Текст книги "Подметный манифест"

Госпожа Тарантеева, хотя и видела князя со спины, залюбовалась им – столько юного пыла было в его словах, в его звенящем голосе. Но странная суета возникла среди стоявших у холстяного задника актеров – кто-то отскочил, кто-то вскрикнул, пространство перед намалеванной крепостью разом освободилось.

И Маланья Григорьевна увидела то, чего отродясь не видал ни один армейский артиллерист, воевавший турку, – крепость прямо на глазах развалилась надвое, обратилась в какие-то огрызки. Образовалась черная дыра, и из нее полез на сцену долговязый кавалер с обнаженной шпагой. От него шарахнулись, как черт от ладана.

Но дальше было еще занятнее – из клочьев крепости выбрался коренастый человек и первым делом смачно чихнул. Публика замерла – да и как не замереть, коли в такую неподходящую минуту на сцене явился московский обер-полицмейстер?..

Его нарядный кафтан, весь в золоте, был щедро осыпан закулисной пылью. Но Архаров словно не замечал этого безобразия. Он неторопливо пошел к рампе, а вслед за ним – поручик Тучков с обнаженной шпагой.

Князь, обернувшись, увидел их и попятился.

Тишина в зале воцарилась – в храм бы Божий такую тишину…

Менее всего ожидали эти господа увидеть перед собой на сцене столь несообразную со всем происходящим особу.

– Милостивые государи и государыни, – сказал Архаров. – Комедия окончена, извольте расходиться.

– Да, велите подавать свои экипажи! – добавил Левушка, и его звонкий голос едва не сорвался, не ушел в хрип, но он справился с собой, при этом несколько покраснев.

Князь, опомнившись, отступал к краю сцены. Его лицо и отяжелевшее дыхание не предвещали ничего хорошего.

Архаров заметил эти маневры первым, а уж Левушка повернул голову, уловив движение Архарова. Тут же он левой рукой достал пистолет и выстрелил в театральный потолок. Сверху посыпалась какая-то дрянь.

– Вы слышали, господа, знак подан, – произнес Архаров. – Через пять минут сюда войдут окружающие театр полицейские драгуны. Извольте поторопиться.

– Да! – тут же подтвердил Левушка. – И пяти минут не пройдет!

Однако он прекрасно знал, что никаких драгун, да и вообще никого, снаружи пока нет, знал это и Архаров.

Сигнала, означающего появление архаровцев, сдвоенного выстрела, еще не прозвучало.

Однако ждать его в то время, как князь затеял приносить присягу самозванцу и не постыдился вывести на сцену священников, Архаров не мог.

Князь понял, что сейчас начнется повальное бегство.

Но не для того он собирал тут этих людей, столь постоянных в своей неприязни к императрице и столь пугливых, едва лишь дойдет до мельчайшего проявления ее гнева. План его был прост – и, знай он, что примерно тот же план пришел в голову князю Волконскому, знай он также, что архаровцы ворвались в Сретенскую обитель и взяли склад с оружием и боеприпасами, он бы, возможно отступил. Но сейчас ему казалось, что счастливая мысль повязать присягой господ, чтобы они вооружили свою многочисленную дворню тем тайно провезенным в Москву оружием, не должна потерпеть краха, что ее еще можно воплотить!

– Господа, для чего вы слушаете этого орловского прихвостня? – спросил он, быстрыми шагами возвращаясь на середину сцены. – Уж не был ли и он тогда в Ропше? Уж не приложил ли руку к покушению на государя? За то с ним и расплатились полковничьим чином да кабинетом на Рязанском подворье! Его туда Орлов посадил – это всем известно! А вы его слушаете!

Левушка первым заметил, что за спиной князя сбились вместе мужчины в картонных кирасах, выкрашенных серебряной краской. В том, что они вооружены пистолетами, он не сомневался.

– А вас, что ли, слушать прикажете, ваше сиятельство? – с тем он повернулся к князю и отсалютовал ему шпагой. – Мы, помнится, поединка не завершили! Покончим с нашим дельцем – а там уж и проповедуйте, сударь, сколько влезет! Иначе вы – подлый трус!

