Текст книги "Подметный манифест"

– Я не знаю…

И Тереза действительно не знала. Дикая история, рассказанная Мишелем, о нападении разбойников, о бегстве через зимний лес, о любовном бреду среди сугробов, была слишком невероятна для лжи, но и правдой быть она тоже не могла.

Поздно вечером Мишелю стало хуже, он сделался беспокоен, то и дело просил пить. Катиш ушла – она уже почти перебралась на другую квартиру, ждала лишь отъезда хозяйки. Тереза осталась одна с больным и уже не знала, что предпринять – Мишель в полусне звал каких-то незнакомых людей или же бормотал русские ругательства. Приходя в себя, он просил Терезу не бояться за него, обещал, что самое страшное уже позади. И умолял – ежели кто к нему ночью придет, чтобы впустить того человека.

После полуночи, когда гасятся фонари, раздался стук в ставни, закрывавшие окна модной лавки. Тереза спустилась, задала вопрос – и с трудом разобрала ответ. Человек, сказавший ей по-русски, что ищет господина Мишеля, был иностранец – скорее всего, немец, и Тереза не сразу опознала знакомые, казалось бы, слова.

Она впустила этого человека с черного хода. Он оказался высоким плотным мужчиной, закутанным, невзирая на теплое время года, в длинную епанчу. Под епанчой на нем был черный кафтан без украшений. Лицом пришедший был широк и бледен, как человек, редко подставляющий себя солнечному свету. Но – странная особенность, отмеченная Терезой, – возможно, лицо не столь было широким, сколь казалось. Близко посаженные глаза, небольшой нос, рот – как у записной кокетки, делающей губки бантиком, сбились вместе и заняли крошечное пространство, а вокруг были высокий лоб, толстые щеки, достаточно тяжелый подбородок.

– Где больной? – очень отчетливо спросил этот человек, не кланяясь, не рекомендуясь, словом – по-дикарски.

– Наверху, сударь, – по-русски сказала Тереза и первая стала подниматься по лестнице. Невежа в черном кафтане, оставив внизу свою епанчу, топал следом.

Мишель, увидев его, обрадовался и сказал что-то по-немецки. Ночной гость, отвечая на этом же незнакомом Терезе языке, стал доставать из карманов пузырьки с микстурами. Затем Мишель сел, распахнул на груди рубаху и громко дышал, а незнакомец (Тереза уже поняла, что он доктор-немец), прикладывая ухо то тут, то там, слушал. Наконец он несколько раз принимался изучать пульс Мишеля.

Они негромко переговаривались, не обращая никакого внимания на стоящую в дверях Терезу. Она же наблюдала за ними и видела – они давние приятели, в показных любезностях не нуждаются, и беседовать привыкли весьма деловито. Наконец доктор собрался уходить.

– Больному вставать нельзя, – сказал он Терезе. – Грудь, легкие, горло беречь следует. Растирание скипидаром на шестяная тряпица применять. Спина, грудь, тепло возникало бы. Вы понимали меня?

– Да, сударь.

– Больной слаб. Беречь следует его.

– Что с ним было, сударь?

– Сильный холод, охладил ноги, грудь в снег, лед, был опасен, слаб. Буду приходить, стучать так – три стук, пауза, два стук. Доброй ночи.

Он ушел, а Тереза осталась думать о своем странном положении и ходить за больным, чего она, кстати, вовсе не умела. Но нужда научит – да и Мишель многое запомнил из того, что с ним проделывали более опытные руки.

– Кто бы мне сказал, что я более двух месяцев проведу в постели? – удивлялся он. – Но чудом можно почесть, что я не обморозил рук, что не заснул на снегу от усталости – вряд ли бы проснулся на этом свете. Любовь моя, побудь со мной, посиди немного…

Они брались за руки, и Мишель тихо говорил о странных вещах – о Париже, Венеции, Риме, он мечтал об Италии, теплый климат которой поставит его на ноги, и в этих мечтах непременно рядом с ним присутствовала Тереза. Ей даже стало казаться, что все они сбудутся – ведь не может же Бог так долго испытывать одиночеством свое блудное дитя?..

