Текст книги "Подметный манифест"

Архаров и Левушка посмотрели друг на друга столь выразительно, что даже вертопрах Вельяминов сообразил, что у них на уме.

– Да вы что это?! Да вы!.. – воскликнул он, являя собой образ отчаяния: дыхание отяжелело, глаза вылезли на лоб, смыслу в них не осталось вовсе.

– Молчи, дурак, – тихо сказал Левушка. – Молчи, Христа ради… Николаша, может, мы его в ложе запрем? Свяжем и запрем?

– Брыкаться начнет, – отвечал Архаров. – Бабье переполошит. Да и нечем. А что, Тучков, там ведь купидонов с небес на веревках спускают?

По взгляду Левушка понял, что Архаров имеет в виду таинственный закулисный мир.

– И точно, – отвечал он. – Идем, Вельяминов. Моли Бога, чтобы нашлась для тебя прочная веревка.

Недоросль рухнул на колени.

Тут из-за изгиба коридора послышались шаги, голоса, медлить было никак невозможно, Левушка распахнул дверь, а Архаров за шиворот втащил туда Вельяминова.

Оказались они в полумраке – где-то горела свеча, но далеко и высоко. Почти сразу от двери вверх вели четыре ступеньки, и Вельяминов первым делом рухнул на них. Но не заорал, а зашипел.

Обер-полицмейстер вздернул его на ноги и бок о бок с ним поднялся на малую площадку, от коей начинался короткий черный коридор. Справа была стена, слева же – нечто наподобие высоченных ширм.

– Дальше куда? – спросил Архаров.

– Ради Бога, Николаша, стой и не двигайся, не то как раз выскочишь на сцену, – прошептал Левушка. – Заместо купидона… Пропусти-ка…

Он проскользнул вперед, прижимаясь спиной к стене, заглянул куда-то, повернулся к другу, прижал палец к губам – и беззвучно исчез.

– Куда ж тебя девать? – спросил недоросля Архаров. – Хоть бы чулан сыскать, запереть тебя, сударь, что ли…

– Что я вам плохого сделал, Николай Петрович? Я ж вам гнилого слова не сказал…

– Не сказал, так скажешь. Да и не мне.

– А коли я слово дам?

– Гнилое, что ли?

– Господин Архаров, я дворянин и шпагу ношу, – дрожащим голосом сообщил недоросль. – И слово свое держать обязан…

– Ты-то?

И тут на Архарова накатило. Он редко с кем-то говорил о своих подчиненных. Внутренняя жизнь Рязанского подворья не то чтобы скрывалась от света – а просто он полагал, что посторонним знать о ней следует поменее. Но, держа за ворот дорогого кафтана этого двадцатилетнего простодушного петиметра московской выделки, волей-неволей нюхая окружающие его ароматы, сладкие и навязчивые, обер-полицмейстер не выдержал.

– Тебя, сударь, коли помнишь, мои молодцы спасли. Они, сударь мой, колодники, и на каторгу лишь потому отправлены не были, что чума помешала. Так они слово держат, им я верю. Ты же и понятия такого не имеешь, чтобы сказать – да так же и поступить. Неоткуда в тебе быть понятию… И про дворянство-то свое ты лишь с перепугу вспомнил. Ты не русский дворянин, ты французская обезьяна.

Очевидно, и до Архарова кто-то потчевал недоросля такими кумплиманами – скорее всего, тетушка Хворостинина, любившая его неразумно и по-московски, без галантонностей, желавшая наставить на путь истинный. Архаров понял это по тому, как промолчал Вельяминов.

Тут появился Левушка и бесшумно подбежал к обер-полицмейстеру.

– Там Горелов бесится, – прошептал он. – Время начинать, актерку нигде сыскать не могут! Прямо в короне пропала!

– Ну, Дунька, ну, лихая девка, – только и мог вымолвить Архаров. – Тучков, напомнить не забудь – как кончится эта околесица, возьму ее на содержание, и экипаж ей будет, и все…

– Но, Николаша, Горелов там один.

– Как это – один?

– С ним челядь какая-то, у одного егерский патронташ – знаешь, на сорок патронов, еще у одного – пистолет на портупее. Никого из сообщников с ним как будто нет, ни Ховрина, ни еще кого дворянского звания, ни военного – не сидят же они в зале?