Обозвать трусом князя Горелова никто из всей публики бы не отважился. Особливо те господа, что заняли кресла и готовы были своим шумом и гамом подтвердить любое гореловское слово.

– Да что он врет! Гоните его! – раздалось в зале. – Сюда его, к нам!

На сцену можно было попасть по узкой лестнице в пять ступенек, расположенной прямо посередке и ведущей к пустой площадке между креслами. Не дожидаясь, пока на эту лестницу полезут люди, Левушка кинулся к князю и острием клинка распорол пышные золотистые кружева у него на груди. Это уж было прямое оскорбление, Горелов выхватил шпагу.

Левушка был горяч, но весьма ловок и сообразителен, не напрасно почитался одним из лучших фехтовальщиков среди преображенцев. Легкий и проворный, он спрятался от возможных выстрелов из-за кулис, подставив стрелкам княжескую спину и не давая противнику возможности сдвинуться вправо или влево.

Архаров, более не беспокоясь о князе, пошел к лестнице, на которую уже лез верзила в длинном, старого образца, мундире пехотного офицера. Тут же вспомнились Шварцевы обиженные армейские поручики.

Армеец, видать, не знал об опасных привычках обер-полицмейстера.

А обер-полицмейстер шел на него с намерением пустить в ход одну дурную ухватку – из тех, о которых человек знает, да придерживает на самый крайний случай.

Без всякого бережения Архаров подошел вплотную, уклонился от занесенной шпаги и нанес вроде бы не точный и не сокрушительный удар. Пройди кулак на долю вершка ближе к щеке – и ничего бы не было, от скользящего удара человек даже с ног не валится.

Но умный архаровский кулак эти доли вершка соизмерял уже сам, без хозяина. Костяшки сверху ударили в ушной хрящ, вещество хряща мгновенно раздалось, кровь брызнула во все стороны! Ухо, наполовину оторванное, повисло, а потерявший от боли сознание армеец, обрушившись с лестницы, придавил еще двоих. Кровь так и хлестала, приводя мужчин в смятение – они еще не понимали, что произошло…

Дамы, как оно и полагается в их звании, завизжали.

На Архарова снизошел покой.

Он понимал, что и Левушку вот-вот могут подстрелить из зала, сколь бы прекрасно он ни дрался на шпагах, что и для него самого пуля уж в стволе, однако страха не ощущал. Они сорвали присягу самозванцу, они двое – полковник Архаров и поручик Тучков, и оружия для этих горе-бунтовщиков тоже более нет, и где-то же стучат копыта, несутся полицейские драгуны вместе с архаровцами на помощь своему командиру!.. Может, даже одолели мост через Яузу, круто взяли влево, перестроились и вот-вот окажутся возле театра, грянет сдвоенный выстрел! Расслышать бы его только сквозь этот галдеж!

Обер-полицмейстер стоял на краю сцены безоружный – шпага так и осталась в ножнах, – и глядел на полсотни здоровых, крепких, злых, уже готовых к бою мужчин.

Но что-то у него за спиной вдруг переменилось. Оборачиваться было поздно – двое человек оказались рядом, подбежали справа и слева, и такие двое, что собравшиеся вдругорядь штурмовать сцену бунтовщики словно окаменели. Как каменеет всякий, собравшийся вместе с приятелями нападать на беззащитного – да вдруг увидевший пистолетное дуло.

Архаров не видел, что справа, чуть позади него, встала взъерошенная Дунька с обнаженной шпагой, слева же, также чуть позади, Ваня Носатый с двумя кавалерийскими пистолетами.

Сцена у него за спиной представляла странное зрелище. Шварцевы подручные отделяли агнцев от козлищ – отогнали мятежных батюшек в одну сторону, перепуганных актеров и челядь Горелова – в другую, не слишком стесняясь в выражениях и благословляя ослушников тяжкими кулаками. Кто-то успел выстрелить – но тут же лишился и пистолета, и соображения, растянувшись на дощатом полу. Одна лишь госпожа Тарантеева, единственная дама в этом мужском вавилонском столпотворении, так и стояла на коленях, с перепугу даже не пытаясь встать.

