Текст книги "Бузина, или Сто рассказов про деревню"

Больничные листки

Под капельницей лежать лучше, чем ходить на укол. Там – раз – и все. А тут – осознание важности. Лежишь и думаешь – как это в тебя влезет столько пользы? И радуешься. А и погомонить можно – а то не видимся же. Елена Степановна процедуры закончила, подсела ко мне, пока врач пишет истории болящих. В очереди томится Колька Охонин и бубнит:

– Мне, – говорит, – как пил, легко было, аки птице. А как закончил, всё. Организм пошел на убыль. Страдаю всеми местами тела, до чего. И, главное? Пить дешевше, чем лечиться! Вот, хочешь глонуть – и тройной пойдёт и организм прям ликует. А на тебе, таблетку не ту – в гроб. Делаем вывод – пить полезнее!

Пока Охонин утверждает радость пития в противовес прибыли фармкомпаний, Степановна доверительно шепчет:

– А ты мамку т Охонину застала, не?

– Да вроде? – в 90-е тут бабок было, не протолкнешься, как много. Где упомнить?

– Она такая была, сложенная…

– Хорошо сложенная? – переспрашиваю я, полагая, что речь идет об особой стати в красоте тела.

– Не, просто. Ну, как тебе? Вот взяли, да склали пополам! Ей и доить когда, скамейки не надо было! А детей народила тьму какую, и Толька, и Сережка, и Колька, и Петька, и Григорий Львович.

– А чего те без батьки?

– Не, у тех был навроде как Сашка. Те Ляксанычи. А Львович от агронома. А сама мамка в сельпо работала, и такой дом был, чисто дворец все было. Обои инпортные, серванты, диваны плюшевые, от хрусталя аж звенело все.

– Денег получала столько? – ахаю я, вспоминая советский дефицит.

– Зачем получала? Гарнитур придет, она маненько недодаст. Ну, либо шкаф, либо креслы. И скопилося. Помнишь, ты в 91-м гарнитур спальный брала, и все плакалась?

– Точно! – я дергаюсь так, что чуть игла не вылетает, – тумбочки не хватило!

– Вот! А она, тунбочка эта, полирована, у Охони щас и стоит под телевизором.

– Так я назад потребую!

– Чу! Там дверца выломата, и слово сбоку написано. Новую купишь. 30 лет жила без тунбочки, и занадобилась тебе!

Тут приходит врач, и говорит:

– Я не пойму! Это как больница, или посиделки опять Дарья открыла? В книжки писать нечего? Напиши, что баки мусорные до сих пор не поставили, и толку будет больше. А та тумбочка облезла вся. По нашему климату с печами полированная мебель не то…

 
                                        х х х
 

По коридору медпункта, вымощенному плиткой – теплый пол, знаете ли! Прошлепала босыми ногами Фанька Карманникова, с лицом непроснувшейся луны. Фанька шлепала так – плюх! плюх! и будила лежачих больных. Фанька была в парадном, как у Мефистофеля, берете. Врач прописала ей лекарства на область спины. Для лучшего проникновения, говорит, можете разбавить спиртом. Или водкой. Фанька испугалась. Спиртом никак, – говорит, – меня ж мужики до костей сгложут, такое дело. Тогда можете взять мазь Вишневского, – врач знакома с обычаями в деревне. Тогда ко мне никто не подойдет, – Фанька кривит угол рта. Так, вы что хотите? – врач смотрит на Фаньку. – Чтобы к вам подходили, не подходили, или выздороветь? Фанька, страдая от чудовищного выбора, ходит по коридору.

– Фань! – громким шепотом окликнул её Степан Степанович, вынесший на своей груди три инфаркта, – больная, што ль?

– Сам больной, – Фанька обдала медпункт капельным облаком браги, – здоровая!

– Здоровые дома сидят, а больные тут шастают! – Степаныч попытался высунуться в коридор, но был возвращен на койку железной рукой медсестры, – не, Фань? Больная, а?

