где попало и не завалилась под стол.

Обо всем этом он четверть часа спустя доложил Архарову.

– То есть, некто из наших канцеляристов подрядился у предателей копиистом служить? – уточнил Архаров. – Тогда требуется более тонкое дознание. Тащите сюда Дементьева! Он всех на свой лад писать выучил – он пусть и ищет виновника!

Дементьев вдругорядь приплелся в кабинет и получил задание. После чего был усажен в отдельной комнате со стопками тетрадей для сличения и время от времени вызывал туда очередного канцеляриста или подканцеляриста.

Архаров полагал, что эта суета – надолго, но старик довольно скоро попросился к нему на аудиенцию.

– Ваша милость, сдается мне, это знаете кто писал? Злодей мой Устинка Петров!

– Устин? – переспросил озадаченный Архаров. – Ты же сам его матерно ругал за то, что он твоего почерка перенять не умеет!

– Не умел – да, гляньте, и перенял! Вон я сыскал его рукописанье… вон, гляньте, «рцы», вон, «мыслете», вон росчерк…

Архаров задумался.

– Выходит, кто-то его нанял пугачевские указы переписывать? Но какого ж черта?..

Он хотел спросить: какого ж черта Устин, за два года не приспособившийся к требованиям Дементьева, вдруг принялся писать не обычным своим, а дементьевским почерком? Но вопроса не потребовалось – он понял и так.

– Архаровцы, ко мне! – крикнул он. И, когда в кабинет прибежали несколько человек, задал всем один общий вопрос:

– Кто знает – в какую обитель поплелся спасаться этот обалдуй?!

Молчание было ответом – сдается, нового местожительства Устина никто из архаровцев не знал.

– Господи! Как хорошо мне жилось без этого бешеного дьячка! – вспомнив чумную осень, пожаловался Архаров. – Канзафаров, чеши живо на его бывшую квартиру! Захар – во Всехсвятский храм, там что-то могут знать. Клашка – наверх, к Марфе! Она все на свете знает…

– Он, ваша милость, за горничной одной увивался, – подсказал Демка.

– Устин – за горничной? Дивны дела твои, Господи! Демка, ищи эту дуру! Клашка, погоди. Откуда тот десятский манифест приволок? Клаварош, к Марфе пойдешь ты, утешь ее там, а Клашке – дознаться, как к купцу попал манифест. Все! Кыш отсюда!

Архаровцы вышли, но сразу по заданиям не разбежались – обер-полицмейстер слышал, как они галдят в коридоре, перемывая косточки Устину.

Он вышел и разогнал всех, последним же заметил Макарку и уставился на него, глазам своим не веря – на поясе у парнишки в веревочной петле болталась шпага без ножен.

– А ну, поди сюда. Это ты где взял?

– Здесь же, ваша милость… всем же велели быть при оружии… – с тихой гордостью отвечал Макарка. Он был в той команде архаровцев, что взяла матерого зверя – бывшего матроса, ставшего Каиновым подручным, по кличке Камчатка. Отбивался он бешено, на помощь ему поспешил, не разобравшись, сосед, а Макарка, размахивая шпагой, удержал от лишней суеты соседову жену.

Решив, что оружие – из Шварцева чулана, Архаров велел именно туда его сдать, сопроводив распоряжение подзатыльником. И вернулся в кабинет, где опять занялся с Абросимовым и Тимофеем неотложными делами. Вдруг вспомнив, распорядился, чтобы Марфу с ее девчонкой сопроводили к Дуньке – та уж не откажет своей былой покровительнице в пристанище.

Подумав о Дуньке, обер-полицмейстер несколько отвлекся от дел. Все-таки эта лихая девка ему нравилась, и хотя деловитая покорность Настасьи казалась ему для постельных дел наилучшей, иногда требовалась, очевидно, непредсказуемость Дунькиных проказ и даже то, что понять ход ее мыслей порой было вовсе невозможно. Правда, не в меру осторожный и подозрительный Архаров чувствовал в Дунькиных дурачествах некоторую для себя опасность – как ежели бы гость, которого положено принимать в гостиной, диванной или кабинете, вдруг без спросу полез в гардеробную хозяина, туда, где за ширмами стоит стул с дыркой…

Потом явился Сергей Ушаков, доложил – Каин, прогулявшись, засел в Зарядье и, сдается, пьет. Инвалида Тетеркина дважды гонял за водкой. Это Архарова обрадовало – стало быть, гонор у злодея был напускной, а вот страх на него теперь напал настоящий.