Она ничего не понимала и никому более не была нужна. Ее обходили, как некое досадное недоразумение посреди сцены, как обошли бы мебель, даже стараясь не наступать на раскинувшуюся серебряную юбку, украшенную цветочными гирляндами. Полет ввысь прервался, не получив завершение, и Маланья Григорьевна все яснее осознавала, что потерпела величайший в своей жизни крах. После такого ни одна актриса не посмела бы вновь выйти на сцену. Остаться после завершения трагедии без аплодисментов, без выходов с реверансами – смерти подобно…

Шварц, с пистолетом в каждой руке, тоже вышел к рампе. Он единственный из всех архаровцев, включая Дуньку, был безупречно чист – и даже не соринки не упало сверху на его свеженький нитяной паричок.

– Простите, ваша милость, что задержались, – негромко сказал он Архарову, держа под прицелом первые ряды кресел. – Основные наши силы еще пребывали в Сретенской обители, я взял тех, кто на тот час имелся в моем распоряжении, включая канцеляристов. Оставил одного лишь Дементьева по причине его преклонных лет. Господин Коробов отправлен мной за драгунами, вскорости они прибудут. Также ваш Иван отправлен в Сретенскую обитель за архаровцами. Есть основания полагать, что мы продержимся до их явления.

У Левушки хватило ума, когда из-за кулис на сцену полезло Шварцево воинство, отсалютовать противнику шпагой и отскочить. Но он уже довольно знал князя и прекрасно помнил, как тот исчез в потайной дверце как раз посреди поединка. На сцене вполне мог быть люк для появления какой-нибудь нечистой силы или древнегреческого божества. Поэтому Левушка, наставив на князя шпагу и готовясь прыгнуть в глубокий и длинный выпад, как только в оном возникнет нужда, левой рукой стал делать знаки Кондратию Барыгину и Вакуле, чтобы зашли сзади и подхватили Горелова под буйны рученьки.

Князь однако ж оказался более находчив, чем полагал поручик Тучков. Он вдруг кинулся вперед, мимо Левушкиной шпаги и даже мимо широкой архаровской спины – как раз туда, где никого не было. И неожиданно точным прыжком перескочил рампу. Его поймал в охапку какой-то господин в коричневом кафтане – и князь Горелов оказался среди своих.

Силы распределились наконец – архаровцы стояли на сцене, а бунтовщики вместе с человеком, которых их возглавил и был способен повести в атаку, – внизу. Судя по тому, как он стоял впереди, подняв шпагу, штурм сцены был близок…

– Назад, – отступая от рампы, сказал Архаров. – Все назад. Уходим.

Отступление было единственным возможным маневром – Шварц привел действительно лишь тех, кого смог собрать по двум своим подвалам и выдернуть из канцелярии. Настоящими бойцами из них всех были только Ваня Носатый и Филя-Чкарь.

Дунька все это время внимательно следила за Архаровым. Приказ об отступлении ее обрадовал – еще и потому, что она несколько разбиралась в закулисных пространствах и закоулках, так что могла оказать неоценимую помощь.

– Идем, идем, – пятясь, сказала она.

– Ваня, Вакула, выставьте вперед иереев Божиих, – негромко приказал Шварц. И Архаров понял, что немец выучился читать его мысли – он сам хотел прикрыться священниками, но изначальное почтение к духовному званию не позволяло ему отдать такого приказа.

Все это заняло очень мало времени – князь Горелов еще отдавал приказы, кому – куда, а Архаров уже уходил последним в какие-то щели между висящими черными полотнищами. Левушка, не пряча шпагу в ножны, был рядом и шипел, чтобы обер-полицмейстер живее поворачивался. А где-то в темноте звенел Дунькин голосок – она звала за собой, торопила, костерила на все лады отставших. И то – следовало выбраться из театра, пока князь никого не прислал к черному ходу.

Она хотела выбежать первой, но Шварц удержал ее и выстрелил в приоткрытую дверь наугад. Ответного выстрела не последовало, тогда он распахнул дверь, и вся странная команда – канцеляристы, кнутобойцы, гвардии Преображенского полка поручик Тучков и мартона отставного сенатора Захарова – высыпала наружу.