– Могут быть и в зале. Когда в трагедии до того дойдет, что пойдут самозванца бить, они в публике шум подымут и кричать станут.

– Так что же делаем? – спросил Левушка. – И насчет сего сударика – что изволишь приказать?

– Это утраж, милостивый государь, я не французская обезьяна! – вдруг объявил недоросль. – И могу требовать сатисфакции…

Левушка, безмерно взволнованный, зажал себе рот рукой – обстоятельства были не таковы, чтобы вслух хохотать, а он знал, что коли начнет – скоро не остановится.

– Коли он один, то мы, пожалуй, и арестовать бы сумасброда могли вдвоем, – не обращая внимания на Вельяминова, принялся рассуждать Архаров. – Но в таком действии толку мало, а ума и не бывало. Сообщники-то остаются. Их по меньшей мере двое – давний его дружок Ховрин да… да генерал, за которого актерка замуж собралась. И сдается мне, что это Брокдорф.

– Точно ли Брокдорф? – спросил Левушка. – Мало ли какой загадочный немец шатается по Москве и бунтует аптекарей?

– Он. Кто бы еще добрался до Павла Петровича и выманил у него за давние перед покойным батюшкой заслуги анненский крест на шпагу? Брокдорф, более некому… Суди сам – некий генерал на гореловские деньги снимает дом на Сретенке, живет там с актеркой, а потом некий дома сего житель вместе с Гореловым преследует девицу Пухову и теряет шпагу с крестом… Такое совпадение, Тучков. А Брокдорф – интриган известный. Он, похоже, всю сию интригу и сплел, и княжескую женитьбу на Пуховой тоже он выдумал, чтобы всех в один узел увязать и сторонников надежных получить.

– А и верно… – прошептал Левушка. – Но князь?.. Российский дворянин?..

– Горелов для наследника-цесаревича до сей поры пустое место, а Ховрин, сколь я разумею, к нему и соваться бы не стал. Им обоим без Брокдорфа было не обойтись… Но арестовывать его сейчас не с руки. Так что, брат Тучков, требуется иное… Требуется дать сему плоду созреть и свалиться с яблони…

– Почему с яблони? – тут же спросил Левушка.

– Ну, с груши, коли тебе угодно. Сейчас к Горелову соваться не станем, а подведи-ка ты меня к нему поближе…

– Милостивый государь, – опять вмешался недоросль, – я не французская обезьяна! И коли вам угодно со мной на шпагах переведаться…

– Мне сейчас станет угодно с тобой на кулаках переведаться, – буркнул Архаров. – Тучков, куда его девать?

– Когда ты его сюда притащил, моего совета не спрашивал, – отвечал Левушка. – А с чего он на тебя наскакивает?

– Его спроси.

– Мне угодно получить сатисфакцию, – встрял Вельяминов.

– Ты сперва хоть в армейском полку год отслужи. А там уж к приличным людям с сатисфакцией своей приставай, – отрезал Левушка. – Гвардейцы с кем попало, сударь, не дерутся. Идем, Архаров, мы к нему за драпировками подберемся. Может, догадаемся, куда он дружков своих подевал, коли они не в зале с публикой.

– Тучков, а ведь тут непременно должна быть дырка, чтобы на публику глядеть, – додумался обер-полицмейстер.

– Их тут много. Идем, да только тихо… и ни за что руками не хватайся… чуешь, чем тут пахнет?..

– Всякой дрянью, – немедленно отвечал Архаров.

– Они, сдается, роспись на стенках только сей ночью подновляли, краска еще не высохла. Изгадишь кафтан… да и ты, сударь, тоже…

Левушка, легкий и тонкий, похожий на ту самую рапиру, которой сказочный фехтовальщик, подняв ее над головой, отбивал струи дождя и остался сухим, скользнул вправо – и пропал. Архаров несколько удивился, обнаружив там узкую щель между черными драпировками, и последовал за другом, придерживая ткань растопыренными руками. Вельяминова он бросил на произвол судьбы, полагая, что недоросль никуда не денется – так по гроб дней своих и будет следовать за обер-полицмейстером с требованием сатисфакции.