– Дружков своих оплакивает, – заметил он. – Спустись вниз, Ушаков, скажи Шварцу – пусть их пока не трогает. Два-три дня подержим – авось на Каина от водки просветление найдет. А не найдет – тогда начнем дознаваться.

На следующий день, сведя воедино все, что наговорили и Степану, и Захару, и Клашке, Архаров понял: его бывший писарь спасается в Сретенском монастыре, что от Лубянки – в пяти минутах ходьбы.

Обер-полицмейстер присвистнул – под боком, можно сказать, целую злодейскую типографию развели!

А вот теперь следовало действовать весьма осторожно.

Архаров вызвал Демку Костемарова, Яшку-Скеса, Харитошку-Ямана – все трое были ростом невысоки, худы, жилисты, не писаные красавцы, и виду самого неприметного.

Они выстроились в ряд. Обер-полицмейстер внимательно их оглядел. Демка был в мундире, Яшка с Харитошкой – в обычных кафтанах, в том самом виде, в каком могли без помех замешаться в любую толпу, дже самую простонародную. Яшка-Скес, разбиравшийся с той амурной покражей, изобразил из себя при сборе сведений дьячка, и еще не сбрил смешной рыжей бороденки. Харитошка-Яман также был небрит. В иное время ему бы за это досталось, но сейчас Архаров не сказал ни слова.

– Демка, будешь за старшего, – сказал обер-полицмейстер. – Взять у Шварца три подрясника и прочее. Пусть он из вас сделает богомольцев. Обойти Сретенскую обитель со всех сторон, выяснить все ходы-выходы. Внутрь пока не соваться. Пошли вон.

Когда они вышли из кабинета, он задумался. Следовало бы собрать все подметные манифесты, которые десятские понатащили на Лубянку, и усадить старика Дементьева сличать почерка. Тогда, взяв монахов-копиистов с поличным, удалось бы, пожалуй, и доказать, что они не первый день этим промыслом занимаются, и сообразить, когда все началось…

Посреди размышлений раздался стук в дверь. Вошел Шварц, ведя за ухо Макарку. В свободной руке он держал обнаженную шпагу.

– Добродетель должна быть вознаграждаема, – нравоучительно сказал он Архарову, – а вранье караемо. Сей будущий полицейский служитель утверждает, якобы взял в вашем, сударь, кабинете стоявшую в углу за шкафом неведомо чью шпагу. Поскольку сего нонсенса быть не могло, я принес и оную шпагу, дабы вы, сударь, ее при возможности опознали.

– Ты что, Макар, сдурел? Какая это шпага у меня за шкафом? – спросил сильно удивленный Архаров. До сих пор парнишка в столь нелепом вранье не бывал замешан.

– Ваша милость, когда всем велели быть при оружии, я ее без спросу взял, простите Христа ради! – воскликнул Макарка. – А потом, как вы приказать изволили, Карлу Ивановичу вниз понес! А он глянул на нее – и меня тут же за ухо!

– И опять вранье, – возразил немец. – Я спросил, где ты взял оную шпагу, и ты мне ответил. Тогда я велел тебе дождаться меня и отошел. Ты же не соблаговолил меня дождаться. И лишь сейчас, встретивши нечаянно, я взял тебя за ухо и повел к его милости.

– Не было у меня в кабинете никаких шпаг, окромя моей собственной, – сказал Архаров. – С чего бы мне оружие за шкафом прятать, а, Макар? Говори прямо – где взял?

– Ваша милость! – кривясь и едва не шипя от боли, воскликнул парнишка. – Точно вон там она стояла! А как туда попала – того не знаю! Я и взял!

– Ладно уж. Бог с ним, Карл Иванович, отпусти его, он не врет, – велел немцу озадаченный Архаров. – Покажи-ка мне, может, вместе догадаемся, что за шпага…

– Сие было бы весьма полезно при поиске злодеев, зимой стрелявших в вас, сударь, – заявил Шварц. – Ибо, увидев на эфесе ее сей странный знак, я тут же понес шпагу к нашему безъязыкому узнику и показал ему. И он всем видом дал понять, что именно это и имел в виду, рисуя свои каракули.

Он протянул оружие, как полагается, эфесом вперед, и Архаров увидел привинченный круглый знак – посреди колесика красный мальтийский крест.

