Текст книги "Бузина, или Сто рассказов про деревню"

Веники

Успели аккурат перед Петром и Павлом берёзы нарезать на вырубках – на веники. Повялила я ветки пару деньков, сегодня вязать стала. Жара, слепни, кромешный солнечный удар. Мы уж и баню не топим вторую неделю – опасно. Тут Анатолий Степанович мимо едет, на мотоцикле.

– Дарья! Чего делаешь? Веники вяжешь? – взял ветку, стал водить листиком по щекам, водил, водил, – это все на хрен выбрось. Вот эти бери. Те – ШАРШАВЫЕ! – и поехал дальше. Я отбракованное на место положила, вяжу дальше. Дед Гриша притарахтел. Весь в маскировочном, даже шорты, носки и бандана.

– Дарья! Как вяжешь? От, разложи поровнее. От, так листки чтоб туда, а черешок туда, после обрежешь. А чего эти кинутые? – Взял ветку, потёр по щеке. Вернул на место. – Все выбрось на. Я тебе годную сейчас берёзу привезу. Это никуда ваще вся. Там упавши где электричество идет. Цельная березина на роту хватит. Тебе сколько себе веников вязать?

– Десять? – спросила я.

– Ты что??? Одним веником по паре раз? – и мне стало так стыдно, будто я голая в сельпо за хлебом пришла. – Один пар – один веник, Дарья!

За ним пришла Матвеева Ленка.

– Ой, ну ть! Рябину ложи по центру, смороду, и не слушай никого, – она ушла в лес и принесла пук ветвей толщиной со стог сена, – во! Вяжи снахлесту, а тут оборачивай! И ложи через одного, а потом в стогу суши. Будет во!

После того, как пришли Алексеевна с Петровной и сосед-менеджер по продажам стиральных машинок из Петербурга, я забрала остатки веников и ушла к озеру. Туда никто не придет. Тут слепней столько, что про любой веник забываешь…

