Текст книги "Бузина, или Сто рассказов про деревню"

Валенки

Нам, в деревне, зима всегда в радость. Потому как – снег. А снег всегда лучше, чем дождь! Опять же, избу снегом накроет – теплее будет, как под одеялом! На дворе минус двадцать пять, солнце сияет вовсю, по белому снегу – синие тени. Дым из труб хвостом кверху, будто кто сидит в печке да курит в небо. Это, стало быть, к холодам. Зимой, понятное дело, все по домам сидят – но вот ребятня до чего зиме рада! На всех горках накатано, шум-гам, визг. На саночках катаются, а у кого саночек нет – те и так, на попе съезжают. Опять же все собаки тут – и им весело.

Ну, и одеваться нужно зимой по-особому. В городе что? Метро, машина, там хоть босой, хоть в исподнем бегай – нипочем не замерзнешь. В деревне – нет. Нос высунешь, все. Почитай отморозил. Бабы, они в платки кутаются. Нижний – простой, ситцевый, а уж поверх – тонкий, вязаный. Если на будни – то коричневый, либо серый, а на праздник или в клуб – тут узорчатый, с люрексом, в турецком огурце. Шуб в деревне отродясь никто не носил. А вот овчинные полушубки, да. Но они на плечах тяжелые, это уж сторожа – кто на месте стоит, либо милиция. А наши так, по-простому, ватник стеганый, да бежать. Особ статья – валенки. Это в России, почитай, после сапог – первая обувь! Деды, кто валенки катал, особо уважаемые были. Для дела надо иметь овечью шерсть только весенней стрижки, и особо уметь её к делу готовить. Сначала всю шерсть разложить, обсмотреть, опытными пальцами – ощупать, какая, шерстка-то? Густая, или бедная, плохонькая? А уж потом, на шерстечесалку. Это вроде сарая, а в нем устройство: гребни как бы – шерсть закладывают, а эта штука прочесывает, всякий сор удалит, и выходит полотно из шерсти, уже не клоками, а на шерстинки поделено, после в рулон скручено. А уж в мастерской разложат на столе, поделят на части – для правого и для левого валенка равные, и давай особо эту шерсть как бы укладывать, в серединке потолще, по бокам – потоньше. Тряпицей покроют, и все руками, все руками поначалу. А уж потом палкой бить начинают, чтобы шерсть сваливалась – валяют, стало быть, отсюда – валенки. Мастеров иной раз и пимокатами звали – те пимы катали, но это кто на Севере, а наши так – валяльщики. И до того это людям дело простым казалось, что и поговорка пошла «Ваньку валять» – а «ваньками» звали колодочки такие, на какие ту шерсть вроде как наматывали. Потом уж в горячей воде варили, чтобы сселась шерсть, стала плотной. Всякому инструменту свое название издревле дадено, тут и рубило, и валки, и даже «коза» есть. Вот, как заготовка валенка пообсохнет, так и давай ее мять-колотить, чтобы войлок плотный был – а то – беда! Прохудится валенок! Коза – это как рожки такие на скамейке – вот по ней валенок возили взад-вперед, пока греметь не начнет, пока не огрубеет. Тогда еще разок в чистой воде проварят, и уж бьют палкою, воду отжимают. Тогда – сушить. А уж, самый последок дела – подровнять, шлифовать до мягкости. Хороший валенок должен звук гулкий иметь, а внутренность для ноги удобную, мяконькую. Кто любит валеночки с отворотами, а кто – покороче, кто любит пожестче, кто помягче. Мастер для своего заказчика всегда расстарается! Для деревни нету обуви важнее валенок. Сами посудите? В холод ни один сапог, ни одни ботинки ногу так не согреют, в шерсти овец специальное вещество есть, оно даже лечит ногу, а уж войлок-то теплу выйти не даст. Конечно, если слякоть, тут без калош никак, это да. Галоши надел – все! Хоть купайся иди! И, главное, валенку сноса не бывает. Износился, протерся – иди к деду, он тебе подошьет валенок, новую подошву приладит, и ходи-бегай! А можно и отрезать голенище – вот тебе чуньки домашние, ходи, радуйся! А для города валенок вещь неловкая. Только для ребятни, разве что? На педали в машине не пожмешь! Валенок предполагает ходьбу степенную, а в городе все бегают. Опять – в нем жарко, если на работе-то сидеть. В деревне домой пришел, голиком обмел – да на печку, сушить, там специальная полочка для того предусмотрена.