В процедурной долго гремели железки, слышно было, как отлетают головки у ампул, потом приятно пахнуло спиртом – все мужики, даже совсем лежачие, потянули носом. Фанька прошлепала назад, неся руку согнутой в локте, и уже походила на полумесяц – ухо и зуб соединились под марлевой повязкой.

– Фань, – занялся было опять Степаныч, – больная, а?

– ДА! – заорала Фанька и шутейно пережала пальцами трубочку капельницы, по которой жидкость капала в Степаныча.

– МАМА! – Степаныч засучил ногами, предполагая скорую свою кончину, – МАМА!

– Чего орешь? – строгая медсестра взяла Фаньку за левую щеку и вывела вон, – ляжишь? – она погрозила Степанычу шприцем, – вот, и ляжи. Чего до бабы домогаисси? Больная, не больная, кто здоровый-то? У ей гуся дубцом отходили, она защищать, гусь на столе, а Фанька вот где…

– Дык я знал? – оправдывается Степан Степаныч, – я може того, сочувствие оказать по причине беззащитности женского пола? А она меня душить… А кто гуся-то? Я знаю?

И пошла-полетела перекличка по кроватям, кто на такое способен, у кого гуся охотники подбили, у кого цыгане корову свели, а потом, плавно перейдя к бабам, закончили ценами на солярку.

Фанька Карманникова, придя домой, уронила перевязанную голову на стол и уснула. И приснился ей Степан, тогда еще Степка, и тихая заводь, поросшая кубышками, да кувшинками, и дикая утка по названию чомга. Утка плыла, и видно было, как быстро ходят под водою её перепончатые лапки.

 
                                        х х х
 

Больница. Кабинет с видом на сосны. Стеклянный шкафчик с лекарствами. Доктор сегодня приехал из района. На приёме баба Зоя.

– У вас, голубушка, камни. В желчном пузыре, – пишет бумажку доктор.

– И чё с камнями буду? А вынуть?

– Это, бабушка, ни к чему вам, по вашему-то возрасту. Куда вас резать, сами подумайте? Вы диету соблюдайте. Вам теперь, бабушка, ничего нельзя.

– Как, и луку зеленого? – недоумевает баба, – он же в стрелку пойдет, и всё! Я ж сажала!

– Нельзя.

– А со смятаной?

– Тем более нельзя.

– А с торговой смятаной?

– Да забудьте вы! Торговая еще хуже.

– И селёдки низя?

– Бабушка, вы идёте уже, и идите. Пенсия сколько?

– Тыщи три будет, а что? Нет, а что?

– Вот идите, и на все деньги купите себе таблеток, их и будете есть.

Баба, выходит, страшно довольная – «платный, видать, прям, как в городе! Взятку себе хотел, вона как!»

 
                                        х х х
 

Крашеная в игриво зеленый цвет дверь заперта наглухо. Амбарный замок перевёрнут, ветер задувает под тетрадный листок, на котором записаны часы приема фельдшера, цифры размыты, кнопка заржавела. Спиной к нагретой стене медпункта сидят бабки – пуховики расстегнуты, из под них видны вязаные пёстрые кофты. Три лавки заняты – по причине плотного сложения баб в нижней, кормовой части. С обеих сторон баб прикрывают деды – их двое. Деды курят. Бабки лечат друг дружку советами.

– Авдотья, – говорит средняя, с пухлыми щеками и носом в багровых жилках, – ты чем это ломоту с суставов-то сымала?

– А и просто, – Авдотья будет помоложе, но сидит, опершись на палку, – я куриного помета брала. Но не свежего, лежалого. Крапиву пожамкаешь, на чисту тряпицу – и навяжешь, а поверх – помету. И сызнова обвяжешь. Ага. А припечет – сымай, и свиным салом мажь, пока не потекёт, и чулки надень.

– И все? – бабки оправляют нижние белые платки, открывая уши, – и чё?

– А ничё, – Авдотья чертит палкой на песке, – на уколы ходю.

– Ну-у-у, – Анна Захаровна, завмагша, тянет разочарованно, – это все знают… а что вот ищо-то? По личному?