И как раз, когда она уже поверила в это диво, поздно вечером раздался условный стук в ставню. Несколько времени спустя он повторился. Полагая, что пришел немец-доктор, Тереза спустилась вниз со свечой и отворила двери.

Вошел мужчина, также в длинной епанче, в треуголке, но лицо было другим – черты правильные и крупные, хотя уже обличающие возраст каварера – ему было никак не менее сорока лет. И он мог бы почесться красавцем не только среди своих ровесников. Одна беда – Тереза сразу узнала этого человека. Имени и прозвания она, впрочем, вспомнить не могла, один лишь титул – князь. Именно так обращался Мишель к своему товарищу по несчастью, когда они виделись в последний раз перед долгой разлукой. И тогда же он предупреждал Терезу, что кавалер сей – обманщик и предатель.

– Что вам угодно, сударь? – уже жалея, что опрометчиво отворила дверь, спросила Тереза.

– Угодно видеть господина графа, – сказал князь.

– Господин граф спит, его нельзя будить, уходите, сударь, – потребовала она. Время было позднее, но еще не полночь, и Тереза стала вспоминать – сколько же показывали часы, когда она взяла свечу и пошла вниз?

В полночь уличные фонари по всей Москве гасили. Однако был полицейский указ – чтобы обывателям, имеющим нужду в ночных хождениях по улицам, иметь с собой ручные фонари. Как и всякий указ, выполнялся он прескверно, и Архаров нарочно обязал десятских ходить по ночам, ловить бесфонарных москвичей и облагать их штрафами. Десятские же, облеченные полномочиями, могли прибежать на помощь человеку, коему после полуночи вздумалось бы кричать «караул». Тем более – здесь, на Ильинке, где владельцы и владелицы лавок просили особо присматривать за своим имуществом за разумное вознаграждение.

Тереза была готова закричать – если бы точно знать, что кто-то прибежит на помощь.

– Господин граф, я уверен, сударыня, давно уж ждет меня, – сказав это, князь отстранил Терезу и направился к лестнице с видом человека, который сильно спешит. Тереза сразу закрыла дверь и, глядя ему вслед, пыталась вспомнить нечто важное.

Это были не какие-то сведения, даже не отдельные слова – это было ощущение, владевшее ею тем летним утром, когда Мишель, забрав все ее наличные деньги, чтобы умилостивить опасного князя, исчез вместе с ним, и исчез как-то нехорошо, недостойно… сбежал, попросту говоря… да еще и через черный ход…

В тот миг ей было весьма скверно. И молодой офицер, присланный обер-полицмейстером и опоздавший всего лишь на четверть часа, застал ее именно в таком состоянии духа. Страх и стыд – вот что угнетало ее, а когда она вскрыла присланный пакет и увидела векселя графа Ховрина, выданные парижским мошенникам, эти страх и стыд вдруг показались ей нелепыми, смешными, но ненадолго…

Мишель, очевидно, все еще полагал себя должником загадочного князя. А ведь векселя эти Тереза не сожгла, как собиралась, она для чего-то их припрятала, и припрятала даже не среди ценных своих вещей, а сунула на дно небольшого сундучка, удобного в дороге, сундучок же стоял внизу, в лавке, среди прочего уложенного добра.

Совершенно забыв о том, что тогда она, взяв в руки эти проклятые векселя, просто ощутила, сколько на них налипло разнообразного вранья, несмотря на свое внезапно острое понимание правды, с ними связанной, сейчас Тереза понимала лишь одно – этот человек хочет втравить Мишеля в какие-то новые неприятности. А Мишель еще не настолько здоров, чтобы выходить из дому, куда-то ехать, чем-то заниматься.

Векселя лежали в том же коричневом конверте. Тереза вытащила его и, взяв свечу, быстро поднялась наверх.

В спальне звучала русская речь – быстрая и не совсем понятная. Тереза вошла. Князь, стоявший у постели, повернулся к ней. Горела всего одна свеча, и потому лица она не увидела – лишь очертания головы в треуголке и широких плеч, с которых спадала епанча.

– Сударь, я прошу вас оставить господина графа в покое, – по-французски, уверенная, что ее поймут, быстро сказала Тереза. – Коли он вам должен деньги, то не извольте беспокоиться – я выкупила его векселя, вот они, у меня в руке!