В нашей деревне только один дед и катал – Иван Архипыч. Сильно уважаемый был мужчина. Старых годов, а руки хваткие. И такой затейник на валенки, бывало, даже и мог и узорчатость придать, ежели для девушки катал. Бабкам – нет, бабкам – чего? Им все одно в галоши. Вот, и сходили у него валеночки разные – и легонькие, и тяжёлые. А самая сложность – на детскую ногу. Тут мастерство надо непременное, ребятеночку т не натереть ножку, да еще малька на вырост дать, на следующий год. А у самого деда Архипыча внуков было не посчитать на пальцах. И, главное дело – как сено убирать, и нет внуков, а как капусту в город с картохой забрать – так их стоко наедет. А валеночки особо любили. И себе испросят, и своей куме, и снохе, и деткам, и внучкам. А дед без отказу – как не помочь? Правда, был за дедом грешок один – если обидят его, спасибо не скажут, без уважения рюмочку не поднесут, он скатает левый потолще, а правый потоньше, будешь, как утка переваливаться! Вот, как-то скатал самые крошечные, прям с ладошку – валеночки. Внучок Антошка любимчиком у деда был. Невзабольшной еще, всего пару годков, а такой, смышлёный малец. Правда, раз такую штуку выбросил, и говорить смех! Бабка ему дала шкатулку свою, поиграть, а в шкатулке бусы. Ну, Антон возьми, да порви веревку-то, и бусинки поскакали прямо в шерсть, что дед катал. А тот и не заметил сослепу! Ну, отдали заказчику, а тот не поймет – чего у меня валенки-т пупырчатые? Другой раз пенсию дедову в котел кинул. Ну, разварилось все, и в войлок и закаталось… Баловник! Дед его в мастерскую принесет на руках, на табуреточку посадит, Антон в ладоши хлопает, радуется, значит. «Деда, деда, – кричит, – катанки мне сделай!». А катанки по-нашему и есть валенки. Все, скатал дед валенки, «надо, говорит, как корабель его, на большой снег спускать!» В войну Архипыч на флоте служил, там, где скатать-то? Вот, а такой случай не кажный день – чтобы, значить, внука уже за взрослого посчитать. Тут и родня подошла, и соседи. Прабабку даже с печки сняли, она только слепая уж да глухая, но тоже радуется. Батька Антошкин, Мишка, пацана под потолок подкинул – вот, мол, какой богатырь! Мамка, Надюха, штаны с начесом на ребятенка надела, бабка тоже прослезилась, пошла, носочки чистой шерсти подарила, коли такое дело. Хотела на лето оставить, но уж что? Ну, Надюха валеночки напялила, все прям залюбовались, как хорошо. Поставили Антошку на пол, ждут – как маршировать будет. Улыбаются все приятно, радость в доме. Антошка постоял, постоял, и упал набок. С непривычки, решили. Опять поставили. Заново упал. Прислонили тогда к стене, навроде как под углом. Мамка ему шапку вязаную поддела, на шапке помпон, как роза, до чего красиво. А малец стоял под углом, и опять завалился. Сымай все, – ворчит дед, – взопреет, как в бане, негоже. Ну, не раздевать же? – бабке разве охота все по новой-то? Бабка Антона обошла, стук себя по лбу, и говорит, – а и ясно, в чем бяда така! Это у яго панпон перевешиват! Тяжолой он. Оторви ты яго к лешаму! Не девка, без панпону походит. Вона, брошку нацепи ему! Мишка Воробей помпон и оторвал. Антон без помпона сразу же завалился скорее прежнего. Архипыч опечалился сильно, чтой-то его валенки такую промашку дают? Мои, – говорит, – валенки, чистой работы! А внук еще не созрел, чтобы на ногах стоять. Ему еще ползать положено. И предложил санки в избу занести, чтобы, стало быть, Антон раскатывался по половичкам. А прабабка, хоша и глухая, стала сильно возражать, потому, как половики еще ейная мамка ткала. Потому искусство ныне утрачено. Тут соседская девчонка прибежала с улицы – замерзшая. Про нее забыли, а она ж с санками. Ждет, Антошку катать. Обидно. Ну, ей решили чаю дать, с мёдом. А тут ейная мамка пришла, с бабкой, а уж и все соседи подтянулись – такое дело странное. Через час уже в изба курилась, веселье какое пошло, что ты! Стали вино пить, это ж по любому поводу уместно и согревает. Опять гармонь принесли, уже и плясать начали. Тут мамаша Антона и вспомнила, что сынок-то стоит, прислоненный под углом. Молчит, не вздыхает. Ой, – говорит, – ему же пописать, поди, надо!» А поздно. Уже пописал. Сам. Тут бабы стали его раздевать-разворачивать, кофтешки сняли, рейтузы, носочки, заодно и валенки сняли. Мокрые, дело-то молодое. Ну, бабка их на печку отнесла пообсохнуть, а из валенок-то и выпади – пустышка, 16 рублей мелочью, 5 пробок от бутылок, коробок спичек да шарик от пинг-понга. Вот, – сказал дед, и ни при чем валенки, и панпон ваш ни при чем, малец-то на цыпочках стоял!