– В молоке парном хорошо руки дяржать, – это вступает баба Шура, – отдоила, и в дойку прям по скоко войдет. И оттягиват, точно!

– Ой, деуки, что скажу? Можно еще, – баба Нина жестом обеих рук созывает бабок, – если вот… ага… на ведро, но потом в печку, не с холода… и обложить все. Ой, тоже как ладно-то!

– Насоветуй, от дура-то! – крайний левый дед сплевывает в пробившуюся сныть, – это, кроме вони, никакого аромату! Брать надо цвет такой, с июля быват в болоте… корень поверх как свекла, снутри как мел. Яво толочь и пить с вином. А что осадку будет – в больную ногу тереть!

– Ой, вам бы токо морду лица налить! Токо глаза залить! Кане-е-ешна… как спьяну так ногам куды ходить-та? – Авдотья достает из сумки на колесиках газету, расправляет её на коленках, и, сдвинув очки, читает вслух «АиФ Здоровье». Бабы, замерев, внимают. Когда газетка вычитана, начинается по кругу:

– Устин прискать надо! Баба была на заимке в Острове, она прискала! сквозь веник, ох и ладила – все прямо бегали, что ты!

– А еще фельшерица была, говорила, пирамидону намешать, туды карасина, а ищо…

– Да ты придумаш! Карасина! Попыхнешь вся!

– С каменки надо ть грествы с банной печки собрать, да на поясницу…

Подскакивает УАЗИк, с пассажирского места спрыгивает уставший, пыльный фельдшер с металлическим серым чемоданчиком, курит, стоя на крыльце, метко отсылает бычок в красное крашеное ведро и командует

– Девушки! по записи! не задерживаем! Ходчее, бабули…

Через час всё уже тихо. Бабки стоят кружком, ждут автобуса.

– Ну, чаво прописал-то? – дед чешет голову под кепкою, – навозу, аль помёту?

– Анал-гин, – читает по складам Авдотья, – и мазуту еще какую-то, не скажешь с бегу т… я к знахарке поеду, а то чё, анал-гину я и без дохтура себе куплю… токо время истративши…

В больнице лежим под капельницами, как полярники. Все в своей верхней одежде, в шапках, еще и под ватными одеялами. Холодно! На дворе -35, зима. Чтобы не скучать, бабки друг дружку веселят:

– Григорьевна! – баба Дуся ворочается на узкой кушетке, сползая мягкими частями тела на пол, – а помнишь бабку Скоморохову, с Елового Бора?

– А забудешь! – Григорьевна сухонькая, потому ей лежать ловко, только она сильно мёрзнет и подрагивает меленько, как мышка, пойманная кошкой.

– А помнишь, как она помирать-то ходила в больницу?

– А как жа!

– Мы-то санитарками работали, – это бабки в один голос поясняют мне, – ой, ну тяжко чего было – то сади на горшок, то сымай с горшка, то вези мыть, а мыли т накатом, с тазу, ой…

– Ближе к бабке, – возвращаю я их к теме.

– А вот! Клавдея Скоморохова, ей уж, почитай, за восемьсят было, куда не под сто, а?

– Ну, девяноста-то не было?

– А и не помню. Сильно древняя была. Приползет, с Бора, а это, почитай все двенадцать килОметров, пёхом. С двумя баулами. И тут у двярев рухнет, кричит – я помирать пришодши! Давай, ложИ меня. А куда ложИть то? Тогда все лежали в больнице. А то и радость, и кормют, и моют, и погомонить, а кто и родню годам не видывал – а тута и встренулись.

– Точно! Баулы на пол, сама – хлоп – ничком. Помирать, кричит, дайте, посреде людёв! Фелшер придет, врач придет, санитарков нас, позовут, тащим бабу. А она кричит – торбочки! торбочки!

– Ага! Помирать, а не – с торбочкам! Уложут, помоем её начисто, утрём, в чистое все оденем, уложим, и чтоб к печке, да.

– И? – услышать о кончине бабушки мне не хочется.

