Текст книги "Бузина, или Сто рассказов про деревню"

Снежный заяц

Дед Василий был характеру несгибаемому по обстоятельствам и потому баламутил деревню Пестряково и бабу Дусю. Евдокея была чрезвычайной степенности и покорности ходу жизни, потому удобна в совместном проживании. Уж пенсии догнали деда с бабой, уж и дрова от сельского совета выделять стали. Казалось? Живи, песни пой. А нет. Была тайная горесть у бабы с дедом, была. Баба все на войну грешила, на окопы, дескать – пристыла, и на тебе. Дед тоже грешил. На ту же войну. Може, потравили компотом каким? Короче, старались-старались, а не дал Бог деточек. Уж и пообвыклись, а тут чего-то дед брошенную книжицу подобрал. А там все обсказано, как и кого и об чем просить. В плане там урожай ли, или чтоб нога не болела, или гуси не шипели – на всякую надобность. И дед потихоньку начал обращаться в плане обзаведения каким-никаким чадом. Ну, махоньким. И вот, как-то приснул он крепко, после бани, нажарил себе бока на полке, и посередь ночи разверзлись небеса и ему во сне явись сам Господь Бог. Борода седая, сам гневный, но прищур ласковый. Чего, спрашивает, беспокоишь? Какая нужда? Крыша течет? Или пенсию поднять? Да нет, – дед засмущался, ребятенка бы нам с бабой? Это можно, – Господь Бог бороду огладил, черкнул записочку кому надо, и исчез. Дед утром ноги с лежанки спустил, охладил пятки, задумался. А тут в дверь тарабанят да тарабанят. Иди, – кричит, – баба, должно, пенсию заране принесли! Баб Дуся швырк-швырк – уже в сенцах щеколду ворочает, дух морозный впускает. А с тем духом набилась ребятни целая изба! Мать честна! Дед аж назад полез, с испугу. Баба Дуся спрашивает, – вы чьи, детоньки? А они так сурьезно, – мы, отвечают, дети Ильича. Неслабый был, Ильич, однако, – вздыхает дед с печки, – так теперь Ильича отменили? Это да, – дети говорят, – но вновь октябрят готовят. Баба Дуся тут засуетилась – накормить же? Она им и блинков и творожку, сметанки с погреба, варенья, все несет, – кушайте, детки дорогие. Те ковыряют ложками, – не, – нос крутят – мы такую еду не едим. Где у вас йогурты, десерты, мюсли какие-то… нет ничего. Дед слез. Ну, чайком побалуемся, – и самовар вынес. Надо же, – дети говорят, – что за беда, чтобы из чайника дым валил? Это чего у вас неисправность какая-то? Так уж, промаялись до обеда, бабка решила девочек прясть приучить, пятку вывязывать, всякое рукоделие для дома готовить. Они носы поморщили, – фу, это дурно как пахнет. А на что носки вязать, когда их в магазинах полно? Достали коробочки такие плоские и давай щелкать, кино глядеть. А поучимся щи варить, не? – Дуся так взгрустнула, что смотреть боязно. ЩИ? – девчонки щелк-щелк, – Алиса, ЩИ? А там как кто сидит, в коробке. И все враз доложила. Тьфу на вас, -сказала баба Дуся и пошла козу доить. А дед мальцев собрал, и командует, как в танке, – пошли в мастерские. Буду ремеслу вас учить. Собаку покликал, еще и кот подошел. В мастерской холодрыга, рубанки разные, гвозди гнутые. Дед топор взял и завел – это, стал-быть хвост, а это – обух, а то – бородка, то – проушина… утомил! Пацанята тоже коробочки достали щелк– Алиса? топор? Она им оттуда все выложила. Дали деду послушать. Он рукой махнул, рубанок достал, и как пошел доску строгать, строгает и плачет в бороду, и говорит, – Господи, это ж какие дети? Это хуже взрослых! Я им в снежки играть, они не знают. Я им на санках – не умеют, я им – козу подоить, они козу обидели… не, таких не надо! Тут у всей ребятни телефоны зазвонили-залились – мамки-папки кричат, – домой! И – фьють – никого не оставши. Только фикус сломали, да варенье схлестали, да. Четыре баллона по три литра. Карамель бабкину сжевали, да слово матерно на печке обозначили. Угольком. Дед бабе и говорит – мы с тобой, баба, моложе их! Пошли бабу слепим. Как Снегурку. Баба Дуся говорит, не, девки негожие, лепи чучелу на огород. Так и порешили. Дед прям с себя копию слепил, а баба – зайца. Мне, сказала, зайцы оченно по душе. Ласковые потому что.