Поставив свечку на бюро, она достала из конверта грязноватую бумажку и показала князю, в руки не давая.

– Что это, сударыня? – по-французски же спросил он.

– Векселя, сударь. Господин граф Ховрин более ничего вам не должен. И вы не можете ему ничего приказывать. Поэтому прошу вас уйти немедленно!

– Тереза! – воскликнул Мишель.

– Ах, вот оно что! – князь перешел на русскую речь. – Вот ты как, брат Михайла Иваныч… Я, стало быть, тебя, младенца несмышленого, обыграл и через это шантаж учинил? Хорош гусь!

– Ты не понял, Горелов! – воскликнул Мишель. – Я толковал ей, что проигрался в прах…

Тут лишь он, очевидно, задумался – как могли попасть к Терезе векселя, хранившиеся в Кожевниках?

– Ты и точно проигрался в прах, да не мне, а Перрену, – напомнил князь. – И было это задолго до того, как мы в том веселом доме встретились. Тогда ты уж стал его компаньоном, Ховрин. Стало быть, я во всех твоих бедах виноват? Сколь трогательно слышать сие от господина, который месяцами живет в моем доме, которого после его нелепых затей выхаживают, как недоношенное дитя, мои слуги…

– Горелов, не я, а она носится с этими векселями, не имеющими более никакой силы! Она не поняла, Горелов!..

– Зато я понял. И слава Господу, что понял именно в сей час… Лечись, Михайла Иваныч, а нам более не по пути!

Князь устремился к двери, тяжелая епанча ударила остолбеневшую Терезу.

По лестнице простучали уверенные шаги – князь, очевидно, хорошо видел в темноте.

– Господи, какая же ты дура… – по-русски сказал Мишель. – Все, все пропало, погиб я…

Тереза уже ничего не понимала. Коли векселя не имели более значения – для чего прислал их ей обер-полцймейстер?..

– Мишель, мой дорогой… – пробормотала она, – но ты же сам называл его обманщиком, ты же сам не хотел, чтобы он предъявлял векселя твоему батюшке, ты же называл немыслимые суммы…

– Кто тебя просил вмешиваться в это дело?! – закричал Мишель по-русски. – Это не бабье дело! Какие, к черту, векселя?! Засунь их себе!.. Ты все погубила, что только могла погубить! Без него я ничего не могу! Все, все погубила!.. Год трудов! Для чего я чуть не замерз насмерть в этом проклятом лесу?! Дура подлая!

До сих пор Тереза ни разу не слышала, чтобы мужчина так кричал, лупя при сем кулаком по своей постели. Немудрено, что она от неожиданности и великого непонимания онемела. Он же замолчал и тихо застонал от полного отчаяния.

И тут оба услышали шаги. Кто-то поднимался по лестнице, неторопливо, уверенно.

– Князь, князь! – закричал Мишель по-русски. – Я был неправ, я виноват перед тобой, но нам не время ссориться! Прости, Христа ради! Пусть все будет по-прежнему!

– Какой я тебе князь, сударь? – спросил вошедший. – Я не князь. Коли хочешь меня уважить, зови Иваном Ивановичем.

Мягкий и благодушный голос совершенно не соотвествовал такому появлению среди ночи и без спроса. Да и сам человек никак не походил на ночного грабителя – сразу можно было понять, что он уж в годах, да и, сдается, один.

– Как ты, дядя, сюда попал? – удивился Мишель.

– Дверь внизу была открыта – что ж не войти… дико вы тут живете, и лба перекрестить не на что…

– Ты не закрыла дверь?!

Тереза хотела было ответить – он сам своими обвинениями помешал ей быстро спуститься и запереть лавку, но незваный гость заговорил снова.

– Ты, сударик, мне известен, ты графа Ховрина сынок. Давненько я тебя искал, вот и встретились…

– Сударь, это мой дом, я вас не звала… – сказала Тереза и замолчала, выронив конверт с векселями.

Гость достал из-под скромного коричневого кафтана два пистолета. А держал он их так, что даже хозяйка модной лавки поняла – стрелять обучен и при нужде – не побоится.