– Мать честная, Богородица лесная! Ну, черная душа, вот это так подарок! Макарка, не бойся, дурак, говори прямо – где взял. Карл Иванович тебе пряник даст!

Парнишка перекрестился на образ Николая-угодника.

– Вот как Бог свят – тут же, за шкафом!

Архаров посмотрел на Шварца – тот только развел руками.

– Порядок у нас, увы, таков, что оная шпага могла тут и полгода за шкафом простоять незамеченной, – укоризненно промолвил Шварц.

– Ну, это ты уж махнул… Тимофей! Ушаков! Кто там еще есть! Всех звать ко мне!

Оружие было предъявлено архаровцам, но опознать его никто не смог.

– Дивны дела твои, Господи! Вот уж и шпаги с неба прямо за шкаф валятся, – сказал Архаров. – Думайте, идолы! Кто ее, мать бы вашу конем, сюда притащить мог?!

– Ваша милость, – вдруг сказал Тимофей. – А сдается мне, я понял, что это за шпага такая. Она или не она – не скажу…

– Ну?!

– Десятские, что Федьку нашли, рядом с ним какую-то шпагу подобрали. Толкунов ее сюда приносил, а куда подевалась – того не скажу. Потом же ваша милость изволили уехать в обитель, и кабинет заперт был.

Тимофеева неторопливая рассудительность всегда действовала на Архарова успокаивающе. Кому другому он бы за медленную речь и в ухо заехал, но Тимофей умел так говорить, что обер-полицмейстера это не раздражало – а просто приятно было ощутить непоколебимую основательность Тимофеева нрава.

– А ты мне про порядок толкуешь, – сказал Архаров Шварцу. – Всего-то неделю она за шкафом и простояла.

Шварц выразительно вздохнул.

– Все вон пошли, – распорядился Архаров.

Стало быть, тот, кто преследовал девицу Пухову (а это мог быть князь Горелов-копыто), имел при себе шпагу со странным знаком. Или же кто-то из его приспешников имел эту шпагу. И ее видел горемыка, нанятый в кучера. И это – единственное, что он знает о главаре. Его же о предводителе и расспрашивали! Вот он и сообщил то, что знал.

Но коли так – то Каин, сдается, не имеет отношения к зимнему покушению. И ему незачем было посылать людей, чтобы выкрасть обездвиженного соучастника. Более того – вновь является на свет вопрос: почему между покушением и этой дурацкой попыткой прошло столько времени? И еще нелепый вопрос: почему попытку не повторили?

Архаров положил на стол поверх бумаг загадочную шпагу и стал изучать круглый знак на эфесе. В то же время память его напрягалась в попытках извлечь из себя нечто важное. Архаров не считал нужным помнить то, что его особо не касалось, но тут было ощущение, что необходимые сведения о знаке ему все же известны.

Что-то такое толковала… княгиня Волконская?..

И он наконец вспомнил – когда обсуждали анненскую звезду, с коей сочинитель Сумароков повадился шляться по кабакам, вроде он сам хотел что-то спросить об анненском кресте. Сам Архаров того креста не видел, но про обычай носить его на шпажном эфесе от кого-то слышал.

– Эй, есть кто живой? – позвал он. На зов явились сразу Тимофей и полицейский Жеребцов.

– Жеребцов, бери шпагу, бери извозчика, езжай к его сиятельству, покажи – пусть растолкует, что за знак, – велел Архаров.

Оставшись в одиночестве, он опять принялся соображать – что в возведенном из улик против Каина сооружении было не так, где прорехи?

Коли не Каин вздумал зимней ночью стрелять в обер-полицмейстера, а кто-то иной, а затем тот неведомый злодей отказался от своей гнусной мысли, что сие означает?

Вздохнув, Архаров принялся собирать новые кирпичики, чтобы из них возвести новое здание. Первым делом вспомнил про тетрадку с сумароковской трагедией. Тетрадка потащила за собой и самого полупьяного Александра Петровича Сумарокова. Тогда Архаров велел следить, не появится ли благородный кавалер, заказавший ему переделку трагедии о самозванце. Кавалер все не появлялся, да и не был ли он порожден воображением драматурга, не примечтался ли, как некий прекрасный образ просвещенного вельможи, что печется о российских поэтах?