Семёныч и Петровна

По старости ног и распада Пестряковского совхоза Семёныч остался не у дел. Хотя он исправно ложил печи, но дачник хотел железного Бреннерана с трубами во все стороны и стеклянной дверецей, за которой наблюдалось горение дров. Пробовал Семёныч взяться за прокос лужаек, но подлый дачник жужжал косилкой и не желал играть во Льва Толстого. Семёныч поиздержался, обветшал ватником и даже начал побивать корову хворостиной. На его счастье загадочный черноджипый мужик организовал кабанью ферму, куда и поставили Семёныча надзирающим порядок. Ибо кабан, как не крути, всё одно свинья, хотя и с норовом. Семёнычу дали мотоциклетку, ярко-рыжий шлем, сапёрную лопату и рюкзак, и теперь он, грозно пукая выхлопом, мчался сквозь деревню, подставляя бабам, прилипшим к окнам, свой гордый профиль. Хоть и ущербный носом.

Петровна, уволенная до пенсии в связи с распадом того же совхоза, поменяла в хлеву занавески на прихватизированные в правлении шторы с бонбошками, и стала рыскать лесом, обирая клюкву по болотам и травный цвет до Ивана Купалы. Углядев в отсутствии дачника сбоку знак с небес, быстро распахала соседские сотки и, уснастив навозом, засеяла картошкой да капустой. Решив раз и навсегда покончить с мужуками, от которых один толк в хозяйстве – пьянка да лежание на печи, она закрыла свое сердце для любовной глупости и занялась засолкой огурцов на продажу.

Как-то и сорвало у нее поливочный шланг, кольцами вившийся от общественной колонки, тут-то и случилось проезжать мимо Семёнычу…

Ох, и полыхнул пожар души не залить ничем. В однарядь прям. Или вдругорядь? Но сильно. Глаза в глаза глядят, Петровна, правда, косенька слегка, а Семёныч до такого волнения взбодрился, что шланг аж прям зубами держал, как связист порванный провод. Ну, полили они огород, тут же и картошку пропололи, жука обобрали, Семёныч так всё и роет, аж до берега речки дошёл. Вот оно как – без женщины-то… Петровна – в избу, намешала теста на оладушки, куру неповинную порешила, а ощипать не может – плачет прям от счастья, губы дует и приговаривает – как же я тебя, сокол мой ясный, запрежде-то не увидала-то?

Потом, конечно, и за стол сели. А как иначе-то? Оладьи сгорели, правда и кура ожила. Так и пошла назад, подщипанная слегка.