– Сядь, сударыня, к любовнику своему на постель, – отчетливо произнес этот Иван Иванович. – Ты, сказывали, и по-русски славно разумеешь. Коли чего не поймешь – спрашивай, вдругорядь повторю. Э?

– Какого черта! – воскликнул Мишель. – Коли ты грабитель, так тут ничего для тебя ценного нет. Денег ровно столько, чтобы на неделю житья хватило, коли угодно – забирай их, дядя, и проваливай в тартарары! Дай ему денег, Тереза, и пусть убирается.

– Денег я тебе, сударик, и сам дать горазд. А пришел потолковать о деле. Глядишь, сговоримся. Ты на пистоли мои не гляди – без особой нужды стрелять не стану. А просто иначе ты меня слушать не пожелаешь – вот я их с собой и взял.

– Так ты от кого-то послан? – спросил Мишель.

– Сам от себя я послан.

Лицо странного гостя освещено было плохо – он, видать, сам об этом заботился, избегая попадать в круги света от горящих свечек, одной – на бюро, другой – на табурете у Мишелева изголовья. Однако Тереза вгляделась в его лицо – лицо порядком пожившего человека со странной формы носом – словно бы наскоро слепленным из темного крутого теста. И лицо ей не понравилось.

– Ну так потолкуем? Э? – наклонив голову по-птичьи вбок, полюбопытствовал гость. – Ты у нас Михайла Иваныч, я Иван Иваныч, глядишь, договоримся.

– Ну, сказывай, для чего приплелся, – позволил Мишель. – Тереза, молчи, ради Бога, не то опять…

Она поняла – Мишель боялся, что она опять сделает глупость. И запоздало кляла себя – вернее, двойственность души, от коей было ей столько хлопот. Одна часть этой души явственно ощущала в Мишелевых словах ложь, но вторая часть, первой наперекор, погнала Терезу спасать любовника, которому, видит Бог, решительно ничто не угрожало.

– А приплелся я издалека, из самой Сибири. И хотелось мне на старости лет пожить на Москве в тишине да благости. Однако взъелся на меня непутем московский обер-полицмейстер. Он мне, голубчик мой, немало насолил, да ведь и я не лыком шит. Донесли мне добрые люди, что дал-де он одной французенке денег на обзаведение, и лавку указали. Стал я узнавать – и сказали те добрые люди, что у французенки-де иной кавалер, имя назвали. Ну, думаю, дельце занятное. Еще стал вопросы задавать – кто таков, чем промышляет. Вот тут-то и порадовали меня добрые люди… Кавалер-то, сказывали, с французскими шулерами поладил, был им кум и сват, покамест полиция их не изловила. Вот я и думаю – а не подружиться ли мне с таким бойким кавалером? Мне обер-полицмейстер насолил, ему насолил, вот нам уж и нашлось, о чем потолковать? Э?

– Ты кто таков, Иван Иванович? – спросил Мишель, не умея скрыть тревоги.

– Коли бы ты, сударик мой, знался с шурами да мазами, то по ухватке бы меня опознал, я смолоду наглым мазом был, клевым мазом, шуланным шуром. А ты из другого теста, да и молод, прозвания моего, поди, ни разу не слыхал. Слушай далее. Рассказали мне, что в родительском доме ты жить не желаешь, а слоняешься меж двор, аки шпынь ненадобный. Молчи, сударь, когда я говорю! И живешь-де все больше у его сиятельства князя Горелова-копыта. Князь-то меня, поди, помнит… Тут я, грешник, и подумал – а что, коли и князю обер-полицмейстер насолил? Поспрашивал кое-кого, и что же вышло?

– И что вышло? – переспросил Мишель.

– Сказывать ли?

Молчание вышло длительным, а для Мишеля – и мучительным. Он вглядывался в странное лицо Ивана Ивановича, пытаясь понять, что тому известно про его затеи и проказы.

– А кое-что скажу, а ты уж, сударик, поправляй меня, коли ошибусь. Незадолго до Великого поста стрелял кто-то в обер-полицмейстера… э?..

– Право, не я, – с некоторым облегчением произнес Мишель.