Шурка-Повалиха

Бабку Шурку-Повалиху в деревне никто не любил, а ходили к ней – так, почитай, все. Ведуньей бабка была, знахаркой. Когда от своей бабки ремесло это тайное переняла, никто и не помнит. А и была Повалиха, что в двадцать, что в сорок – что в нынешние-никто-не-помнит-сколько – всегда одна и та же. То ли с молодости её лицо сразу высохло на старушечий манер, то ли сейчас она была – как молодая. Кожа и впрямь – гладкая, не пергаментная, не сухая – ровная, да розовая, будто под ней огонь невидимый светит. И волосы – как у девушки, густые, тяжелые, толстые – в косы убраны, да под платок. Ходила не утицей, нет – ровнехонько, голову держала достойно. А вот глаза были – вроде как бельма застывшие, глянешь – аж дурнота к горлу подкатит. Глядит на тебя – и как мимо и как вовнутрь смотрит в одно время. Жила на отшибе, там поселок давно уж путь свой остановил, так Повалихин дом крайним и остался. Родни не было никого, хотя говорили, у таких ведуний девки только и родятся, чтобы, стало быть, было – кому передать. Сквозь село идёт, бабки спиной вертаются, мужики сплевывают, а она идет, будто точно знает – кто, когда и за какой бедой прибежит, постучит в ночь, поднимет, в ногах валяться будет. Повалиха никому отказа не давала, не моё, говорила дело, вас, грешников, судить, это вы сами ко мне – зачем? Одной дитё незаконно нагулянное – скинуть, второй – травы мужу подмешать, чтоб вина не пил, третьей – свекровушку извести, чтоб прикопать скорее – а я – что? Я перед Богом ответ держать буду. И правду сказать, денег не брала. Брала мёдом, сахаром, яйцами, а деньги кто клал – в церковь несла. Уж как батюшка совестил её, говорил, нельзя такие деньги нести в Храм Божий, но брал, и сиротам раздавал, а то и кто погорелец случался – всё помощь. Сколько он её увещевал, чем грозил – а Повалиха знай себе – до Купалы – по травы, до Успенья – по корни, где что посушит, где замочит – не уследишь. Да и сказать по чести, тогда в деревнях друг дружку поедом ели. Недобрые были, а уж бабы местные – и слово таких не подберёшь. И как они этому дурному делу учились? Никто не скажет. Что снутри двигало соседке наговоренный баллон трехлитровый зарыть у забора, да так, чтоб кобель на цепи был, а не шелохнулся? Ой, чего дурного наделали-то – и подклады – обычное дело, скажем, муж зазевал на чужую бабу, все, жёнка – к той, да с прибауточкой, да чайку попьем, да погомоним – а та глядь, у печи клок волосьев чужих, черных? Разлучница в крик, слезы ручьем, а поздно – скрючит так, что кочергой завязанной лежать будет. Ну, и как? И поползет к Повалихе, а та разложит на тряпицу принесенную соль, да как начнет пальцем по ней водить, да ещё вздыхать так жалко, и всё расскажет – кто, да за что. Объявит – трое суток с дому ничего никому не давать, хоть бы и золы печной спросили – не давать. А потом уж сольцу эту развести да пить. И что? Распрямится баба, на чужого мужика заречётся глядеть, и опять мир в доме. Выходит – как профсоюз, блудного мужа домой. Вот, что Повалиха не делала – это наговоры на болезни. Тут хоть вой, хоть стелись по земле – нет. Лечить – да. И родимчик заговаривала, и грыжу отчитывала, и утин прискала – все делала. А тут дачники к ней повадились. У них в Москве что? Чумак да этот Кашпировский – разве в них какая сила, как миллионы-то тянут на себя чужие болезни лечить? А тут свежая такая бабка, опять экзотика. И понеслись машина за машиной, в хвост встанут, ждут по несколько суток. Деревне хорошо – прибыток. Комнатенки сдавали, да РАЙПО расторговалось, аж еще и палаток поставили. И, видать, помогала, раз все новые ехали. А с такими бедами шли, Господи, управь. И младенчиков калечных, и мужиков запойных, и с Афгана мальчишек, у кого от войны помутилось в разуме – несли, везли… Да, видать, и у Господа терпение не вечное – стала сохнуть Повалиха прям на глазах. Её и уж уложили на постелю, а она – бе-бе, ме-ме. Ну, видят – ушла из бабки сила. Развернулись, пофырчали моторами – да и восвояси. А та лежит, одна-одинехонька. И сон ей вдруг – снится вроде как юноша молодой такой, красивый, одежды навроде царские, и такой светлый-светлый. А у груди то ли коробочку, то ли ларчик держит. И говорит ей, – раба Божия Александра, ты почему на себя мой труд взяла? А она-то во сне плачет, кается, убивается как сильно, и всё понять не может – кто же это такой ее укоряет? Но поплакала, покаялась, не со зла, силы такую в себе чувствовала, говорит, не буду больше, батюшка, всех к тебе отсылать буду. Тот и просветлел и дал ей на ложечке сиропа какого из ларчика. Хорошо ей стало, первый раз без боли уснула за столькое время.

Хорошо хоронили, достойно. До кладбища лапником дорогу настлали, и к своей бабушке её и положили. Откупили землю медяками, как положено, и только батюшка засомневался – как её отпевать-то? Так граждански и помянули. Да только сказывают, кто к ней на могилку хворый придет, вроде как слышит – молись святому Пантелеймону, мол, он – Целитель. А кто такой – и не поясняет. Должно, сосны по часовенке лапами шкрябают, да.