– Что «и»? Пять минут – всё! Все палаты обхожены, все соседки обговорены, что ты! И сидит, ложку держит. Обедать.

– А у самой! У ей! В торбах – три десятка яиц, мяса набрано, сала, капустцы квашеной, пирогов спечено!

– Пока, говорит, не съем, не помру.

– И?

– А ела. Еще и родня принесет, она ляжит себе, и ист в обе калитки. Такая власть была, об людях как думала. Не сейчас как.

– А сейчас как? – я знаю, но делаю вид, что не в курсе.

– Сейчас баба на печи б сидела.

– А чем болела-то?

– А давление. На живот давило, сколько ела. Щас нипочем – здоровая была б. Но – не успела.

И бабки, плавно обойдя Клавдею, переходят к УЗИ-диагностике.

 
                                        х х х
 

Снежку маленько нападало, уже видать по следкам – есть кто на укол в мягкие места, или нету. Смотрю – тропа проложена, и я бегу. Сидят мои бабули, Сергеевна и Григорьевна. Валенки обстучали, ждут на предмет узнать давление атмосферы на кровь. А в кабинете дед с Разбегаево засел, и плотно. Гомоним – вчера по телевизору смотрели «Давай поженимся». Обсуждается живо. Касается всех!

– А ты помнишь, Григоровна, – Сергеевна платок скинула на плечи, – был еще в шиисятые жил Колька Хендехох? По електричеству?

– У! – Григорьевна прыснула в кулак, – забуишь, как жа! Такой был к женскому полу охотник, это дорогу не перейти!

– Молчи ты! – Сергеевна делает бровями кивок в мою сторону, – тихо ты. Дашка тута. Ты обскажешь, она запишет. Прославят тебя на всю Калининскую. Ага. Как Хендехох тебя общупал. Дашка может. Сёдни в газете пропечатали про Надюху. Мишка на измену лёг, ага. Бабки умолкают. А сидеть – скучно.

– Валентина Григорьевна, – я показываю, что у меня ни ручки, ни бумаги с собой нет, – а почему «Хэнде-Хох»? Немец был?

– Какой те, к лешему, немиц! Он с тылу подкрадется, р-р-а-з те за подмышки, ты визгу дашь с перепуга, руки т вверьх! А он за сиськи сразу. И, как клещ, прям. Мужуки наши скоко ему глаз подбивали, всё нипочем!

– Ой, а помнишь? Как на сено-т? У-у-у-у! В окно, бывало, залезши, и прямо в койку кто без мужа, пристраивался.

– И чего? – спрашиваю я.

– Чего-чего! Кто проснуться не поспел, всё уж. Терпи, моя хорошая! Ничаво. А чаво сделашь?

– Так это полдеревни, почитай, хэнде-хоховых детей?

– А кто знат, учет не веден…

– А помнишь, ему на столб велено было залезть, ланпочку менять, помнишь?

– Так заместо яво жонка т лазала?

– А и то… наши стоят, смеются – а она, мол, Коленька мой больненький!

– Как жа! Весь больненький, но в одном месте здоровей в деревне не было! – Григорьевна с Сергеевной смеются, утирая слезы рукавами. Врач открывает дверь

– Бабушки, ну как вам не стыдно? Что вам тут, КВН, или больница? Сейчас соли всем на язык насыплю! А ну, приготовить посадочные места под укол!

И мы замолчали.

– Тута Дашка всех взбаламутила, ага. А мы не, мы смирныя…

Я показываю бабушкам большой палец, поднятый вверх, мол, здорово, весёлые времена были раньше, не то, что сейчас – сейчас лампочки в фонарях электрики из района меняют.

 
                                        х х х
 

Дорогу развезло – еле иду, ноги вязнут в мокром песке. Дожди. Осень. Над крышами – дымок, холодно и сыро. Егоровна подоила, теперь сидит в теплой избе. У нее гостья – бывшая ее дачница, Анна Карловна. Дама интеллигентная, седая и в дивной юбке, расшитой павлинами и цветами. Муж Егоровны, Паша Филин в изумительных бледно-лиловых подштанниках с женской явно попы возлежит на диване с мечтою в глазах. Булькает варево для коровы в чугунке, Анна Карловна читает «АиФ» вслух.