– Не ты, сударик, это уж точно. Было там несколько человек, одного архаровцы изловили, да так его повредили, что руки-ноги ему отказали, язык не шевелится. Мой человек, костоправ милостью Божьей, был призван в дом к обер-полицмейстеру полечить того горемыку, да ушки на макушке держал, дворня-то при нем о многих делах толковала. И вышло, что стреляли некие немцы. На что им обер-полицмейстер сдался – не скажешь?

– У них и спрашивай, – отвечал Мишель. – Я не немец. Я и по-немецки-то слов двадцать знаю, не более.

– Дивные дела, дивные дела… – произнес загадочно Иван Иванович, не опуская пистолетов. – В доме, что князь Горелов зачем-то снял на Сретенке, хотя имеет местожительство на Знаменке, ты, сударь живмя живешь, а немцев там не примечаешь? Оно, конечно, дом велик, да ведь не настолько же!

Подождав несколько, чересчур осведомленный посетитель продолжал:

– Я знаю более, чем ты даже помыслить можешь. Дом тот снял-то не сам князь, а он деньги немцу дал, который немец завел себе метреску и там с ней жил… которая метреска и князю до того полюбилась, что он ее в Санкт-Петербург с собой возил для чего-то… а как ты полагаешь – для чего? Э?

– Послушай, Иван Иванович, или кто ты там… – раздраженно начал Мишель.

– Я-то доподлинно Иван Иванович. И я к тебе с добром пришел – ты на пистоли-то не смотри… Как договоримся, так я их и спрячу, – пообещал гость. – И ты, Михайла Иванович, вспомни еще, что князь-то тебя кормил-поил… теперь-то поди, в кармане блоха на аркане да вошь на веревочке… за девкин счет ведь живешь? Молчи! Денег дам. Этого добра у меня всегда хватало.

Небрежно сунув один из пистолетов в карман, Иван Иванович добыл из-за пазухи кошель – большой, тяжелый, длинный, вышитый золотой нитью, – бросил прямо в грудь Мишелю.

– Открой, сударыня, вытряхни на простыни, – велел он Терезе. – Там перстенек есть, рубин с алмазами, так перстенек себе возьми, знай мою доброту, за свою к Михайле Иванычу любовь.

Тереза высыпала большие золотые монеты – их было много, не менее сотни. Среди них – и старинной работы перстень с большим рубином.

– Коли поладим – много больше получишь. А теперь говори – из-за чего у вас с князем лай вышел! – велел Иван Иванович. – Полаялись-то вы как раз перед самым дельцем, тут-то мои верные люди и не уследили, а мне знать надобно. Скажешь правду – не пожалеешь, я ведь, может, на всю Москву единственный, кто тебе подсобить может.

– Алеханом Орловым он себя вообразил, – подумав, отвечал Мишель. – Решил, будто может государей на тронах менять, как ему в голову взбредет. Да и голштинцы его с толку сбили – государь, говорят, Петр Федорович-то – настоящий, письма они откуда-то получили и своего человека туда, к бунтовщикам, посылали… и по всему выходит, государь – подлинный… не зря его всюду признают… Вот князь и вздумал ему услужить – Москву ему на тарелочке преподнести, потом же сопутствовать ему в Петербург… И слышать ничего не желает! Он-то в шестьдесят втором государыне присягать не желал, он на стороне покойного государя был…

– Покойного… Ты, Михайла Иваныч, стало быть, не больно немцам веришь? – Иван Иванович ухмыльнулся. – Ну, тут ты, поди, прав… Так чего лаялись?

– Он никак не поймет, что мир с турками вот-вот подпишут, и тогда-то армия сразу может хоть к Москве, хоть к Санкт-Петербургу идти. Тут коли этот казацкий император даже в Москву войдет, скоро его отсюда выгонят, а на Петербург ему идти никакого резона нет – государыню с двором тут же на кораблях увезут, и ничего у него не выйдет, будь он хоть доподлинный император. Государыню он не захватит, армия с юга подойдет – куда ему деваться?

– Ты, стало быть, так рассуждал? А князь тебе в ответ?

– Да что в ответ? Он полагает, что ежели на этой девице Пуховой женится, да коли император ее признает, так более уж ничего не надобно!

– Как признает, Михайла Иванович?