В храме

Что может быть лучше октябрьского дня? Только октябрьское раннее утро. Небо в 7 утра еще серое, влажное, сонное, а солнце уже пробивается, расталкивает тучи и немыслимым, неправдоподобным золотым сиянием горят осины и березы. Хрустит под ногою мокрый песок дороги, а влажные булыжники, вывороченные грейдером, напоминают каменных лягушек. В этот час совсем тихо, и только орёт петух, сообщая, что день уже начался. Мы едем в соседнюю деревню, и встречает нас весёлый, воскресный перезвон колоколов – регент отбивает такт ногой, и несется по-над озером торжествующая песня – Воскресение! В храме малолюдно, печное тепло ещё не прогнало ночной холод, слышно, как потрескивают поленья, закипает вода в чайнике для «теплотцы». Регент, спустившись с колоколенки, зажигает лампадки – сажает дрожащую огненную бабочку на фитиль, и вспыхивают розовые, бордовые, синие огоньки. Храм свой, приход уже совсем маленький, но сегодня вдруг, к радости отца Геннадия, собрался народ. Стою, смотрю – как мы все похожи! Цветные юбки, теплые кофты, платочки в цветочек. И руки у всех рабочие, какой уж маникюр! Коротко стрижены ногти, пальцы без колец, или с обручальными. Лица у всех обветренные, загар еще держится с лета, морщинки светлой паутиной. В Храме везде вышивки, полотенчики узорчатые, всюду видна добрая женская рука. Икон старинных много, есть дивный Прп. Нил Столобенский, которого всегда узнаешь по особо смиренно опущенной голове в черном куколе. Каждый из прихода, если куда отправляется в паломническую поездку, привозит что-то и в Храм, вот, и со Святой горы Афон есть, и из Кашина, и с Валаама. Шепотки стихают на «Часах», и вот уж и замерли, собрались с мыслями. В зарешёченное окошечко видно озеро, домики, золотые еще яблони, видно, как проехала на велосипеде продавщица из магазина, пробежала чья-то черно-белая собака, вышел молодой парень – опирается на костыли, садится на лавку – курит. А народу прибывает, и деток привели к Причастию, и уже отец Геннадий исповедает, вздыхает горько, сокрушаясь вместе с нами о наших грехах. Дивный день сегодня, во вторник накроет нас дождями, а сегодня, сегодня – будем радоваться последнему теплу и свету. Как сказал мне наш алтарник Николай, – во! Дарья пришла! Ну, теперь не день, а именины сердца!

 
                                        х х х
 

Вчера вечером вышел туман – от Бобрового болота, от озера, от дальнего луга за вырубкой, вышел и лег плотно, и только фары проезжавших машин выхватывали его и будто сворачивали в конус, вбирали в себя. Летучие мыши метались над дорогой, задевая мое лицо, пищали резко, пронзительно. Собаки шли медленно, принюхиваясь к неприятному запаху болота, жались к моим ногам, и, дойдя до поворота, повернули назад, к дому. Кот, который предсказывает погоду лучше любого барометра, спал на печке, и только кончик уса вздрагивал от теплого воздуха. К полуночи заметно похолодало и потянуло сквознячком по ногам, а, когда я вышла на террасу, увидала огромное, влажное, черное небо, дышащее миллионами звезд. Сентябрьские звезды особые, яркие, мохнатые, дрожащие – казалось, вот-вот, они упадут и запутаются в ветвях деревьев, и останутся там – навечно. А утром встало солнце, яркое, победное солнце, и истаял туман, и ушла мгла, и летучие мыши забились на чердаки и под застрехи. Золото, золото – сияет листва, и кленовые листья, махнув мне на прощание, медленно падают – на теплую еще землю.