Пестряковские снеговики

У нас, в Пестряково, много чего нету! Кремля нету, Эйфелевой башни нету, пирамиды – тоже наперечёт. Потому нейдет к нам приезжий турист, а это в нынешнем экономическом аспекте стало быть, полный убыток. Да. В сельсовете на дровы не хватат, вон как. Ланпочку в сто свечей не укрутишь какое разорение для района. Но чего есть, того с избыткою. Скажем, белого снега. В городах снег разноцветный, это нам художник с области рассказал. Они этим снегом картины пишут, во как. А у нас снег что бабки, что детки – едят, как выпадет. Топят снежок, че зимой зазря в колодезь ведром шоркать? Но этот год даже и на Пестряковскую любовь к белому золоту нападало так слишком. Кто семьям живет, отрылся скоро, а кто в старости одинокой – тех отрывали. Куда! Сугробищы! Так-то. Какой транспорт был, встал. Лошаденка пройдет, надышит, голуба, на-те, ноздри какие, опять и хвост? Еще и баб полны розвальни насожены – Антарктиду растопят, наши бабы горячие! Особ кто молодые, конешно. А одно снег валит, как за все годы спохватился. Пестряковцы умаялись, а художник тот и говорит – знаю способ уменьшения снега и как сделаем в один день Пестряково приятным для гостей что глянуть. И начали мы баб снежных катать. Тут дело нехитрое – снежок пустил по улице, и в конце, на кресте с другой – уже ком! Так и покатили пестряковцы туды-сюды, и налепили баб – чисто батальон! Ужас скоко. А куды ставить? Поставили в ряд, вроде военного строя. Кастрюлев притащили, снутри пометили, как жа! Морковку завместо носов, а уж у кого дальше как придумки хватило. Есть кто ланпочку негодную ввернул, а кто и с озорства топорище сломано втыкнул, на. Художник глянул, охнул – это ж чисто остров Пасха! Истуканы там каменны, тут снежны! И давай друзьям звонить-писать. И что? У нас теперь на скоко хошь ланпочек денех есть, и дров полно. А еще художников наехало, еще баб налепили – аж до Москвы, говорят. Но врут, поди? В Москве и без того – светло… да и снег у них разве белый?

Мост

Как доподлинно известно, Пестряково наше само в себе разделено, но волею судеб, потому устояло. Речка протекат наскрозь, точнее, ручей. А и широкий. И выходит – Верхнее Пестряково. И Нижнее. Речка тьфу, кличка ей Фалалейка. Ничтожная в летние месяцы, когда она нужнее грома с грозою и вредная, как баба без мужука, когда лёд на ей не встал. Вот нету льда, хошь ныряй плавать. И как? Лодки все вытащены – высушены, вёслы убраты, черпаки в бане лежат баб окачивать. Всё. Конец – делу венец. Моста нету. Районное начальство все ездют, все репки чешут под пыжиковым шапкам, курют, дым пускат – а никак им в Нижнее. Помнут навоз в снег в Верхнем Пестряково, да уедут. А семьи разделены на почве воды. Какие давно сросши, те, понятно – в одной избы дым Отечества глотат, как в учебнике сказано. А у кого посёстра, как? Ну к ей обмочивши зипун приплывешь, у избы лягешь и будет твоей бабе дед мороз. Так и на чучелу негоден, оттаешь к лету, поди. А и бабы, какие языкаты – погомонить? Ой, те ужас! Белью наберут полны лохани полоскат, встанут подружка против дружки, тереть простыни на досках, и орут – те, а, Милка-т слыхала -т! К Дашкиному Сашке подрядивши? А? – с того берегу, – к Пашке? Пашка у Машки, – отвечат, – это у Дашки Сашка! Та, что глухая, орёт, аж слова в речку падат и текуть ниже, к большому городу с электрической станцией. Там слова тают и сразу скачок выходит напряжения, вона. Которая уже полощет, коленкам на берегу – а слыхали??? Тут бабы со всей реки – не-а! Нам, – кричит, – бабы, скоро газ по трубе течь зачнет! А ну те к лешему, – кричат бабы в десять глоток, от газу вонь болотная, чертов цвет и денех не меряно. Но, то бабьи байки. А как перевоз осуществить путем продуктового снабжения? Пробовали булки кидать через Фалалейку, но булка свежей выпечки тонет, а сухая обземь, что для хлебу грех. Зато сильно рыбы наплыло. У, жирует, хлебом объевши. И колбасу схарчила. И еще, Надька завмаг божилася, четыре ящику портвейнового вина рыба выпила, вот. А в Нижнем Пестряково дед жил бобылем. Потому как был сильно до баб охочий. Все на гармонике играл, песни частушками пел. Вот ему прям – как? У него в Нижнем Валентина, в Верхнем – Алевтина. В Нижнем – Верка, в Верхнем – Любка. Набегаисси. Он как встал, как воздуху набрал, кулачищам по себе как начал стучать, пыль выбивать, мол, как-то так при нонешней власти, когда мы в космосе считай не слазим с луны, нету мостка? И вырос. Дед-то! Ой, надулси! Пошел ногам стоять крепко, а вверх расти. Потом одумался, встал тихохонько на коленки на левом берегу, а ладоням оперси о правый. И навроде моста. Без свету со столбами правда. И поезд не пустишь, куды по живому рельсы со шпалам ложить? А так и ничё. Мужики лестниц с домов посымали, приладили, так уж, непрытко, но идти-то идешь. Ой, токо по спине как опасно, в плане одежа на ём, как сугробы. Заиндевевши. Нипочем. Песочком присыпали, да. Конечно, мужуки баб поддерживат. Те, кто помоложе. Старых и подпихнут, шоб ходчее лезла. Так и наладились, один месяц, другой. Но вот, не додумались – деда Ваньки Пряжкина кобыла наотрез не хочет по деду взбираться. Она с норовом, и всегда така вреднюча была. Кобылу в объезд пускают, там все-то верст пятьсот, ниче по нашей Сибири т. А вот деду, скажу вам бабы, вышел полный афронт. Он жа к бабам как? Ни туды, ни сюды. Смекнули? Да еще размером с еростат какой. Ну, бабы и ходют – по ему, ногам разминат затекшие места, а в очередь ухой кормят, с пельменями. А на такой рот и рюмашку не поднесть, ведрами тащут! А куды денесся? Служение человечеству – подвиг! Это у нас в Пестряково каждое дитё разумеет.