Он оказался прав – Вельяминов безмолвно устремился за ним и даже налетел ему на спину, когда Архаров, удержанный Левушкой, неожиданно для себя самого, остановился.

Они стояли весьма удачно – в черной тени, перед ними же шепотом распоряжался человек, коего они видели сзади, но сомнений не имели – это был князь Горелов в парчевом кафтане золотисто-палевого цвета, в палевых штанах и камзоле, злой, как сам сатана, и готовый раздавать оплеухи кому попало, так что от него шарахались.

– Чертова девка! Гаврюшка, коли не сыщется – запорю! – говорил он стоящему перед ним на коленях человеку, одетому невоообразимо – в длинный красный кафтан с большой кирасой поверх оного, в горностаевую мантию весьма потрепанного вида, на голове же у человека была помесь короны и шлема с перьями, застегнутого под подбородком. – А барин твой еще добавит!

– Батюшка, ваше сиятельство, мы первую сцену с Ксенией проходили, а потом мне еще сцену с Парменом пройти следовало, а с Ксенией вот Андрюшка Шуйский ролю твердил… – жалостно оправдывался человек.

– Андрюшка Шуйский! – повторил Горелов. – Господи, ну что за сволочь… Где Андрюшка?

К его ногам пал еще один странно одетый человек, также в кирасе и плаще, с мечом на широченной перевязи, но шлем его с высоко вздыбленными перьями был без короны.

– Батюшка, ваше сиятельство, не извольте гневаться, сыщут ее, сыщут, тут она, дура, где-то! Она ж спит и видит, как бы Ксению сыграть! По нужде вышла, ей-Богу, по нужде! – запричитал он, однако таким голосом, что покрыл закулисное пространство не хуже, чем голос хорошего дьякона покрывает, отражаясь от купола, пространство большого храма.

– Молчи ты, скотина! – прикрикнул на него князь. – Убью…

– А убьете – кто ж вам так Шуйского-князя сыграет? Ввек не найдете, чтобы ролю за четыре дня вытвердил, – возразил коленопреклоненный актер. – В нужнике сидит!

– Ну, Дунька… – прошептал Архаров.

– Какой, к черту, нужник? – князь, похоже, сделался невменяем.

Архарову уже не было до него дела.

– Ты мне дырку обещал, – напомнил он Левушке.

– Сударь… – начал было Вельяминов, но обер-полицмейстеру все еще было не до сатисфакций.

Там, где они стояли, было темно, однако не настолько, чтобы недоросль не разглядел поднесенный к своему носу архаровский кулак.

Левушка прижал палец к губам и исчез.

Аххарову доводилось бывать за кулисами, но еще в Санкт-Петербурге, он успел застать прекрасное время, когда государыня Елизавета Петровна перед спектаклями в дворцовом театре сама рассылала гонцов по вельможным зрителям с деликатнейшим вопросом: «спросить, не забыли ли они, что в сей назначенный день быть комедии». В бытность свою гвардейцем он вместе с приятелями навещал там знакомых кадетов, игравших в комедиях все роли, и мужские, и женские. И помнил еще, что человеку постороннему закулисный мир весьма опасен: вроде бы перед тобой высокая стенка шириной в аршин, но Боже упаси за нее заглядывать – как раз окажется, что твоя дурная башка торчит уже на сцене из-за древнегреческой колонны, радуя публику и непутем смеша актеров.

Поэтому обер-полицмейстер и не двигался с места, пока не возник Левушка, не взял его за рукав и не потащил за собой.

– Пошли, сударь, – шепнул Архаров недорослю. – Ужо выберемся из сего вертепа – будет тебе сатисфакция.

Оказалось, в двух шагах были какие-то изрядно пыльные драпировки. Левушка раздвинул их и пропустил Архарова к образовавшейся узкой щели. Они оказались в полной темноте, но зал обер-полицмейстеру был виден прекрасно.

Как он и ожидал, в ложах сидели московские бояре – языкастые старухи, сановные и всем светом недовольные старики. Он уже мог бы назвать их поименно – мужчин по крайней мере, потому что дамы, собравшись в театр, замазали свои морщины белилами до лаковой гладкости и стали неузнаваемы даже вблизи.

В креслах же Архаров обнаружил довольно молодую публику мужского пола – иной был в мундире, иной – в простом кафтане. Этих он припомнить не мог.