Засим выстроилась цепочка: обездвиженный и безгласный кучер, трофей архаровцев после покушения, затем мальтийский крест на грифельной доске, примета предводителя злодеев, и, наконец, шпага с этим крестом, найденная у дома старой княжны Шестуновой, где Федька так беззаветно защищал девицу Пухову; шпагу, стало быть, потерял или князь Горелов-копыто, или кто-то из его сообщников, если только не произошло путаницы и в брачную суету вокруг девицы Пуховой не замешался еще один претендент.

Коли это князь, то где-то поблизости от него должен быть его товарищ по шулерскому притону Михайла Ховрин. Не Федька ли нанес ту рану, после коей Ховрин разъезжал в карете по Москве, ища тихого пристанища? Такое предположение у Архарова уже появлялось – и оно нуждалось в проверке.

Только вот первое, что пришло тут на ум, заставило его поморщиться.

Граф Ховрин не пожелал отлеживаться дома – камердинер предупредил его, что кто-то выспрашивал о нем дворню. Он уехал в иное место – но раненый человек не станет долго разъезжать, он хочет поскорее лечь в постель и предоставить рану заботам врача. И желательно, чтобы как можно менее болтунов знало о случившемся. Так где же та постель?

Архаров знал ответ на этот вопрос.

И хотел бы не знать, однако правда – она и есть правда, прятаться от нее нелепо. Граф Ховрин изволит отлеживаться на Ильинке во французской лавке.

Посидев несколько в раздумии, Архаров решил, что ему начхать на все французские лавки, сколько их есть на Москве, и на всех Жанеток, которых сюда понаехало неисчислимое множество. Сказал он себе также, что коли надобно знать, где находится раненый граф Ховрин, так он это и узнает, все прочее – дурь, вздор и околесица.

Умнее всего было бы командировать на розыски Клавароша. Но Клаварош слишком много знает об этой истории с драгоценностями из сундука, Клаварош посмотрит понимающим взглядом, и от этого взгляда тут же захочется наорать на француза…

На Ильинку Архаров отправил разбираться Сергея Ушакова.

Не успел опять приняться за дела – явился Жеребцов со шпагой.

– Его сиятельство велели передать – орден-де, анненский крест третьей степени.

– Ничего более?

– Смеяться изволили. Сказывали – выдумщик-де наследник цесаревич. Еще сказывали – до сих пор лишь слыхали про орден, который к эфесу привинчивают, а ныне сподобились…

– Ч-черт! Давай сюда шпагу, сам убирайся.

Архаров вспомнил-таки, что это за крест.

Наследник Павел Петрович стал после покойного отца гроссмейстером ордена святой Анны и отнесся к сему званию весьма своеобразно. Он сделал из орденского креста (не звезды, ее кому попало не дашь) знак отличия для тех, кого полагал преданными слугами и чуть ли не сердечными друзьями. Но, ведя нешуточную войну с матерью, войну, в которой она, кстати, и не участвовала, Павел Петрович до того додумался, что награда из его рук сулит получившему немилость государыни. Благородство души подсказало ему выход: награждать тайно. Так он и изобрел крест, который посредством винта крепится на сабельном или шпажном эфесе, чтобы его легко было прикрыть рукой.

Но коли так – следует звать Шварца!

Немец отсиживался в подвале – чуял свою косвенную вину в том, как дураки-налетчики испортили беседу Архарова с Каином. Наверх он выбрался очень неохотно.

– Карл Иванович, а ведь ты прав оказался, – сразу сказал ему Архаров. – Голштинский след – вот что это такое!

Шварц взял в обе руки шпагу и выслушал все, что обер-полицмейстер вспомнил про анненский крест.

– Заговор, – подумав, произнес он. – Заговор, сударь, в кой вовлечен, статочно, сам наследник-цесаревич. Голштинцы, пересидев пору его отрочества и дождавшись его возмужания, хотят сделать его соучастником в возвращении самозванца, коего он, возможно, родным отцом ныне почитает. А коли явится, что маркиз Пугачев все же самозванец, то наследник-цесаревич будет скомпрометирован соучастием и станет игрушкой в их руках, пока жива государыня, а может, и далее…

– Этого нам только недоставало, – подытожил Архаров. – Постой, постой, постой…

Мысль ускользала, мысль никак не давалась, чего-то недоставало, чтобы она воплотилась в слово. Архаров с неожиданной для Шварца поспешностью вскочил.