Голубь деда Федюшкина

Дед Федюшкин любил всякую птицу относительно ее полезности. Полезность определялась просто, как калибр орудия – крупностью птицы. Вот, скажем, – дед листал привезенную внуками книгу с картинками, – индейская птица, в просторечии сельского обихода – индюк. Стало быть, пойдет за нумером раз. Баба Стеша, усыпанная мукой по самый нос, подходила глянуть на диковину. Какой-то у яво убор неладный, болтается все. Урод, чистое слово. И болбочет не по-нашему. Ну его, к лешему-то. Ты, Степанида, умствуй в определенной тебе Богом плоскости, – злился дед, – щи закисли? А не, – баба принюхивалась ноздреватым носом к чугунку, – не. Маленько. Ступай заводи новые, – и Федюшкин, поплевав на палец и обтерев его скатеркой, листал далее. Во! Это страус. Все прописано. Тут царь, а не птица. 100 кило весу! Стеш, твоих кролей в ём поди штук двадцать? И яйцы, поди, с кроля будут… Два кило яйцо, опть… кур порежу на фиг, всю деревню уснащу страусами. Гля! На них и ездют? Так лошадь продам, ага, запрягем страуса – и в район! За комбикормом, – Стеша ласково постучала деда половником, – сдурел. Эта порхнет на крышу – все. Почитай новую делать. А яичню с двух кило поперхнешься. НЕ ДАМ КУР трогать, а книгу пожгу!