На подножке черной кареты сидел Сергей Ушаков и, ворча под нос слова, каких в документах не пишут, врачевал себе ногу. Нажевав ромашки, тысячелистника и главным образом подорожника, он обложил зеленой кашицей рану и возился с повязкой.

От свежести воздуха и яркости окружающего мира Архаров на мгновение ошалел. После театрального полумрака, с которым бессильны сладить свечи, после пыли, запаха краски и клея, после ощущения сродни тому, какое должно бы возникнуть у человека, провалившегося в глубокий, узкий и уже сухой колодец, он вернулся в мир, который был ему уже почти так же чужд, как закулисные закоулки.

Он сошел с крыльца, и тут же мимо него сбежали канцеляристы, тяжко протопал Вакула. Архаров молчал и весь отдался одному несложному действию – вдыхал и выдыхал живой воздух…

Это было диво невозможное – после почти казарменных ароматов Рязанского подворья, после Пречистенки, где стены все еще порой источали сырость, а кухонные запахи доплывали до третьего жилья, даже после апартаментов Волконского, где княгиня с княжной жгли курения, после московских улиц, редкая из которых не была одновременно сточной канавой для позабывших выстроить на дворе нужник москвичей, ощущать дыхание некошенного луга, вовсю цветущего шиповника, медоносных трав. А лицо ощутило совершенно позабытый жар солнечных лучей.

Рядом оказалась Дунька – разумеется, с обнаженной шпагой. Но он ее не заметил. Ему необходим был этот миг передышки – и он отдался мигу бездумно и даже слепо – непривычно яркое солнце заставило его зажмуриться.

– Николаша! Там скачут! – воскликнул Левушка. – Бежим! В парк!

– Пустое, Тучков, наши это…

– Извольте отойти, сударь, – строго сказал Шварц. – От его сиятельства всего ожидать возможно.

Архаров неторопливо пошел в тенистую аллею.

Он оказался прав – это явились полицейские драгуны, и с ними – архаровцы. И был сдвоенный выстрел, и было явление обер-полицмейстера подчиненным из-за кустов шиповника, и краткая диспозиция захвата театра вместе с его населением. Неугомонный Левушка убежал командовать штурмом парадного подъезда, Демка возглавил команду, которая вошла с черного хода. Остались возле черной кареты и привязанных к чему попало коней Шварц, Дунька, раненый Ушаков да кнутобойцы. Еще Архаров удержал Тимофея Арсеньева.

– Что оружие?

– Не извольте беспокоиться, ваша милость, оружие мы привезли в полицейскую контору. Да только попали впросак – там один старик Дементьев сидит, как сыч в дупле. Фузеи-то мы занесли, а пленников девать некуда было, подвалы-то Шварц запер, уходя…

– Иноков, что ли, привели?

– Троих, ваша милость.

– И куда девали?

Тимофей замялся.

– Ну?

Дунька вроде и слушала их – и не слышала. Что-то ее беспокоило, сильно беспокоило, и она никак не могла вспомнить – было же на сцене старого театра нечто сомнительное, отозвавшееся сейчас тревогой, но когда, как, с кем? Серебряный круг, круг тусклого серебра посреди сцены…

Вдруг она сообразила и поспешила к черному ходу.

В театре коли что и делалось, то снаружи все равно было не разобрать. Кстати, и выстрелы, выбранные в качестве знаков, оказались на деле едва слышны – хотя, зная обстоятельства, можно было понять, что в зале кто-то стреляет. Но выстрелы ее не пугали – Дунька даже вообразить не могла, что есть на свете оружие, способное убить ее.

– Ты куда, сударыня? – окликнул бдительный Шварц. – Стой, сударыня!

– Авдотья, куда понеслась? – крикнул и Ушаков.

– Маланья моя Григорьевна! – обернувшись, отвечала Дунька. – Убьют же дуру!

– Точно! – согласился Архаров, неприятно удивленный тем, что сам он напрочь позабыл об актерке. – Дуня, стой. Коли убили – так уж мертва, и ничем ты не поможешь.

– Ты же сам, сударь мой, посылал меня, чтоб ее спасти! – и Дунька устремилась к крыльцу.

Ваня Носатый оказался быстрее всех – схватив девку в охапку, отнес ее к карете, где сидел Ушаков.