– За дочь, Иван Иванович. Черт ли ее разберет, чья она дочь, а князь клянется, что государева… да еще генерал проклятый его с толку сбивает, старый мошенник…

– Ишь ты, ловок! Из-за девицы, стало быть, спор вышел?

– Он ее на Сретенке поселил, она едва меня там не опознала, а девка горячая, даром что с грудной болезнью. Она шум подняла, а князю шум ни к чему, он-то с ней венчаться собрался… мне сюда уезжать пришлось…

Иван Иванович сунул в карман и другой пистолет.

– А коли ты всю княжью дурь видишь, чего же раньше с ним не сцепился? Э? – спросил он. – Ты ведь, сударь мой, умен, ты свою пользу понимаешь. Статочно, в этом деле видишь для себя пользу. И вот теперь тебе самое трудное предстоит – решиться. Коли правду мне скажешь – и я, и мои людишки будем с тобой заодно. Ты нынче один остался, я знаю. А со мной – уж куда как не один! Коли говорить не пожелаешь – твоя воля. А коли соврешь… я врунов не люблю и все их враки хорошо помню.

– Тереза, уйди отсюда ненадолго, – приказал Мишель по-французски. – Я позову тебя. Мне ничего не угрожает, ступай, любовь моя…

И тут Терезе стало по-настоящему страшно. Она не все поняла в беседе, но видела – гость опасен, и он каким-то загадочным образом одолевает Мишеля. Потому и спрятал пистолеты, что осознает свою силу.

– Мишель… – сказала она, – я прошу тебя.

– Выйди ненадолго, любовь моя, – повторил он свое приказание.

Иван Иванович не возражал – похоже, он и сам желал наконец разговора с глазу на глаз. Тереза встала и без единого слова вышла из спальни, прикрыв за собой дверь.

Первое, что пришло ей на ум, когда она оказалась в кромешном мраке, – бежать! Бежать отсюда, спрятаться где-нибудь, и тем разорвать странную свою связь с Мишелем Ховриным, связь, которую объяснить было невозможно – как если бы в Терезе сосуществовали две души, прошлая и нынешняя, и на всякое появление Мишеля отзывалась ее прошлая душа, пронизанная мажорными музыкальными аккордами, потом же, опомнившись, обретала дар речи душа нынешняя, и если прошлую Тереза могла бы сравнить с птицей, которая вся – в своем хрустальном голоске, то нынешнюю – разве что с кротом, который, лишенный зрения, роет и роет некий узкий ход, роет его и роет, и есть робкая надежда, что он выберется на свет Божий, да только сам этого не уразумеет…

Но бежать ей было некуда – за годы, проведенные в Москве, она не нажила знакомцев и подруг. И вдруг она забыла, сколько шагов до лестницы. Днем она сделала бы эти шаги и сбежала по ступеням, совершенно не глядя под ноги, но сейчас ей мешал двинуться страх. И она невольно слышала голоса в спальне – иные русские слова были невнятны, иных она просто не знала, но поняла главное – они, кажется, смогут договориться.

И от этого страх делался еще сильнее – потому что человек, умеющий вдруг приобрести такую власть над другим человеком, – либо ангел небесный, либо представитель совсем иной силы, и последнее – вернее.

Мишель, выставив Терезу, вздохнул свободнее. Он побаивался ее вмешательства. Да и были вещи, который ей слышать не следовало.

– Ну так что ж, сударь?

– Ты сам сказал, Иван Иванович, что я умен и свою пользу понимаю. Государей менять – это лишь Алехану Орлову с братцами удалось, да и то – покойный государь мало кому своим царствованием угодил, а нынешняя государыня приверженцев множество имеет. И я толковал князю…

– Говори уж, коли начал, Михайла Иваныч, – ободрил непонятный гость. – Я не поп, епитимьи тебе за крамолу не будет. Я всякое слышал.

– Я ему толковал – довольно того, что этот маркиз Пугачев с нашей помощью в Москву войдет. Пробудет он тут недолго, да за это время мы много чего успеем. А там – мир велик… И не все ли нам будет равно, кто в России на престоле? А он мне опять про Петра Федоровича да про справедливость… что денег в эту затею вложил, что голштинцам переплатил… Да только он в тепле и в роскоши справедливость воцарял, а я-то Бог весть где мотался, людей, что генерал из-под Самары, не то Сызрани, привел для дела готовил, вот – еле жив остался!