– Что касается политики…

– Ой, ну их в … – Егоровна тяжко поднимается и идет за «тубареткой» для меня, – вы чего по делу почитайте.

– А вот, – охотно отзывается дачница, – раздел «Тебе, Дачник»! Если огурец по форме напоминает лампочку…

– Ну-ну, – Егоровна забирает под платок прядку, – и чё?

– Не хватает калия!

– Ох, ты… у меня так было, – Егоровна горюет.

– А если огурец напоминает крючок, то…

– Вот, – включается Филин в кальсонах, – у меня так и было с огурцом моим… у меня прям вот крючок по жизни… точно и сейчас так…

– Это у вас, Павел Кондратьевич, азоту не хватало…

– Азоту, можа, и нет у ево, – Егоровна постучала по мужу половником, – а вот аммиаку с избыткою…

– Ну, вы фельдшер, вам виднее, – легко соглашается Анна Карловна.

 
                                        х х х
 

Новый доктор, присланный из района, – хорош. На нем костюм глухого серого цвета, галстук. Мягкие, округлые движения, доброжелательный взгляд. Все бабы тают. Таю и я.

– Нуте-с, голуба моя, так, – доктор глядит в карточку, – о… (сейчас будет – какое прекрасное имя, мою бабушку…) какое имя-то, редкое, редкое, мою бабушку звали Дарьей. Да-с, теперь все больше Надежды, знаете ли… ну-ну, перебил, каюсь. И-с? А-с! Что-с?

– Доктор, у меня болит сердце!

– Деточка, у кого ж не болит, у всех детки-собачки, кризис, понимаю-с! Ну-с! Кардиограммку? Прэлэстно…

Входит хмурая тётя, шлепает на меня присоски, медленно идет лента, свиваясь в кольца. Доктор вертит меня на свету, слушает, пишет, пишет, слушает. Я покорно жду.

Гулкие больничные часы бьют 6 раз. Доктор, держа руку на моем пульсе, шевеля губами, считает удары и вскакивает, на ходу срывая белую шапочку, хватая саквояжик, и тут же садится в больничный УАЗик.

– Доктор! Доктор! – кричу я, выбегая в том, в чем он меня оставил, – а что же сердце?

– Сее-ердце, же-ее-енское сеее-рдце, – поёт доктор и, высунувшись в окно, машет мне фонендоскопом.

Колядки

Деревню Пустошкино накрыло снегом так, что деревня исчезла, будто и не было её вовсе. Снег завалил кривые пустошкинские улочки, спрятал колодцы, залепил окна, да вдобавок, будто в издёвку, спрятал большую ёлку у клуба, превратив её в точную копию почтальонши бабы Маши – конус с крошечной головкой. Снег порвал провода, и Пустошкино погрузилось в приятный полумрак. Снег лежал, будто мех на плечах у красавицы, и, когда взошла луна, заиграл миллионами огней. Маринка, чертыхнувшись, помахала в воздухе пультом, но телевизор без электричества стал просто пустой коробкой. Чего делать-то? Еще и девяти вечера нет, какой сон? Рождество, называется! Маринка на ощупь добралась до сеней, влезла в валенки, сняла дедов тулуп, и была такова.

У Наташки горели красные свечи, купленные в райцентре и воняло благовониями. Маринка ввалилась к ней и сказала, – пошли колядовать! Наташка помотала головой, – в деревне чужих нет, а к нашим не пойду. Темный народ, обычаи не уважают! В прошлый раз, помнишь? Маринка помнила ухват, пущенный в них глухой бабкой Катей, но сделала вид, что не помнит. Пойдем, Анжелка с города приехала, у нее петарды есть, если что. Анжелка лежала на печи, смотрела клипы на смартфоне, и колядовать была не готова. Пойдем, ты чё? – Маринка потянула Анжелку за ногу, – чё, в городе не посмотришь?