– Не скедись, карючок, – сказал он гнусаво. – Тут уж Стод один властемен… не журбись…

– Ишь, талыгай-то наш остремался… – шепнул Ушаков. Ваня покачал головой.

Они уже довольно знали командира, чтобы по голосу, чуть выше обыкновенного, по неподвижному лицу понять – он поймал себя на ошибке и сильно этим недоволен.

Прибежал Максимка-попович, веселый, даже счастливый – не каждый день выпадет столько радости, и тайный склад оружия вычистили, и театр приступом взяли!

– Господин Тучков вашу милость спрашивать изволит – знатных господ куда девать?

– В нижний подвал! – тут же вместо Архарова ответили трое: Тимофей, Вакула и Кондратий.

– Кыш! – сказал им Архаров. – Передай – пусть рассядутся по экипажам да и катят прочь. Более от них вреда не предвидится. Князя взяли?

– Орал благим матом, ваша милость. Канзафаров его ловко связал. Сказывал, так его баранов перед стрижкой вязать учили.

– Прелестно. Немца взяли?

– Какого немца?

– Брокдорф ему прозвание.

– Прикажете искать?

– Ищите и его, и… и графа Ховрина. Непременно он где-то тут поблизости. Ступай.

Отправив Максимку, Архаров повернулся к карете и увидел, что Дунька плачет, а Вакула, зверообразный монах-расстрига, подобранный Шварцем лет десять назад в совершенно непотребном состоянии, что-то ей тихонько втолковывает.

Странное зрелище представляли они – Шварцевы кнутобойцы, взятые из подвала кто в чем был, Вакула – так вообще в подбитом ватой зимнем подряснике, окружившие стройного пажа в голубом кафтанчике. Сам Шварц – и тот глядел на них озадаченно.

– Так-то, черная душа, – сказал ему Архаров. – Пойти поглядеть, что ли, как бояре разъезжаются?

– Видеть вашу милость – сие было бы им весьма полезно, – отвечал немец. – Однако надобно подумать, куда девать пленников. Их будет, статочно, не менее полусотни.

– Брокдорфа – в карету… Кондратий! – позвал Архаров. – Это ты ведь осенью Брокдорфа на улице опознал?

– Я, ваша милость.

– Он, может, среди этих господ затесался и под чужим именем нам представится. Поди всех огляди. Карл Иванович, немцев надобно отделить и допросить особо, может, даже по-немецки. Хорошо бы среди них отыскался Лилиенштерн! По всем приметам он должен тут быть. И дурак Вельяминов!

Конечно, следовало подойти к Дуньке и как-то ее утешить, но Архаров подумал – и решил, что незачем. Девка пережила чуму, потеряла родню и подруг – теперь-то чего утирать ей слезы? Жизнь такова, что не первую свою потерю и не последнюю она оплакивает, опять же – актерка, вечная содержанка, почитай что зазорная девка, было б о ком слезы лить…

Он подумал – и пошел в обход здания к парадному подъезду. Тимофей сразу же двинулся следом.

Там драгуны уже выводили бунтовщиков. Кондратий глядел на них пристально, хмуря брови, но молчал. Не узнавал, выходит, своего Брокдорфа.

– Надобно карету подогнать, – сказал, подойдя, Левушка. – Чтобы его сиятельство с крыльца – да в карету.

Тут с крыльца свели Вельяминова.

– Эй, этого – сюда! – крикнул Архаров. И, когда перед ним поставили недоросля, некоторое время глядел на него хмуро, даже с известным презрением.

– И что это тебя, сударь, вечно в какую-то помойную яму нечистый заносит? То к шулерам, то к бунтовщикам? – спросил он наконец.

– Ваше сиятельство, не знал я! – с перепугу произведя Архарова в княжеское достоинство, выкрикнул Вельяминов.

– Вот и обезьяна не знает, не ведает, кому и за какие деньги ее продадут. Отпустите дурака. Еще слава Богу, что тетушку Хворостинину сюда не притащил. Каюк был бы старушке.

Петиметр, ощутив свободу, попятился – да и кинулся бежать в аллею, к своему экипажу.