– Глянь-ка, Тучков, что за господинчики?

– Черт их знает… Николаша, вон, вон, справа – Куракина… Ишь ты, сколько их съехалось…

– Ага…

– Шварца, жаль, с собой не взяли, то-то бы повеселился… Сделал бы пальцем вот этак и произнес: сии есть обиженные армейские поручики…

– Николаша, точно – армейцы, Московский легион… шнуры черно-желтые, видишь?..

– Стало быть, тут в зале одних лишь староверов недостает…

– Ты о чем?

– Шварц четыре вражьих колонны называл – бояре, поручики обиженные, фабричные да староверы.

– Фабричных тут нет.

– Ты почем знаешь? А староверов нет точно – им о театре и думать-то – смертный грех. Им все грех – и музыку слушать, и волосы пудрить… Ч-черт!..

– Николаша!.. – зашипел Левушка.

– Недоросль где?

Вельяминова поблизости не было. Очевидно, понял, что сатисфакции тут не дождешься, да и вспомнил, что пребывает в плену…

– Вот петиметр чертов!..

– Николаша, ч-ш-ш-ш…..

Вельяминов от обиды мог рассказать князю Горелову, кто засел за театральными декорациями. А коли вспомнить, что в театре полно вооруженных мужчин… ох…

Горелову, затеявшему опасную игру, возбужденному до крайности, ничего не стоит сорваться, отдать приказ – и вылавливай потом полиция в Яузе тело полковника Архарова, и при нем – тело поручика Тучкова.

Левушка завертелся, выглядывая в какие-то щели, пока Архаров не схватил его за руку.

– Ты слышал? – спросил обер-полицмейстер. – Вот, еще.

Где-то очень далеко стреляли.

– Черт знает что, – прошептал Левушка. – Наши, что ли?

– Нет, наш знак – сдвоенный выстрел. Мне это не нравится…

Левушка спохватился первым.

– Сюда, сюда… – шептал он, затаскивая друга в какую-то узкую и мрачную щель. – Здесь не сышут…

Архаров протиснулся лишь потому, что стена справа оказалась натянутой холстиной.

– Начинаем! – совсем рядом негромко сказал князь Горелов-копыто. – Начинаем. Ну, Господи благослови…

Раздались три удара палкой в пол – как издавна водилось на театре в подражание французской Комеди Франсез. Публика сей сигнал превосходно знала и изготовилась глядеть и слушать.

– Это как же? – удивился Левушка. – Они хотят играть – а Ксения где же? Без Ксении?..

– Молчи…

За холстиной раздались шаги – двое мужчин шли друг другу навстречу. И в полной тишине они заговорили стихами.

Архаров сумароковской трагедии не читал. Он ее даже толком не слушал, положившись сперва на Сашу, потом на Левушку. Потому он и не заметил, что явные глупости были драматургом убраны, Самозванец Димитрий в беседе с приятелем своим Парменом уж не честил сам себя злодеем, варваром и кровопийцей. Но тем заметнее стали те слова, что намекали на сходство с самозванкой на российском троне.

– Российский я народ с престола презираю и власть тиранскую неволей простираю! – царственно гудел актер, десять минут назад валявшийся в ногах у Горелова. – Возможно ли добром мне править в той стране, котора, видит Бог, всего противней мне?

Публика зааплодировала, господа в креслах застучали об пол каблуками.

– Ах ты скотина… – прямо в архаровское ухо прошептал возмущенный Левушка.

Пармен попытался как-то угомонить Димитрия, но нарвался на новость: тот преспокойно объявил, что собирается отравить свою законную супругу, а затем отнять у князя Георгия невесту его, Ксению, дочь боярина Шуйского.

– Так это что же? Они ее изловили? – Левушка был в совершеннейшем отчаянии.

Спектакль продолжался, Архаров слушал вполуха, и единственным ему утешением служила рукоять пистолета. Он положил себе держаться до последнего, но коли Горелов затеет какое-то скверное дурачество – стрелять в него без размышлений. А дурачество уже созрело… Архаров всей кожей ощущал это и никак не мог справиться с ознобом…

– Как полагаешь, где наши? – спросил он у Левушки.