От Анжелки до Зои Бубновой было всего два дома, и Зоя, сидевшая перед бутылкой прошлогоднего Шампанского, колядовать согласилась до обидного быстро. Чё петь будем, – спросила Зоя, распахнув бабкин сундук. – Я типа только про любовь! Рюмка водки на столе еще можно, – сказала Наташка, мужикам нравится. В лесу родилась ёлочка? – Анжелка посматривала на дисплей, – или это про чё? Решили петь «Ах, мамочка на саночках», и на бис «Рюмка водки на столе». Оделись при свете фонарика, из сундука, кому что попадет – это нормально, бабкино, заверила подруг Зойка. Маленько плесенью дает, но чистое. Усы изобразили угольками, вместо бороды Анжелка приделала овечью шерсть, снятую с бабкиной прялки. В ход пошли шапки, платки, ботало коровье и детские колготки, их Зойка напялила на голову, и получился сильно длинноухий заяц. Вышли на улицу. Пустошкино спало. К Анастасии Егоровне пойдем? – Анжелка поежилась, – или как? Ну её, стой там, пой, а на порог не пустит! Давай к бабе Любе? Ой, скажешь, -Маринка почесала себя под носом, отчего угольные усы перешли на щеки, – сейчас начнет обспрашивать, кто на ком женился, зачем развелся, и когда пенсию прибавят! Зойка поднялась на цыпочки, – вон, дед Петров не спит! Дым идет, топит, давай, к деду! Ага, на ночь! – Наташка покрутила пальцем у виска, дед снасильничает, нипочем! Ой, брось, нас скоко! Вот, всех скоко, и завалит! Не пойду к нему, он лук ест и щекочется, когда в магазин приходит. Подруги прыгали, а время шло. Становилось заметно холоднее, и лунный свет делал Пустошкино похожим на лунный кратер, только наоборот. Ну, к дачникам либо? – сказала самая смелая, Зойка, которая потихоньку отхлебывала из спрятанной в варежку чекушки, – или неловко? Ловко! – и девицы гуськом, как муравьи, побежали, петляя меж сугробов. В двухэтажном коттедже, стоящем на окраине деревни, света было – залейся. Девицы, стараясь не выдать себя, облепили окна первого этажа, и, приплюснув носы к стеклу, стали дивиться на городскую жизнь. Стучали генераторы, мерцал приглушенный свет, лилась музыка – нездешняя, томная, тягучая, от которой становилось и жарко, и стыдно. В огромной комнате пылали дрова в камине, ель уходила не в потолок, а куда-то выше – на второй этаж. Игрушки были не такие, как в деревне – шары, да сосульки, нет – банты, колокольчики, куклы, полосатые палочки. Кто-то полулежал в глубоких креслах, кто-то еще сидел у накрытого стола, и на алую скатерть сыпались белоснежные конфетти. Мужчина и женщина танцевали, бегали невиданной красоты собаки, тоже украшенные алыми в белую полоску ошейниками, и вся картина праздника напоминала сцену из сериала… Фига се, – Зойка первой оторвалась от окна, олигархи, мать их… тут пой не пой, ни хрена не дадут, пошли ко мне, у меня нычка есть! И у меня есть, – оттаяла Анжелка, и у меня, – сказала Маринка, я в Новый год все не выпила! Пойдем, девки, и к деду зайдем! Ага, и к бабе тоже можно, че мы, хуже городских? И девицы утекли назад также – гуськом, петляя между сугробов.

В теплой комнате один из сидящих перед камином поворошил угли кованой кочергой, и сказал – эх, Андрей Андреевич, не та стала деревня, не та! Помнится, приезжали мы в семидесятые, так тут местные ходили, колядки пели… Да-да, – вяло отозвался второй, – помню, вот – к нам пришла коляда, накануне Рождества, что-то еще про добро, про Господа… гибнет Русь, гибнет, – и они выпили виски. Не чокаясь.