Как топить печку

«В растопке печей главное – осмотрительное, но не тяготное внимание», – прочла я в старинной книге «La maîtresse de maison», и опечалилась. Процесс нагревания воздуха в избе путём сжигания дров в печке для меня, москвички, представлялся каким-то чудом. В избе напрочь отсутствовали радиаторы центрального отопления! Книга доверительно сообщала, что «дрова, занесенные в дом, должны образовывать некое подобие избяных срубов, дабы проветривание в них шло ни скоро, ни медленно». Представить, как делать избяные срубы из дров, я не могла, и пошла спрашивать местных дедов. Лапшин Ваня, старейший печник, последний из мастеров, ссыпал табачок на газетку, лизнул языком, прикурил, затянулся блаженно и сказал, – доча моя! Закладать дровы необходимо сухими, а подбавлять сыроватыми, но в смеси. Прежде чем растопить печь, завсегда подумай, а нужно ли? Положим, ты уже изготовилася, и почти затопила …а на дворе-то июль! Жары стоят… нехорошо… стал быть, для топки нужон холод во внешнем мире и внутрянной тож. От то. Стал быть, решила. Тада нужно просмотреть печь на предметы. Ну, кошки, там… да и деньги бывают, ложат прятать! Извлечь! Деньги себе бяри, не шумаркай попусту! Кошке смятанки дай, натерпевши, поди! Да… ну, заслонки открыть, вьюшечки… хорошо холоду напустить с улицы… с севера… тада тяга буит – дрова вынесет. Трубу чисть! Всегда! Но не карасином, упаси тя Господь… бянзин забудь, что такой на свете есть! Взрыв пожара обеспечен… тада печки не надоть раз дома нет! Ага… ну, и открыла летний ход, али зимняй, али под самоварну трубу вьюшку… колоснички проскреби, проскреби, пальцам хорошо, помоисся опосля …золу сгреби, в вядро, потом посыпешь куды хошь на кого надо ть… во-о-т… так дровишки сложишь, берясты под их, и запаляй себе радуйси! Упаси тя Бог сапогами разжигать, есть тут кто, любитель! Тьфу, резиной провоняешь! Как занялося, шиберку приточи малешко назад и топочну прикрой… пущай подтлеват… а то – ффух– х миможаром, и тяпла не буит, а так кирпичина кажна нагреетси и буит тябе радость… от так… ну, а за русскую завтра погомоним… ага… сосну не кидай… ольху бери, а сажу осиной чистить али лушпайкой картофельной… Вот так и напутствовал меня дед, Царствие ему Небесное. Наверное, и там печки кладёт, или там – зимы не бывает?

Митька Масленкин и самогон

У Митьки Масленкина праздники обозначены и носят имена. Есть День тёщи – когда тёща получает пенсию, есть «День Семёна-Гулимона», «Первый банный день», «Праздник Рыбьей чешуи», « День Пограничного пса Алого», «День опохмелятора» и «День Братьев Самогонкиных». Все эти праздники объединены одним – Митька в эти дни пьёт. Впрочем, и в остальные, будние дни он пьёт, но – не столь одухотворенно. Впрочем, тёща делить пенсию с зятем отказывается, из-за чего возникают «конфликты на бытовой почве». Бит бывает Митька, потому как тёща крепче и денег своих ей жалко. Самый наилюбимейший Митькин день – воскресенье. Митька подгадывает выгонку самогона на выходной, чтобы гнать в натопленной на субботу бане. Брагу ставит тёща единолично, потому как не доверяет зятю, и долго кряхтит, жалея сахар, и гремит, переставляя бидон поближе к кровати, чтобы днём и ночью охранять его. От запаха браги кружится голова, а ухо, улавливая движение пузырьков, посылает в мозг ложные сообщения о Новом годе. Тёща сама определяет, когда «пора», запуская в кисловатые глубины половник, пробуя и смакуя бражку. В день «икс» защелкивается крышка на молочном бидоне, и Митька, кряхтя и вожделея, волочёт бидон в баню. С каменки снят котёл, поставлена чугунная плита, а на плите стоит «варка» – сооружение из двух чугунов. На нижний чугун ставят второй, вверх ногами, в нижний льют брагу, шов между чугунами обмазывают глиной или тестом, а водопроводная труба, на которую прилажен змеевик, покоится в огромном корыте – туда наливают ледяную воду, а горячую сливают, кстати, заодно, теща замачивает бельишко, чтобы не зря кипяток тратить. Митьку тёща сажает в бане, но не под замок, а под неусыпное наблюдение, и сама кружит рядом, возникая в крохотном оконце – проверяет, нет ли урона и недолива. Митьке усыплять бдительность тёщи не впервой, и от банки, в которую стекают живительные капли, к Митькиному безусому рту идет трубочка, выпрошенная им в медпункте, от капельницы – трубочка прозрачная, и тёплая самогонка поступает по ней незаметно для тёщиного глаза. Митька растягивает удовольствие, причмокивает и ощущает себя буржуем, тянущим коктейль в баре – такое он видал еще в 90-е, в американском сериале «Санта-Барбара». Когда тёща заходит долить браги, она видит сосредоточенного Митьку, с непроницаемым лицом поливающего холодной водой змеевик, а запах выпитого учуять в густом самогонном мареве невозможно. Когда из «варки» начинает капать барда, тёща решительным образом снимает чугуны, прикидывает, соответствует ли выход самогона заложенному в брагу сахару, дает несильный подзатыльник Митьке и наливает ему эмалированную кружечку – по «ручку». На закуску идет что-то по временам года – но чаще всего, хлеб или варёная картофелина. Митька тёплый, пьяный и счастливый, вытягивается на верхнем полке, подложив под небритую щеку шар из мочалок, и засыпает, пуская губами пузыри и мечтая о том, как бы обреудить у тёщи трехлитровый баллон – с самогоном.