Чужая бабка

От нашей деревни до ближнего города ходит автобус. Нечасто и по своей, автобусной воле ходит, и когда бензин есть, поэтому деревенские всегда друг дружку выручают – кто в Торопец едет, тот и хлебушка привезет, и лекарства из аптеки заберет, и телевизор в ремонт сдаст. А тут сосед наш, Виталик, известный тем, что машину свою разобрал еще пару лет назад, но никак к ней запасных частей не прикупит по причине лени и отсутствия денег, позвонил вчера мужу и сказал, что нужно одну бабку в Торопец отвезти. Муж опечалился, но согласился. Бабка, спрашивает, не болтливая? Да нет, -отвечает Виталик, – тихая такая старушка. Молчаливая даже. Глухая в смысле. А брать где? – муж спрашивает. А на кладбище, – отвечает Виталик. Муж приуныл. Так это, может спец технику для этого? Я того, покойников боюсь и потом за продуктами же? Да не дуй себе, – успокаивает Виталик, – бабка резвая в плане как живая, несмотря на 94 года. У нас скамейка стоит у кладбища. А бабка на скамейке будет ровнехонько как скажешь, с утра раннего. А куда её определить, – спросил муж. А в Торопце … – начал было Виталик, и связь прервалась. У нас телефона-то нет такого, как в городе, а так – сотовый работает, если туч нет. Или там снега. Или дождя. Повезем, куда уж, небось не Москва, пристроим, – и муж пошел из машины собаку выгонять – она у нас там спит, чтобы не тревожили. Утром еще пыли не было, так что бабка вполне даже отчетливо виднелась. Сидит себе, в платочке, чулки шерстяные, полосатые, ноги в чунях, на коленках кошка. Муж и недоумевает, – а кошку тоже везти? Бабка молчит. Я говорю, -наверное, кошка предполагалась к бабке? Бабки, они так – либо носки вяжут, либо кошку гладят. А кошка же не пуд, поди, весит? Машина выдержит. Ну, муж бабку приподнял, и усадил позади, чтоб не качало на ухабах. А кошка ехать не захотела. Чего ей в Торопце-то? Там мыши мелкие. Опять, милиция может паспорт у кошки спросить, а где взять? То-то! И поехали. Качает у нас сильно, я все поглядывала – как бабуля-то? А она калачиком свернулась – и спит. Храпит только сильно. Это ничего, – успокаивает меня муж, – даже хорошо, что храпит. Сигнал подает, стало быть, жива и носом дышит.