– Что ж так-то?

– Привести-то он людей к Москве привел, дрянь людишки, а других-то нет. Он с покойным государем охотиться вместе ездил и знал, где людишек можно спрятать. Сам же я и напросился к ним ездить, думал – мой отряд будет, договорюсь… черта с два!.. Потом, когда его опять нелегкая чуть ли не Оренбургу потащила, я тем людям провиант возил, сговаривался… Полицейские драгуны нас оттуда выбили, я из саней выскочить успел, лесом двое суток шел по пояс в снегу, заблудился…

– С Виноградного острова, что ли? – спросил Иван Иванович. – Ну, вот все и сошлось. Там, в лесу, стало быть, и сподобился своей лихорадки? Не гляди на меня так, я ж сказывал – многое знаю, а до мелочей еще не добрался. Жаль – людей погубили…

– Самому жаль… Других взять уж негде…

– Так, сударь. Что сказал – похвально. Однако не так просто сего Петра Федоровича в Москву впустить. Князь Волконский, поди, стафет за стафетом в Петербург шлет, полков просит. Стало быть, задумали вы Москву поднимать. И, я чай, заготовили оружие. Да только людишкам оружие давать – такая кутерьма пойдет, и Боже упаси… Мне про мародеров сказывали, как они в чуму дома грабили, – то же самое выйдет.

– Нет, Иван Иванович, вот тут-то князь все обдумал, – сказал Мишель. – Поднимать он будет не чернь, не фабричных, не пьянь кабацкую, а господ. И те уж, получив оружие и вооружив дворню, составят ополчение, в коем не будет места неповиновению и станут исполняться приказы…

– То-то князюшка порадуется, узрев рожу самозванца… Да не все ли тогда уж будет равно – а, Михайла Иваныч? Ну что ж. О тех налетчиках на Виноградном острове не горюй – туда им и дорога. Я своему слову хозяин – и сам, и людишки мои тебе в твоем деле помогут. Обдумай все обстоятельно. А когда начнется заварушка – князь-то тебе, поди, уж не больно будет нужен? Э?

Иван Иванович тихо засмеялся.

– Жди от меня человечка завтра же, – сказал он. – Знак будет такой – господин Осипов-де кланяется. С человечком моим уговоришься – коли нужна карета, дашь знать – будет карета. Деньги трать – денег я еще пришлю. Красавке своей платье купи. Ну, Михайла Иваныч, Господь с тобой.

И тут за дверью произошло нечто странное – Тереза даже вздрогнула, так резко закричал Мишель:

– Оставь! На что тебе?!

Дверь распахнулась, быстро вышел Иван Иванович со свечкой в руке.

– Тереза, не выпускай его! – неслось из спальни.

Иван Иванович проскочил мимо Терезы и сбежал по лестнице.

Только его и видели.

В дверном проеме возник Мишель в белых портках и расхристанной рубахе. Он держался за косяк, и неудивительно – те семь шагов, что он быстро сделал от постели до порога, были для него в новинку, и, как у всякого залежавшегося больного, у него несколько закружилась голова.

– Мишель!

– Что ж ты? Тереза, он конверт унес! С пола подхватил – и унес! О Господи! Что ж это такое было?! Колдун он, что ли? Тереза!

Тереза обняла возлюбленного и, позволяя ему опираться о свое плечо, повела обратно к постели.

Больше всего на свете ей хотелось, уложив Мишеля, уйти из этого дома навсегда. Не оборачиваясь. Молча. Идти, пока коленки не подогнутся. Ни жалости, ни боли душевной, ни даже тревоги в ней уже не осталось.

Тем более – любви…

* * *

Летняя ночь была для Федьки исполнена невыразимой тоски. Он лежал и прислушивался – где-то неподалеку пели и смеялись молодые голоса, он же был еще по меньшей мере на неделю прикован к постели.

Молодым голосам было не до отрядов самозванца, которые того гляди могли возникнуть чуть ли не у самых Варварских ворот. Жизнь для них состояла сейчас из вечной игры, затеваемой двумя юными существами, уже угадавшими друг друга и плетущими хитрые цепочки, чтобы друг друга попрочнее приковать. Прочее не имело значения.