Дед сидел до глубокой ночи, листая благоговейно книгу. Задержался на гусях, извлек очки, нащелкал что-то на счетах, погрыз карандаш. Отверг он перепелок по мелкости яиц и летучести, на бентамок фыркнул, полный презрения, пригляделся к мохнатым курам, плюнул, решив, что бабка этот пух прясть не станет, да так и уснул… Снилось ему курлыканье, схожее с журавлиным, и сам он себе снился, босой, в портах, перешитых из отцовских галифе, стоял он на берегу пруда, задрав голову, и глядел, как летят на юг гуси, и вдруг услышал, как их, домашние, начали перекликаться с дикими, тянуться, сбиваться в стаю, как вожаки загоготали, вытягивая шеи, созывая подросший молодняк и гусынь, и дикие, сделав круг, плавно сели на гладь пруда …во сне вспомнилось зачем-то, что ждали их несколько дней, вся деревня приходила дивиться, но домашние тяжелы, так и остались ждать – Рождества. И ни у кого рука не поднялась стрельнуть по легкой добыче. Дед проснулся в слезах, пошел, наступая на завязки подштанников к бабке, послюнил ее щеку поцелуем и спросил сырых семечек. Да я уж нажарю пощелкать-то, – умилилась баба, – чегой-ты вдруг? А Федюшкин вышел на двор и стал голубей кормить, тех, что возле хлева топчутся. Голубь, – пояснил он Стеше, – птица мира, во, как. Голубей буду разводить… они и гадють пристойно, а не то что, эти страусы – то…

Полёты над Пестряково

У нас, в Пестряково, круглым годом как весело. А уж зимой от смеха животики надорвешь. Выйдешь из избы на двор, в небо глянешь, вдох сделаешь, да тут же морозный воздух в тебя заползет, чисто веселящий газ какой. И сразу, главное дело, во всем теле ловкость и легкость, и тянет вверх. В самую, что ни на есть, неба макушку. Валенками еще потопаешь, подпрыгнешь чутельку – и всё. Ух, ты! – летишь! Наши деды так и летают над Пестряково – стаями. Чисто птицы. Сорок, правда, пугают. Синицы со снегирями, те нет, те привычные, что по небу крупные птицы навроде самолетов шастают, потому сами ближе к хлеву, где сытно. А деды летят себе, рукам машут, ногам не дрыгают – потому как влияние есть на аэродинамические свойства. Во, как! Праву руку вбок отвел – вправо лети, леву – влево. А ногам тормозить удачно. Бывали конфузы положения, что галоши слетали, и могли кому по маковке сыграть, и для порядку стали галоши снутри подписывать. Это чтобы и не попер кто, мало ли… так вот и глядишь – вон, Вихровы полетели – Мишка с Генькой. Братаны. Обы сивые аж, но годами к полёту годные. А вон – Михальков Петр Савельевич, староста бывший – ватник в дырку, борода в растопырку, тоже летит, канцелярская голова, сверху приглядывает за порядком. Кузовлев Игнат тоже летит, как жа! Хоша тверезый денек побудет, полетает в чистом воздухе, не? В небесах не глонуть, не курнуть – руки заняты завместо крыльев. Парамонов дед вдовый, тоже летат. Невесту ищет. А как? Деду одному худо, мыша с тоски в чулане песни жалостливые поет, сухой корки не сыскать. Дед Петр Петрович Фонарев осматриват окрестность на предмет браконьерского лова рыбы. Ну, наши-то знают, что Фонарь летит, сразу от лунок – прысь-брысь, пересидят, а кто чужой, то да. Со штрафом разрешите поздравить. А Мазаев Илья с Ильиным Антохой те просто летают. Им пузо холодит, чисто из бани в прорубь, как хорошо. Дружбаны они, старинных лет, с военной армии, во как. Летят, кричат песни и частушки неприличные. Мальцы тоже летать стали, куда как веселее в небе, чем в клубе, опять же фигуры высшего пилотажа отрабатыват, бочку и эту петлю Нестерова, во. Так и летают над Пестряково и чуть дальше, заодно и тучки разгоняют – а то самим же снег лопатой грести, не? А детей малых да мужиков не берут. Рано ищо. И баб нету. Бабы они, для воздуха подъемные, но секрет есть. Баба, она ж чего? В юпке! От-то. А ловко ли? Сам посуди, сплошное непотребство будет, а не небо полетов. Потому бабы по крышам сидят, шыпять, завидують! А деды – вона, понесло их, сердешных! Должно за ёлками, к Новому году, не?