Котлетная

Тряссётся по бездорожью, разбрызгивая коричневатые фонтанчики брызг, карабкается по крутолобым взгоркам, районный ПАЗик. Автобус набит битком – ползёт он, переваливаясь, с боку на бок, мимо деревенек, которые словно бусины на нитку, насажены на проезжую дорогу. У каждой бусинки, обозначенной покосившейся от времени ржавой будкой, подобрав юбки, тяжко сползает какая-нибудь бабка, попадая непременно ногой в глубокую лужу, и матеря на чём свет стоит, шофера Кольку. Оставшиеся рассаживаются поудобнее, трут локтями ватника запотевшие стекла, достают коленкоровые кошёлки, в которых, вместо банок с молоком, проданных на рынке, лежит и удручающе пахнет чесноком ливерная колбаса. Разложив на толстых коленях платки, ломают краюхи серого хлеба, лущат вареные яйца, и вынимают из-за пазухи темные бутыли с вином, называющиеся «огнетушителями». Пьют из горлышка, утирая рукавом розоватую струйку с подбородка. Деды, сидящие сзади, курят в рукав, неумело разгоняя серые дымные облачка. Деды одеты уже «по-зимнему» – самовязанные толстые свитерки с горлом, засаленные ватнички, армейские еще треухи серого цвета. В очередной раз подбрасывает автобус, всхрюкивает поросенок, плотно завязанный в мешок, кудахчут куры, сбившиеся в корзинке, повязанные поверх клетчатым платком. Автобус буксует. Деды, нехотя бросив папироски, толкают молодежь, уснувшую от тряски, бабки и молодухи выходят – для облегчения веса автобуса. Идут на обочину, подрубают деревца, подкладывают под колеса – «гатят» раскисшую дорогу. Размявшись, продрогнув, опять пускают по кругу бутылочку, тут и молодежь проснулась окончательно, и пошли смеяться, вспоминать, привирать, песни петь – и все веселее ехать!

– Ягорна!

– А!

– Ягорна! А чё тебе не помереть-то все? Ты какова года-то?

– Тябе неймеца? Ты, Натаха, еще до титьки не дотянувши, а я в камсамоле была! в ячейке… мы, бывалоча, с гармохой песни пели…

– Дык не напелась за жисть-та? С лежанки, небось, по пол-дни встаешь…

– А тут и лечь впору – пыхает дед самокруткой, – я ей об чем толкую ть? Надо-ть матицу разобрать, тады легше будеть… душа-т пройдет, если попа не застрят!

Бабки передают друг дружке вино, гомонят о детях, в автобусе от овечьей шерсти не продохнуть – аж глаза щиплет:

– Тормозни, Колька! – кричит старшая, – дай дедам опростаться, а нам ноги помять…

Колька послушно тормозит на обочине, автобус пустеет и только поросенок хрюкает под сиденьем…