– Карету! – крикнул он. – Живо! Ну, черная душа, моли Бога, чтоб я угадал! Реляции! Вот в чем загвоздка – понял?

– Я всегда за вас, сударь, Бога прошу, ибо неблагодарность есть тягчайший из грехов, – сообщил Шварц.

Архаров пронесся мимо него забавной своей побежкой, выскочил в коридор, на крыльцо и разразился бранью – каждый миг промедления казался ему преступным.

Помчался он к князю Волконскому. У того дома хранились присланные из Москвы письма и военные реляции. Увидев гору бумаг, Архаров охнул и едва удержал в себе матерный комментарий. Но милостив Бог – и часа не прошло, как искомое сыскалось.

Двадцать второго марта самозванцева фортуна временно от него отвернулась – регулярные части отвоевали крепость Татищеву и погнали маркиза Пугачева, отбирая крепости одну за другой. Ежели бы тот, кто затеял стрелять в Архарова, желал лишь погибели обер-полицмейстера, и не более того, покушения бы продолжались и после того числа. А меж тем даже ни одно подозрительное рыло не было замечено поблизости от Пречистенки. Стоило самозванцу перейти в наступление и взять крепость Осу – тут же состоялась попытка похищения бессловесного горемыки.

Все увязывалось вместе, все перепуталось между собой, но стали уж выявляться некие новые связи, не менее опасные, чем предполагаемая попытка Ивана Ивановича Осипова, он же Каин, вновь воцариться на Москве.

Архаров поехал обратно к Рязанскому подворью. Там его ждал Ушаков.

– Ваша милость, французенка по прозванию Фонтанжева домой уезжать собралась и все имущество свое по дешевке уступает, – доложил он. – Товар там разный, всякое добро из лавки, с собой только ценное берет. Домохозяин уж других нанимателей ищет. Мебели она девке Катерине, что у нее в услужении была, оставляет. Не сегодня-завтра уедет – лавка уж закрыта.

– И давно собралась? – спросил Архаров.

– Я спрашивал, ваша милость. Недели две, как засуетилась. Да не она одна – иные мадамки тоже в дорогу собираются. Да вы у Клавароша спросите, ваша милость. Он к ней приезжал, а потом она и засобиралась.

– Откуда такие сведения? – удивился Архаров.

– Так бабы ж друг за дружкой следят – кто к кому ездит да не остается ли на ночь. Клавароша они видели, знают, что француз и что служит в полицейской конторе. Приезжал на извозчике, извозчик его ждал.

– Стало быть, сразу, как начал на ноги вставать… Прелестно.

Новость была странная – как же так? Жила себе, жила, вдруг – хвост трубой, куда-то понеслась! И все… и уедет в свой Париж, или откуда там ее принесла нелегкая…

Архарову почему-то казалось, что их безмолвное противостояние будет вечным.

– Другой кавалер там не появлялся? – сделав над собой некоторое усилие, спросил он.

– Бабы знали бы. Никого у нее нет, одна живет. Они бы и рады приврать, но тут, видно, все чисто. Я в окошко заглядывал – точно в дорогу собирается, лавку уж разорила…

– Хорошо, ступай…

Все было не так, как следует… Все обстоятельства, словно кто нарочно так подстроил, сложились во вред обер-полицмейстеру. И это последнее… хотя, казалось бы, какое оно теперь имеет значение? Да никакого, однако ж царапнуло по шкуре, по той толстой шкуре, которую должен отрастить всякий, собравшийся следить за порядком в таком богоспасаемом месте, как Москва…

Ошибки, сбившись в ком, наподобие тех, что скатывают зимой ребятишки, забили путь к подлинному состоянию дел, не давали Архарову двигаться вперед, – значит, усилием воли нужно было усадить себя за умственную работу, сие весьма полезно, отвлекает от неприятных пустяков. Он вновь перебрал в памяти все события, которые так удачно дополняли друг друга, и нашел трещинки, нашел несуразности, даже обрадовался, закричал, чтобы позвали снизу Шварца.

Шварц явился, готовый слушать и понимать. За что его Архаров и ценил – понимание, может, раньше, в златом веке, встречалось повсеместно, а в восемнадцатом стало крайне редким явлением.