ЗАГС на дубе том

У нас, в Пестряково-то, строй один – колхозный. А насчет как по домам – другой. Домострой. Дома строят, живут дружно, сызмальства себе приглядит кто жонку на всю будущую жизнь, так потом, либо запечалится, если баба стрекавая воспитается в неверных условиях трудового энтузиазма, либо будет радоваться на добрую жонку, чисто дитё малое, при виде петушка сахарного. Вот, и дед Миша бабу Машу приметил аж в первом классе. Она дробненькая такая была, налепыш, все болячки на ней висли, как уж мамка с папкой то убивались, по врачам в район ездили. Ой, а Машка ножки замочит, всё – полчетверти отлежит. Куда пойдет – на нее что упадет, а если по району чихают – всё, пропажа. Машку кутают, на печке держат. А Мишка нет! Ох, малец, какой был! Его бабка Тося рОстила. Как фыкнет на него! Так он без валенков босый до школы все восемь километров пробежит, а пяток не видать, что высверкивают, потому грязные. И никака его болесть не брала, хоть под лёд уходил, хоть обчихай его со всех сторон света. Така разница меж ними была в измерении здоровья. А дружбу они повели, как лесхоз первоклашек на ёлочки отправил. Тогда правило такое было. Взрослые дядьки лес пилят, а мальцы с девчатами елочки содють для дальнейшего роста. Чтоб уж другие дядьки пилили. Машка т млявая, поторкает-поторкает ёлочки, да на пенечек – воздушку глонуть. И Мишка стал за ей, чисто за своей сестренкой глаз держать. Там за шкирочку подымет, где лужа, а где и на хребет возьмет. И всегда бабашкой, хлебцом – поделится. Такой вот. Ну, Машка т и прилипла – чего еще девчонке надоть? Тот и других пацанов поколачивал, что Машку дразнили, и даже в район ее к дохтуру возил. Так и привыкли – Мишка-Машка их звать. А тут армия пришла. Машка в слезы, ну и они лучше того не удумали, как дубок заприметить на опушке, да имена вырезать, кору попортили. А все – отметка. Чисто ЗАГС. Прям в лесу. Ну, три года Мишка границу все берег от чужих китайцев, а потом они обженились, стали детей рожать. И Машка т про млявость и оставила думать. Выздоровела на глазах. Так у ней ладно выходило! Особенно девки. Носик бубочкой, глазки синенькие, волосики пухлявые. И щеки чисто маков цвет. И мальцы тоже ничего, грех жаловаться, но вот носы длинноваты, скушные такие. А роди – не роди, в пожилые годы уж и по сусекам не наскрести, но еще мальчонку, последыша организовали. Тот при их и оставши, старость скрашивать. Остальные на должностях везде в стране, где города и стройки на будущие годы в радости уехали. А тут им бумажка с сельсовета пришла, бабе с дедом, мол, у вас юбилей, как полвека вы друг друга терпите. В любви, в смысле живете. Дед-то не пьющий, но курящий. А баба рюмочку пузатеньку мимо рта не пронесет. Но – в праздник души. И они пошли на лисапеде поехали до того дубу искать. На! Полвека прошодши! Прусняги кругом наросши! А дуба нету. Ну, поблукали-поблукали – Батюшки святы! Стоит! Макушкой в небо, корням на другой стороны земли пророс. Великан. А где, баба спрашивает, наши подписи-то? Тю, – дед малого Мишку подсадил – ищи, говорит, в самой верхотуре. Пока тот ёрзал молодыми глазами по коре, баба Маша с дедом Мишей дуб обхватили, кругом ходят, песни кричат. И обхват дуба ровно на их два раза как обнять. Во как! А малой с ветки свесивши, говорит – где вы дереву царапали, только крестик какой и оставши. А дед и говорит – то не крестик, а плюс! Потому как – ЛЮБОВЬ!