Архаров невольно вспомнил ту давешнюю петербургскую мартышку на крыше. Точно так же, поди, улепетывала от лакеев…

Следовало бы, наверно, хоть слово благодарности сказать ветропраху – все ж именно он помог забраться в мятежный театр. Но Архаров, как всегда быстро, решил, что освобождение и есть сейчас наилучшая благодарность, чего еще словесные реверансы затевать?

– Тимоша, едем в контору. Раздобудь для меня экипаж.

– Нет! – возразила вновь оказавшаяся рядом Дунька. – Тут еще что-то, человек взаперти сидит, вопит…

– Какой человек, Дуня?

– Там. В парке, в заколоченном доме.

– Человек в заколоченном доме вопит? Тебе не померещилось?

– Нет, сударь, – отвечала Дунька. Выплакавшись, она сделалась сердита и глядела на Архарова с великим недовольством.

– И где ж тот дом?

Дунька задумалась.

Коли бы аллеи были прямые – она бы могла указать точно. Но кривизна аллей и их сложные перекрестки были виной и тому, что не нашли впопыхах извозчика в боскете, и не смогли вовремя увезти актерку. Теперь же, поди, и увозить было некого – разве что в храм Божий, на отпевание.

Архаров увидел, как Дунька глядит на большие двери театра, и понял – едва выведут бунтовщиков и начнут выпускать московских бояр, как она ринется отыскивать актерку. Не сомневаясь, что князь успел прикончить невольную участницу своих опасных проказ, Архаров решил отвлечь Дуньку и избавить ее от общества покойницы.

– Показать можешь? – спросил он.

– Могу.

– Пойдем.

Дунька посмотрела на него недоверчиво – ей казалось, что довольно послать туда кого-нибудь из мужчин посильнее, чтобы выломать двери. Но коли самому обер-полицмейстеру угодно – пусть прогуляется, ему не вредно!

– Тучков! Не выпускай бояр, покамест я не вернусь! Князя тоже придержи. Кто там из наших? Ваня! Клашка! Клаварош! Ступай с нами, мусью.

Удивительно, но заколоченный дом нашли без затруднений.

Стоило заговорить о том, что двери так просто не вышибешь, внутри опять хрипло заголосил мужчина.

– А доски от окон мы запросто отдерем, – предложил Клашка. – Угодно, ваша милость?

– Отдирайте. Поглядим сперва, кого там черти гребут. Может, и выпускать его не стоит, – пошутил Архаров, не стесняясь Дунькиного присутствия – она от него в постели еще и не то слыхала.

В четыре руки высвободили одно окно. Оно тут же распахнулось.

В окне, как в портретной раме, стоял молодой кавалер и молча таращился на Архарова, а тот – на него.

И тут же рядом с кавалером появилась женщина. Она тоже уставилась на обер-полицмейстера – и вдруг беззвучно прешептала три не то четыре слова. Может, молитву, может, иное…

Архаров узнал ее, узнал бледное лицо, упрямо выдвинутый вперед подбородок – примету хорошей певицы, и черные курчавые волосы без всякой пудры, дико торчащие из-под дорогой наколки с лентами и кружевами, узнал тоже.

А быть рядом с этой женщиной мог лишь один человек – молодой граф Ховрин, приятель Горелова и непременный участник его проказ.

То, что накрыло с головой обер-полицмейстера, не было обычной растерянностью. Знай он заранее, что увидит Терезу Виллье в обществе Мишеля Ховрина, уж что-нибудь бы придумал – послал бы вместо себя поручика Тучкова, что ли, и соратник заговорщика исправно был бы препровожден на Лубянку. Но сейчас Архаров знал и понимал лишь одно – руки у него связаны. Кем связаны, почему, за какие грехи – понятия не имел. И, право, охотнее бы вернулся на сцену в тот миг, когда толпа уже готовилась брать ее приступом, а Шварц с подручными и с канцеляристами еще только пробирались вслед за Дунькой по закулисным закоулкам.

Положение спасла Дунька. Она вышла вперед и, мало беспокоясь о пленниках, захлопнула оконную створку. Затем повернулась к Архарову с таким видом, что он счел за нужное отступить на два шага.