Таков же был сейчас и Федька – вот только цепочек не мастерил, потому что невозможно же, в самом деле, простому полицейскому привязать к себе девицу из благородного сословия, которой прочат князей в мужья.

И он в уме сочинял некую повесть, на манер романов о Бове-королевиче или о преславном матросе Василии Кариотском. Это чтение, причем книги даже не всегда были печатными, чаще – рукописными, появлялось порой у лубянских грамотеев, и там-то на последней странице матрос мог дослужиться до венчания с королевной.

Федька представлял себя лихим кавалером, мысленно рубился с какими-то чернорылыми злодеями, пуская в ход подсмотренные у поручика Тучкова лихие шпажные выпады, и кого-то отбивал у врагов, спасал некую высокопоставленную особу, за что тут же прямиком из Москвы попадал в Санкт-Петербург, во дворец (дворец был вроде парадных апартаментов князя Волконского). Там ему навстречу выходила сама государыня (портреты государыни Федька, конечно же, видел, они висели обыкновенно в присутственных местах, и ему нетрудно было представить молодую красивую женщину с напудренными волосами и в горностаевой мантии). Государыня спрашивала, какой награды сей отважный кавалер желал бы удостоиться, и кто-то (Архаров, поди) подсказывал сзади: проси орден, проси деревню, проси дом в столице, проси того и другого… Тут Федька улыбался (он знал, что улыбка у него белозуба и хороша, государыне должна понравиться) и звонким голосом объявлял: ничего-де ему не надобно, кроме… Тут-то мечта обрывалась – ему вдруг делалось неловко и стыдно выговорить Варенькино имя и прозвание.

В таком полусонном мечтательном состоянии, уже не государыню в горностаях видя перед собой, а почему-то прачку Дарью, что по приказу Архарова вместе с прачкой Авдотьей за ним ходила, Федька услышал шаги. Кто-то подошел к двери и остановился. Шаги были легкие, а Дарья и Авдотья, бабы дородные, ступали тяжко, Матвей тоже не порхал мотыльком, Архаров – само собой, к тому же, мужские туфли были оснащены толстыми каблуками. Чуть погодя дверь отворилась и в комнатушку проник слабый свет.

Потом Федька увидел в дверном проеме темную фигуру. Не сразу он понял, что это женщина со свечой в руке, прикрывающая огонек ладонью. Он вгляделся – света хватило лишь на лицо, и это было лицо Вареньки Пуховой.

Федька глазам своим не поверил и поднял руку, чтобы перекреститься, да так и замер – ощутил от противопоказанного пока движения боль и понял, что все – наяву…

Варенька вошла в комнатушку и опустилась на колени у изголовья Федькиной постели. Свечу она подняла так, чтобы лучше видеть раненого.

– Лежите, лежите, – прошептала она. – Я всего лишь сказать хочу… Лежите, Бога ради.

Федька настолько ошалел от этого явления, что лишился дара речи.

– Мне только перед вами стыдно, – продолжала Варенька. – Вы меня спасали, вы за меня чуть жизнь свою не отдали, а я – кто? Я ничуть не лучше тех девиц, что сегодня одного любят, завтра – другого, а замуж выходят для того, что жених богат и в чинах. Я обманулась, и обманулась жестоко. Меня Господь покарал за то, что я обещала верность – а соблюсти не умела. Это было, как будто я душу свою потеряла, как будто ангел-хранитель от меня отлетел…

Федька решительно ничего не понимал.

– Я никого более видеть не желала, и вдруг мне сказали, что вы, сударь, ранены… и душа моя проснулась… Простите меня, ради Бога! Я не желала этого… я вас узнала тогда и обрадовалась… я жизнью вам опять обязана… и более, нежели вы думаете… Сколько бы ни прожила – каждый день Богу за вас молиться буду! Ведь вы Феодор, а которого Феодора память?

Этот взволнованный шепот достигал слуха – но не достигал ума. Федька все еще не верил глазам своим, и лишь горячая восковая капля, упавшая на руку, убедила его – Варенька впрямь здесь и сейчас, в этой комнатушке, говорит с ним и, статочно, прощается…