Приехали в Торопец, а город торговый в плане базарного дня. Торжище кругом. Прям МЕГА – торговый центр. Баушк, – муж спрашивает, тебя где? А она молчком. Но проснулась, потому как трясти перестало. Ну, мы обсмотрели вокруг – может, где к бабке-то записка пришпилена? Как на посылке. От кого – кому. Нету. Звонит муж Виталику – вне зоны действия. В лесу, стало быть. А куда бабушку? Ну, – муж говорит, -Торопец – не Москва, давай возить, может ей что примелькается в памяти лет? Или кто старушку искать будет с плакатом как в аэропорту? А я говорю, – так аэропорт когда закрыли? Его и вовсе у нас не было? Давай, к вокзалу повезем, одно дело – транспортный узел. Ну, привезли. На вокзале тоже всякие бабки водятся. Кучками сидят. Может, к ним подсадим, признают? Муж волнуется, что бабушка наша без присмотра, а время к обеду. Вышел из машины, дверь открыл, и так, жестами – мол, давай, бабуля, чеши к вокзалу, садись – вон, подруги твои сидят, ждут. Видимо, тут всех бабок и держат. А наша – ни в какую! Брови свела, щеки надула, лопочет что-то. Ни хрена не понять. Дореволюционная, видать, старушонка, – говорит муж. На старом диалекте выражается. К ней словарь по-хорошему надо было дать. Типа разговорник. А те бабки с вокзала редиской всякой торгуют и недовольны насчет нашей бабки – никак конкуренция торговли, тоже лопочут, даже одна огурцом в нас бросила. Сильно опасно, – муж говорит, – так и побить могут, поехали, мол, дальше. Возим час, возим второй. Бабке стало весело, она в окошко глядит, улыбается. Видно, места ей знакомые. А тут мимо Всехсвятской церкви едем, народ со службы из церкви идет, и наша бабуля пальцем на церкву и показывает. Точно, – понял муж, – её надо на Троицу было отвезти! Так Троица когда? – Вразумляю я. – Еще два дня… А тут старичок один бабку нашу увидал, и прям бежит, руками машет. Лидочка, Лидочка! Вот, – муж обрадовался, теперь знаем, как бабку зовут. А тот подбежал, -и нет, – говорит, не Лидочка, другая какая бабка. Куда б нам эту определить то? Муж волнуется. А тут Виталик звонит. Ты чего, говорит, чужую бабку свез? Там семья на Родительскую субботу приехала, стариков поминать, бабку из Даугавпилса привезла насчет родных мест припасть и прослезиться. А мою бабку ты проехал, она мимо была, не успев дойти до скамейки по причине инвалидности в пояснице. Фу ты, – расстроился муж, – так эту, чё, назад? Или в Даугавпилс? А бабка прям сияет. А Виталик говорит, эту вези, а то будет конфликт на уровне государств, потому как похищение произошло, а мне захвати племянницу Наташку, она у самолета, который не летает, но на площади стоит, тебя будет ждать, и её мамку, она по дороге подсядет, где пирогами торгуют.

Так и привезли мы назад одну бабку, где взяли. Кошка её прямо на скамейке и поджидала. А у самолета ни мамки, ни племянницы не было. Они автобусом поехали. Там даже просторнее.

 
                                        х х х
 

Сегодняшнее солнце пригревает уже всерьез, сугробы будто опускают плечи, оседают, обнажая потерянный собакой алый мяч и расколотый чугунок. На проталинах земля разрыта курами, на дорожках снег рыхлый, ноздреватый. На крыльце лежит пёс. Он спит, уложив лобастую голову на вытянутые лапы. Солнце согревает и его, и снится ему жаркий город, улица, полная машин, и мячик, скачущий между ними. Пёс вздрагивает во сне, быстро-быстро перебирает лапами, скулит, ощутив еще и еще раз мучительную боль от удара. Сколько лет прошло, а ушибленный бок всё ноет, особенно, если погода сворачивает на тепло. Пёс просыпается, подбирает под себя заднюю лапу, будто укрывая собой, боль утихает, и становится тепло и спокойно. Рядом с ним сидит кот, полуприкрыв обведенные белым глаза и подставив солнцу узкую мордочку. Кот впитывает запахи весны, чует мышиные тропы, метки соседских котов, и сладко потягивается, предчувствуя ночную драку. Кот молод, жизнь его полна доверчивой радости и силы.