– Слушай, черная душа, я докопался. Ошибка моя вот в чем, – сказал Архаров. – Камчатка и Мохнатый со товарищи после того, как Каина в Сибирь повезли, затаились на Москве и, я чай, тут и чуму пересидели. Когда я в должность вступил, они через верных людей непременно про меня узнавали, кто таков да чего от меня ждать. Тот же наш Демка Костемаров, что от старых дружков-шуров не отстал – а кабы отстал, немногие покражи удалось бы нам сыскать, – непременно рассказывал, что новый обер-полицмейстер любитель кулаками помахать. Да я этой добродетели и не скрывал…

– Сие во многих случаях есть именно добродетель, – согласился Шварц. – Ибо, будучи применена, не позволяет злодею усугубить свои злодеяния.

– Стало быть, тот из московских мазов, кто ко мне вздумает сунуться, должен брать пистолет, или ружье, или шпагу, ну хоть нож… А кто рассчитывал со мной управиться голыми руками, тот на Москве человек новый, и совета ему спросить не у кого. Коли бы тот недоумок, что мне на лестнице повстречался, был послан от Каина – он бы, меня завидев, в драку не лез, а дал деру. Далее. Недоумок был с черной рожей. Тут я, признаться, не совсем в своем умопостроении уверен. Коли бы это был от Каина гонец, то замотал бы рожу тряпицей, сажей бы измазал. Это не была сажа – на пятке-то у меня следов не осталось, а я как раз в рожу угодил, очень уж он ловко на лестнице против меня встал. И тряпицы не потерял… Статочно, была на нем бархатная личина на манер машкерадной, что цепляется на веревочках, у тебя, поди, таких в чулане полно… Каин сам в давние годы машкерады в Зарядье устраивал, но снабжать бархатными личинами своих головорезов он бы, поди, не додумался.

– Вы, сударь, не ко времени сии изыскания затеяли, – вдруг сказал Шварц. – Потом, когда злодеи будут изловлены, вы, коли угодно, можете пригласить меня в свой кабинет и в приятной беседе счесть свои оплошности. Сейчас же вам в сем упражняться не след. Ибо надобно действовать, а не уверять себя в своей глупости и нерасторопности. Всяк, излишне преданный розыску своих несовершеств, бывает угнетаем страхом и мало успевает совершить…

– Что же, по-твоему, делать с Камчаткой, Мохнатым, Кукшей и прочей братией? – спросил несколько удивленный этим рассуждением Архаров.

– А чего с ними делать? Сидят под замком – и прекрасно, там им самое место, – отвечал немец. – Таким образом мы избавляем себя от беспокойства, ибо время наступает смутное, чем Каин не преминул бы воспользоваться, будь его дружки на воле. А их мы избавляем от повреждения их совести…

Узнав занятный пассаж государыни, столь ловко примененный, Архаров расхохотался.

– Ступай, Карл Иванович, утешил ты меня…

Немец вышел не сразу – он словно бы ждал, что к нему обратятся еще с каким-то вопросом. Это Архарову не понравилось – Шварц слишком хорошо выучился читать по обер-полицмейстерскому лицу, пусть даже, как казалось Архарову, совершенно спокойному.

Когда дверь все же захлопнулась, обер-полицмейстер подумал, что обязанность брить бороду при его ремесле приносит более вреда, чем пользы. Это при дворе кавалеры должны блистать гладкими, как у девиц, образинами, полицейскому же следует прятать лицо – вон, как приведут злоумышленника, у коего один кончик носа торчит из нечесанной волосни и даже глаз не разглядеть под кудлатыми бровями, так черта с два прочитаешь, что у него на роже написано, он же читает без препон и помех…

Много еще было в тот день разнообразных дел, за которые он брался охотно, однако душа к ним почему-то не лежала. А почему – Архаров бы вовеки даже на исповеди не признался. Он и домой ехал, не чувствуя усталости и не радуясь отдыху. Было такое ощущение, словно бы ум и тело, сговорившись, работали дружно, в одной упряжке, совершая все необходимое по службе, а душа как-то устранилась…

На Пречистенке Архаров встретил в сенях собравшегося было уходить Матвея и оставил его на ужин. Тут-то тело наконец поссорилось с умом и потребовало вознаграждения. Длился еще Петров пост, поэтому обер-полицмейстер приналег на рыбное. Он от волнений, считай, весь день не ел – а тут Никодимка, обрадовавшись, что их милости Николаи Петровичи нагуляли изрядный аппетит, понесся на кухню к Потапу требовать новых разносолов.