– Ваша милость, велите, что надобно сделать, мы здесь сами управимся, – сказал Клаварош, прекрасно понявший все тонкости этой сцены.

– Пойдем, сударь, к театру, – добавила решительная Дунька. – Там вас, поди, обыскались.

Кабы не было рядом Вани Носатого, Клашки Иванова, Клавароша – взяла бы обер-полицмейстера за руку и повела за собой, как водят дитя.

Дунька была проста душой, но Марфа привила ей разумную осторожность в отношениях с бабами. Проказы госпожи Тарантеевой тоже способствовали Дунькиному образованию. И сейчас в душе у нее проснулся крошечный такой часовой, обязанность коего – при опасности трубить тревогу. Все, что было связано с Терезой Виллье, таило в себе угрозу для Архарова – и Дунька ощущала эту угрозу, как иные ощущают течение подземных вод и биение подземных ключей.

Архаров трусом не был, нет… и все же пошел прочь, не желая ничего предпринимать, а Дунька еще обернулась, посмотрела на закрытое окно, словно бы говоря взглядом Терезе Виллье: вот только сунься к нему, вот лишь сунься…

– Надобно Шварца звать, – сказал Ваня.

– Я того же мнения, – отвечал Клаварош. – Будьте тут, я приведу его.

Француз тоже не хотел видеть неразумную дочку своей крестной. После тех наставлений, что он сделал Терезе ради ее же блага, обнаружить ее в трех шагах от мятежного театра, по непонятной причине запертую наедине с пособником шулеров и лучшим приятелем заговорщика Горелова, – это могло бы разозлить и куда более спокойного человека, чем Клаварош. Докапываться до подробностей и исследовать ход мыслей Терезы, приведших ее сюда, он совершенно не желал. Коли ей угодно жить в окружении сплошных неприятностей – ее воля…

Шварц, услышав краткий, но весьма сердитый доклад, призадумался. Он понимал, что соваться к Архарову с вопросами о судьбе француженки просто опасно – кулак у него опять окажется быстрее здравого рассуждения… Следовало решать самому.

Решение было простым и блистательным.

– Ничего не трогать, окно забить, – распорядился он. – Оставить возле дома засаду. Может статься, тот, кто их туда запер, за ними явится – и мы узнаем много любопытного. Макарка, Максимка, ступайте сюда.

– А когда не явится?

– Тогда и будем думать далее. Позаботься, сударь, чтобы им прислать хлеба и напитку какого придется.

Архаров заметил, что Клаварош совещается со Шварцем, и понял – подчиненные решили избавить его от докуки. Вмешиваться не стал: Шварц не дурак, и как решит – так пусть и будет. У обер-полицмейстера была другая морока – вывели наконец связанного князя Горелова. Князь высказывался в том духе, что знать ничего не знает, ведать не ведает, а на сцену вышел, дабы завершить трагедию поучением, сие на театре именуется эпилогом.

– Актерку заколоть велел тоже в поучение? – спросил Архаров и показал на двери, из коих как раз выносили тело госпожи Тарантеевой, исполнившей сегодня самую блистательную свою роль.

– Твои, сударь, люди вокруг нее стояли! – огрызнулся князь.

Докладывать, что главная свидетельница ночной беседы с замаскированной дамой спрятана в доме князя Волконского, Архаров не стал – решил приберечь козырь до нужного времени.

– Тимофей, сопроводи его сиятельство в карету, – обер-полицмейстер показал на тот экипаж с решетками на окнах, который прибыл вместе с драгунами и архаровцами. Другой был предназначен для Шварцевых подручных и канцеляристов.

– Ваша милость, никак нельзя… – отвечал, несколько смутившись, Тимофей.

– А что такое?

– Ваша милость, мы трех иноков из Сретенской обители-то привели, а в конторе ни души, подвалы заперты, один старик Дементьев, и тот знать ничего не желает, – как всегда, рассудительно и последовательно начал Тимофей. – Ну, куды их девать? С собой взяли… вон они там, в карете, и сидят…

– Прелестно, – произнес Архаров и вспомнил древнюю загадку про волка, козу и капусту. Теперь следовало так исхитриться, чтобы князь не имел возможности побеседовать со своими сообщниками.