– Уже должны бы прискакать… а вот знака нет…

Тем временем за расписной холстиной на сцене явился страженачальник, поразивший Левушку нечеловеческими интонациями. А кабы выглянуть и увидеть – то поручик Тучков, особа весьма смешливая, долго бы корчился, зажимая рот рукой. Страженачальник был в короткой кирасе, в узких портках, в белых чулках и башмаках с модными французскими пряжками, поперек кирасы имел широченную красную перевязь с мечом, волочившимся по земле, на правом плече у него была застегнута епанча – прямое подобие тех, в коих иконописцы изображают святых благоверных князей и страстотерпцев Бориса и Глеба. Но все сие великолепие венчал головной убор, шляпа не шляпа, шлем не шлем, изумленному зрителю был виден лишь блестящий ободок на лбу героя, и далее торчали на пол-аршина вверх короткие курчавые перья, белые и красные.

Сей затейливый страженачальник никого в публике, впрочем, своим нарядом не ошарашил – ясно же всякому, что при древних русских князьях французских кафтанов с галуном не нашивали, может, и впрямь таскали на голове решето с перьями строфокамила, он же – штраус, кто их разберет…

Он исправно доложил душегубцу Димитрию, что народ смущен и знает правду о его злодеяниях. Когда бы к любому из ранее живших, да и теперь живущих владык заявился подчиненный с такими рацеями – в лучшем случае он угодил бы в приют для умалишенных. Сумароковскому же Самозванцу словно бы доставляло особое удовольствие слушать про свои пакости. Затем слово опять взял Дмитриев приятель.

– Когда тебя судьба на трон такой взвела, не род, но царские потребны нам дела, – внушительно произнес Пармен. – Когда б не царствовал в России ты злонравно, Димитрий ты иль нет, сие народу равно!

– Не род, но царские потребны нам дела, – повторил Левушка в ухо Архарову. – К чему это он клонит?..

– К тому, должно, что в самозванце более немецкой крови, нежели русской, – отвечал Архаров, имея в виду не Димитрия на сцене, но того, кто сейчас незримо, малыми отрядами и по многим дорогам, приближался к Москве.

На сцене явился новый герой – князь Шуйский, которого представлял Андрюшка. Сей царедворец попытался как-то угомонить Самозванца, однако у него мало что вышло.

И тут Архаров с Левушкой окаменели – на сцене вслед за басом Андрюшки, представлявшего князя, зазвучал высокий женский голос.

В трагедии господина Сумарокова героиня была лишь одна – Ксения. Сиречь, госпожа Тарантеева…

* * *

Дунька и Сергей Ушаков добрались до Лефортова и подъехали к театру не прямой дорогой, но садовыми дорожками. Извозчик, давний Сергеев приятель, помог отыскать подходящий боскет с двумя входами – там его и оставили, наказав ждать, сколько потребуется.

Боскеты были раскиданы по всему заброшенному парку, и во многих еще сохранились скамейки, когда-то белые или покрытые бронзовой краской, с гнутыми спинками, с резьбой. Это изобретение французских садовников полюбилось дамам, которым недоставало летней гостиной под открытым небом, стенки которой составляли тесно посаженные декоративные кусты, поверху и по бокам подстриженные плоско, а при входе в боскет – изысканно, в форме ваз или даже животных. Теперь, после того, как парк годами не знал надлежащего ухода, кусты разрослись, стали выше человеческого роста, и гостиные превратились в зеленые пещеры. Сильная лошадь, направленная туда, где виднелся ставший совсем узким вход, могла грудью промять ветки. Но вот развернуться там не смог бы даже архаровский Сенька.

От боскета до театра было недалеко бежать – с четверть версты, не более.

Дунька зачарованно таращилась по сторонам. Она так редко выбиралась за пределы Белого города, что огромный парк показался ей всеми просторами Российской империи сразу. И будь он ухоженным, будь кусты подстрижены, а у деревьев ветви подпилены, будь трава на бывших клумбах и газонах выкошена – не так этот парк был бы хорош. А теперь, когда он зарос медоносными травами, когда благоухал не ароматами из лавки, а жарким и щедрым летом, Дунька поняла, что хочет тут жить – вот накосить травы, поставить стожары, смастерить шалаш и завалиться туда, поскидав с себя французские наряды, раскинуться бездумно и закрыть глаза, слушая птиц и тонкий запах белого донника.