Самой последней остановкой маршрута была «Котлетная» в деревне Сережино. Подъезжали уже в полной тьме, по осени к пяти вечера мгла сгущалась. В столовую к этому часу стекались деревенские – и мужики шли с работы, и бабы – с фермы, заходили семьями, степенно, детей вели с собой, покупали им шипучий лимонад и песочные коржики с крошашимися зубчатыми краями. Публика облепляла стойку, как мушиная стая, и буфетчица Клава, зрелая дама с таким крупным бюстом, на котором устояли бы, не дрогнув, полные стаканы с вином, царственно ворочая головой с фальшивыми рубиновыми серьгами в ушах, покрикивала – «а ну не лезь», «руками не лапай», «ценники кому писаны?» Она распределяла публику только по одному, ведомому ей критерию. Кому-то давала «на долг», кого-то вовсе приказывала – вывести на улицу, кому-то приветливо скалилась, обнажая золотые, угловые коронки на зубах. Пиво возили в бидонах, варили там же, при хлебопекарне. Мужики ждали пива, толкались отдельной стайкой, прислушивались к шуму за окном. Когда приходил грузовик, буфетчица движением брови отсылала особо доверенных скатывать по доскам тяжелые алюминиевые бидоны. Тут уж начиналось столпотворение схожее с вавилонским. Давились, лезли через голову, теряя деньги, а Клава, сузив в щелки глазки, упрятанные в бульдожьих щечках, разливала половником пиво по кружкам. Пахло свежо, как в бане. «Доливу не ждать! – рявкала буфетчица, – кружки быстро освобождаем! В банки не лью!»

Руки ее, с толстыми пальцами, с ногтями, крашенными малиновым лаком, быстро и ловко отсчитывали мокрую сдачу из тарелки с мелочью. Наконец, «пивные» рассаживались, сдвинув столы, стелили куцую районную газетку с мутными фотографиями знатных комбайнеров, и начинали стучать серебристой воблой по столам – чтобы чешуя легче слезала. Первая кружка выпивалась в благоговейном молчании, обсасывался кусочек рыбки, и тут же шла вторая, а за ней – третья. Уже и добывали из-под стола бутылочку водки, широко расплескивая ее по пивным кружкам – для крепости, уже закуривали, без закону, но бычки в дощатый пол не топтали, собирали в пустую бутылку, отчего та курилась вулканом.

Семейные размещались отдельно, ковыряли вилками крупно нарезанный винегрет, укрывавший костистую селёдку, бабы, спустив на плечи толстые шерстяные платки, утирали пот со лба, дули чай из стаканов, налегали на пирожки с повидлом и с рисом. Хлеба брали с верхом, ржаной был испечен тут же, через дорогу, в пекарне. На столах, крытых клеёнкой, стояла серая крупная соль да графинчики с уксусом – это, если пельмени «выбросят». Корки не бросали, ссыпали в широкие карманы – птице. Бабки постарше, те уважали компот с сухофруктами, брали его с подноса, несли, переваливаясь, к столику, пили обстоятельно, выбивая в беззубый рот залипшие яблоки и урюк. Ребятня мелкая сновала меж столов, выпрашивая то конфетку, то копеечку, а вот уж и тащили котенка с улицы, и играли в прятки под столами.

Самым главным, чем славилась «Котлетная» – были, конечно, котлеты. Жарила их тут же Клавина помощница, молодая разведенка Любка, и до того вкладывала она в те котлеты свою любовь и надежду на замужество, что выходили они необыкновенными, и до того вкусными, что набирали их и домой, и на праздник, и на всякий повод. Мухи весело вились под потолком, неохотно оседая на липких лентах, но на них никто внимания не обращал. Пробегала мелкая мышка, надкусившая куль с мукой – но, то деревня, на мышку кошка была.

Сидели долго, обстоятельно, до последнего автобуса. ЗнАком был заход водителя, гаркавшего в зал – «кончай базар, мальцы, ехать надоть…» Клавдея, счастливо улыбаясь, щедро наливала ему полную с прицепом, и подавала горячую котлету с печки – в ее деле выручка от водителя зависит… Шофера, ночевавшие при «Котлетной», еще засиживались, а наши, подталкивая друг друга в ватные зады, занимали автобус, и, весело дыша перегаром и чесночными котлетами, автобус валко, как суягная овца, плыл по российскому бездорожью в серой заоконной мути…