Обер-полицмейстер едва ли не на пальцах принялся считать количество тех, кто нуждался в экипажах, включая раненого в ногу Ушакова и Захара Иванова, который прискакал сюда верхом, но после неудачного падения с театральной лестницы в седло садиться отказывался. У него уж образовалось было какое-то окончательное число, и вдруг он вспомнил, что не посчитал самого главного участника событий – самого себя…

Архаров расхохотался.

– Недоросля! Вернуть! – сквозь смех приказал он.

И то – нелепо, чтобы Вельяминов добирался домой один в роскошном экипаже, а обер-полицмейстер – в компании Шварцевых кнутобойцев. Опять же, Дунька, которую неплохо бы сдать с рук на руки ее покровителю. Ибо служба отечеству может ей выйти боком – не найдя ее дома и допросив прислугу, господин Захаров может и лишить девку своей благосклонности.

Театральный разъезд знатных особ походил на повальное бегство – никто не ждал на крыльце, пока выкрикнут его карету, пока она подъедет по плавной и широкой дуге, дамы и господа сами побежали в аллею рассаживаться и подняли там немалый шум – экипажи при выезде мешали друг другу, пугались кони, ругались и едва ли не бились на кнутах кучера. Архаров глядел вслед быстроногому Никишке, побежавшему звать недоросля, и вдруг понял, что никуда отсюда не поедет – хоть за ним пришли ту карету, в коей государыню везли на коронацию.

Он перестал слышать гомон, перестал слышать и голоса архаровцев. Он просто стоял – сам с собой, вне суеты, как иногда стоит победитель, даже не пытаясь осознать свои труды, а просто дыша и глядя вперед бессмысленно.

Правая рука сжалась в кулак – ей недоставало эфеса офицерской шпаги. Глаза прищурились – день, уже катившийся к вечеру, был избыточно ярок.

И если бы кто сказал Архарову, что он-де перенесся в минувшее, в ночь, в ховринский особняк, где в трех шагах от мародеров, ведомых к расстрелу, клавикорды вызванивают Моцарта, он бы даже не понял, к чему это, для чего слова.

Он стоял, не ощущая решительно ничего, и только закаменел правый кулак, только глаза, избегая света, прищурились, а голова клонилась все ниже и ниже. А как еще прикажете стоять победителю? Именно так – потому что впереди прорва малоприятных, но неотложных дел.

* * *

У дома Волконского, как всегда, народу была труба нетолченая, и Архаров даже порадовался, что велел привести для себя с Пречистенки Фетиду, а для Левушки – Агата. Они без затруднений подъехали к крыльцу.

– Глянь, Николаша, пожар! – Левушка указал на окна, в коих отразился закат.

– Сплюнь, – хмуро посоветовал Архаров. – Ч-черт, примет кто-нибудь лошадей? Или на крыльцо верхом взъезжать?

Однако нашлось кому кинуть поводья, и они вошли в сени, поднялись в гостиную.

Там навстречу Архарову с Левушкой вышел отнюдь не князь, а невысокий, хрупкого сложения, стремительный офицер с тем особенным чуть рассеянным взглядом, который обер-полицмейстер вспомнил сразу.

– Александр Васильевич, наконец-то! – воскликнул он.

– Помогай Бог, Николай Петрович, – отвечал Суворов, обнимая его. – И тебе, сударь. Что ж не в мундире?

– Он и в парижском кафтане исправно служит, – вступился за Левушку Архаров. – Откуда, надолго ли?

– Может, дождусь тут графа Панина, а может, и без него к Михельсону поеду. Мне приказ вышел – самозванца воевать. Турку-то и без меня почитай что одолели. Стало быть, есть кого двигать против маркиза Пугачева – полки, поди, уж в дорогу подымаются…

– Его сиятельство умолял государыню усилить полками Москву, нам тут впору уже дьячков и просвирен ставить под ружье, – пошутил Архаров, искренне радуясь встрече.

– Ты, сударь, не знаешь еще, а сегодня письма получены, сама государыня, осознав опасность, собиралась вам на помощь из Петербурга скакать!

– Государыня? – переспросил Левушка.