– Ну так как же? – спросил Ушаков. – Чего делать-то?

Этот немолодой архаровец, тоже из мортусов, был самый из всех спокойный и исполнительный. Уж как он угодил в колодники – было уму непостижимо. Тимофей даже предположил как-то, что во искупление чужих грехов, уж больно Сергей не был повадкой похож ни на мазурика, ни на шура. Однако ж просто так клеймо на лицо не набивают – Ушаков же как раз был из клейменых. Причем давно – буквы, составлявшие слово «ВОР» уже были плохо видны и могли бы сойти за оспины – рябые лица на Москве не в диковинку, иной раб Божий такую рожу носит, будто ее куры исклевали.

Ушакова пробовали выспрашивать – выкручивался. Меж тем Москву он знал примерно так же, как ловкий Демка Костемаров. Но, в отличие от Демки, вверх Ушаков не рвался и для полицейской молодежи казался скучноват – что велят, то исполняет, ни с кем особо не дружится. Однако был довольно сообразителен – почему Архаров и отправил его с Дунькой.

– Почем я знаю? – рассеянно отвечала Дунька. – Как-то надобно туда пробираться… а как?..

Она сорвала цветок белой кашки – если пожевать, то сладенько. Еще сладкий сок был в цветах крапивки-яснотки, вспомнила она, еще можно выдернуть длинный стебель пырея, колос которого еще не окреп, и пожевать основание стебля. Мир, куда она попала, жил, дышал, и заскучавшая Дунькина душенька желала слияния с этим миром. Она целую вечность не бегала с девками-ровесницами купаться на Яузу, не ходила по землянику и по грибы. И где те девки? Уже у каждой по двое, а то и по трое своих, мужья, свекры да свекрови, хозяйство, жизнь на сорок лет вперед расписана, не то что у шалавы, которую из баловства подобрала и воспитала известная безобразница Марфа Ивановна…

Земляника! Дунька высмотрела солнечную полянку, где в высокой траве могли быть большие ароматные ягоды, умей только высвободить их из-под вырезных листков. Она поспешила туда и опустилась на корточки, шаря белыми холеными руками в травной мелочи у самой земли, и была награждена стебельком, едва удерживавшим груз трех наливных безупречных земляничин, каждая – едва ли не с вишню величиной.

– Сергей Федотыч! Глянь!

Она знала, что обращается к архаровцу Ушакову – устами, однако душой позвала сейчас совсем другого человека, тоже – безнадежного горожанина, полагающего, будто земляника растет в корзинках, приносимых «черной» кухаркой Аксиньей с торга.

– Ну, земляника…

Дунька осторожно сняла губами ягоды – поочередно, наслаждаясь каждой отдельно. Потом выпрямилась и вздохнула.

– Пошли, что ли, Сергей Федотыч…

Театр, как и положено, имел не один лишь парадный вход с колоннами и подъездом. Сзади тоже двери имелись, хотя и не такие нарядные. У тех дверей стояла телега, чуть подальше – карета, в аллее – фура, и бегали какие-то люди с корзинами и свертками, даже внесли на плече довольно большой мешок.

Дунька и Ушаков из кустов наблюдали за ними. Наблюдение оказалось длительным – в театр привезли на фуре такое добро, что с трудом и в двери полезло. С другой же стороны здания, где парадный вход, тоже была суета. И пришлось просидеть в засаде довольно долго. Наконец фура укатила, командовавший ее разгрузкой господин убрался в театр, остались лишь кучер на козлах кареты, другой кучер – на передке телеги, да еще мужик, по виду – из дворовых, занятый важным делом – он красил золотой краской деревянный меч удивительной длины и толщины, такой, чтобы его издали видели и ни с чем не могли перепутать. Видимо, по разумению постановщика трагедии, именно таковыми оглоблями воевали древние исконные русские князья.

– Тут и вовнутрь-то не попасть, а домина огромный, поди знай, где та актерка… – пробормотал Ушаков.

Он оставил мундир на Лубянке, успел взять в чуланчике у Шварца какой-то старый кафтанишко с заплатанными локтями. Поскольку время было суетливое, архаровцы возней с волосами пренебрегали, и даже офицеры, коим положено загибать букли и пудрить прическу, не всегда это проделывали. Прихватить сзади не слишком длинно отпущенные волосы черной лентой – вот и все щегольство. Ушакова, человека не первой молодости, с порядочной уже проседью, с этаким простым хвостом, даже не заплетенным в косицу, можно было принять за неудачливого приказчика небогатого купца, и сам он это прекрасно знал.

Дунька же была нарядна и хороша собой, как юный паж, розовощекий от природы, а не благодаря румянам.

Она оглядела Ушакова и задумалась.

– А что, Сергей Федотыч, ты тут раньше бывал?

– Бывал, не бывал… домина-то стоял заброшенный, диво, что не сгорел, его многие знали…

– И давно он этак-то?

– Ох, Дуня, да лет десять, поди! Коли не более. В котором году государыня короноваться изволила – тогда тут и были игрища.

– А когда ты тут в последний раз бывал?

– Когда его милость поглядеть посылали… Кажись, я додумался. Тут ведь лишь недавно люди появились, может, еще не все друг друга в лицо знают. Ну-кась, пошли… Я чего подвернется с воза стяну, а ты меня подгоняй, будто я у тебя на посылках.

– Расцеловала бы, Сергей Федотыч, да мой Гаврила Павлович не велит!

– Не Гаврила Павлович у тебя на уме, – буркнул Ушаков, и Дунька забеспокоилась – где, в чем себя выдала? А это просто Ушаков перехватил взгляд Архарова, на нее направленный, когда она стояла перед обер-полицмейстером, щеголяя забавной повадкой петиметра, выставляя ножку в белоснежном чулке.

Они подкрались к Оперному дому сбоку, выждали время, когда ни у кареты, ни у телеги никого не случилось. Ушаков скользнул вдоль стены, на корточках вперевалку добежал до телеги (Дунька зажала себе рот – отродясь не видывала, чтобы так передвигались!) и притащил мешок, где на дне что-то лежало. Заглянули – обнаружили фунта три овса…

– Ломай ветки, Дуня, – сказал архаровец.

– Да и ты не стой столбом.

Они натолкали в мешок веток, Ушаков взгромоздил его на плечо, согнулся, как от невыносимой тяжести, и весело приказал:

– Ну, Дуня, теперь погоняй!

– Пошел, скотина!

Ругая Ушакова пьянюшкой, мерзавцем, подлецом, лиходеем, срамником, Дунька пошла за ним следом – и они успешно проскочили в театр, пропустив каких-то взъерошенных людей, выбежавших им навстречу.

Вот там, в самом здании, Дуньке уже сделалось страшновато. После запаха земляники и множества иных тончайших, едва различимых запахов, вместе создавших удивительную свежесть заброшенного парка, она вдохнула воздух сырой и явственно отдававший гнилью. Старый театр зимой уже который год не топили, и это чувствовалось сразу, это вызывало желание встряхнуться и бежать отсюда прочь – куда глаза глядят.

– Дальше куда? – шепотом спросила Дунька Ушакова.

– Наверх, поди…

– И точно! Пошел, мерзавец! Пошел! Выпороть велю! – прикрикнула на него Дунька, потому что рядом из внезапно отворившейся двери кое-как выбрался некий театральный служитель в обнимку с большим креслом. – Коли ты, урод, еще раз со двора сбежишь!..

Ушаков поспешил вперед и дивным образом отыскал узкую лестницу.

Дуньке в бытность ее горничной приходилось бывать в театре за кулисами, и, попросив архаровца подождать внизу, она решительно полезла по высоким неудобным ступенькам. Актерские уборные были в этой здоровенной театральной хоромине ровно таковы, как в самом захудалом театришке, – малы и неудобны. Встретив первого же человека, одетого не по-человечески, а в большую картонную кирасу, выкрашенную серебряной краской, Дунька высокомерно осведомилась, где двери госпожи Тарантеевой. И вломилась к актерке, которая как раз была занята наиважнейшим делом – в последнюю минуту обшивала бусами головной убор княжны Ксении, огромный и весьма затейливый.

Она уже была в театральном костюме, удивительно соединившем в себе множество цветочных гирлянд, положенных крест-накрест поверх широкой юбки из серебряной парчи, и горностаевую мантию странного образца, более походившую на обычную накидку-«адриенну».

– Маланья Григорьевна, сударыня моя! – обратилась к ней Дунька. – Я к вашей милости с известием…

– Господи Иисусе, Фаншета! – актерка так перепугалась, что выронила и убор, и иголку. Бусы, скатившись с нити, разбежались по комнатушке.

– Вам тут нельзя оставаться… – начала было Дунька, но актерка ее перебила:

– Нет, Фаншета, это тебе тут нельзя оставаться, беги скорее, Христа ради!

– Сударыня, меня послали сказать, что вас тут убьют, коли останетесь! – выпалила Дунька. – Право, убьют! Я для того сюда и забралась, чтобы вас вывести!

– А я тебе говорю, что тебя тут убьют, коли в моей уборной застанут! Мало ли мне было досады, когда я тебя в гости позвала?! Чудом ты уцелела тогда, ей-Богу, чудом!

– Так я тебе сказываю, сударыня, чудо будет, когда ты сегодня до вечера доживешь!

– Да что ты городишь! – возмутилась госпожа Тарантеева. – Мало мне через тебя влетело? Уходи, покамест людей не кликнула!

– Я-то уйду! – грозно сказала Дунька. – А тебя-то в Яузе вылавливать станут! Ты, сударыня, своего сожителя спроси – для чего тебя зимой в Петербург возили! Спроси, спроси, погляди, чего врать станет!

– Так мало ли куда он меня возил? На то и сожитель, чтобы развлекать!

– Маланья Григорьевна! Побойся Бога! Что еще за новомодное развлечение – ночью в маске неведомую даму из себя представлять?!

Выпалив это, Дунька лихо подбоченилась.

– Какую даму? Да ты что, Дуня, очумела?!

– А вот какую – ты у него спроси! – продолжала отчаянная Дунька. – Спроси, спроси, во что он влопаться изволил! Маланья Григорьевна, да там такая интрига, что Боже упаси! Ты-то думаешь – тебя попросили, ты даму в маске представила, и ладно, а через это такая каша заварилась! Ты спроси у него, сударыня, спроси, какую такую даму ты представляла!

Сама Дунька знала лишь то, что рассказал Архаров, а он успел рассказать очень мало.

– Ты-то здесь при чем? – наконец догадалась спросить актерка. – Ты-то какого рожна в интриги замешалась? Мне через тебя неприятности от сожителя вышли, и я же еще должна тебя слушать?

– Какие неприятности? По щекам отхлестал, что ли? – Дунька прекрасно знала, на что способны богатые покровители ее товарок. – Ну так мало отхлестал! Коли ты, сударыня, все за него держишься! Чем я-то ему не угодила? Кафтанишко унесла? Так я вернуть хотела! А к вашей милости-то меня и не пустили!

– Уйди, Дуня, от греха, – делая круглые страшные глаза, прошептала актерка. – Уйди, пока тебя тут не застали! За тобой же, когда ты уехала, следили… В доме у нас кавалер молодой жил, он за тобой поехал, вернулся – они вдвоем едва меня не убили. Ты, говорят, с кем связалась? Ты с обер-полицмейстерской подстилкой связалась! Она, говорят, с Захаровым, дураком старым, с полицией дружатся! Полиция у них-де в доме ловушки свои устраивает!

– Маланья Григорьевна! – воскликнула пораженная Дунька. – Да что они брешут?! Какие еще ловушки?! Только одна и была…

И замолчала Дунька, пытаясь увязать вместе французское игровое колесо, стоявшее у нее в гостиной, и незримого сожителя госпожи Тарантеевой.

Замолчала также и Маланья Григорьевна, поняв, что проболталась.

– Так это ж французских шулеров ловили, – негромко сказала Дунька. – И повязали их, ты что, сударыня, не слыхала? Целый притон был в Кожевниках, с блядями, как полагается. Неужто твой сожитель – из этой братии? Господи Иисусе, Маланья Григорьевна! То-то он на меня взъелся!

Актерка, сдвинув светлые бровки, еще не подкрашенные до той степени, чтоб были видны из отдаленных лож, сопела, ища возможности вывернуться.