Капает с крыши. Забилась у стекла проснувшаяся муха, ворона обломила сухую ветку, а с озера, тяжко проваливая снег, идет рыбак. В ведерке бьется рыбья мелюзга, вперемешку с ледяным крошевом.

Никитична

– Подоила? – спросил дед бабу. Та промолчала, он спросил еще раз, Никитична прикрикнула в сердцах, – слепой, что ли? Сериал гляжу! Прям пять минут ему не стерпеть. Никитична сидела на городском диване, укрытом поверху плюшевым малиновым покрывалом, на котором цвели неправдоподобно огромные розаны цвета разведенных чернил, а по центру расположился зверь, навроде дракона, но с усами и в полосатой чешуе. Никитична, садясь, всегда поглаживала зверя, будто спрашивая дозволения посидеть на нём. Помотав в воздухе пластиковой коробочкой пульта, выщелкала жалостивый сериал и погрузилась в действие. Кино она, как вышла на пенсию, смотрела каждый день. До того разных историй было навыдумано, что они все слились в одну, где солдаты назавтра играли генералов, бандиты ментов, а гулящие девки адвокатов. В этой смеси было неудержимо бурное движение жизни, где ты сегодня – царь, а завтра, стало быть, идешь корову доить. Во дворе взлаял Джек, заскулил, сполохался, должно. А не Витальку т принесло? – вдруг решила баба, – от еще и не хватало черта этого к ночи! Что ему в Москве не сидеть? Работа легкая, не на совхоз урзать, поди. И форма какая дадена, с надписями, лучше милиции какой. А наедет на выходные, давай вино пить и девок стращать по ночам, расшумаркает деньги, и с бабы тянуть! Никитична попрыгала – укладка была хорошо зашита в диван. Вот, младшой, а самый худой вышел, и налепыш какой был, болел всем, что у фельшера в книжке было прописано. С района не вылазили, все по поликлиникам. А с армии пришел, запил, как все и выздоровел. Вона… В сенях тихо гомонили, уронили ведро, кто-то спотьма налетел. Бабе любопытно, а и в телевизоре не хуже. Дверь приоткрылась – не Виталька, нет, средняя, Любка. С Нелидово примчалась, не запыхавши. Учителка тамошняя. Без уважения к ней там, к дуре-то, но квартира казенная, и внучок пристроен. Любка неудачная, опять подумала бабка, и вся оплывши, как роевня, никакого виду нет. Распустеха. И бытнеет, бытнеет – скоро в избу боком войдет.

– Чегой-то такая радость посредь зимы? – Никитична губы поджала, и стала, как редиска – щеки пунцовые, а нос белый, вострый.

– Мама, – Любка легка на слезы, уже ручьями полила, – мы с Валеркою разошлись. Он к другой ушел, мам, как теперь-то?

– А юбку задравши не я к ему бегала, – отрезала бабка, – теперь сама и думай. Работа есть, не пропадешь.

– Так сократили, мам, – Любка уже разливалась, – я домой, мама…

– … – Никитична аж закашлялась, – и? от? куды? на мою пенсию? сократили, ишь. Иди на биржУ, все ходють.

– Хоть переночевать дай, – зло сказала дочь, – сердца у тебя нет!

– У меня голова есть! – Никитишна встала с достоинством, прошла за перегородку, – ложись на дедову. Постелю тебе. А он на печку. Чуть как – мама дай. А на сено допросись, все на курорты. Бабка пошла в сенцы за яйцами, молоком да хлебом, а вернувшись, увидала, что Любка уже спит, сопит, уставшая. Прикрыла её одеялком, ворча, причитая, что как снег чистить, дед давай, как крышу крыть, всё одни, забор поправить некому. И худо им тут, и грязно, а все дети бегут в города, а чего бегут? Баба прилегла на покрывало, подумала, встала, принесла пикейное одеялышко, прикрыла полосатого страшного зверя, да и задремала.

Дед, убравший корову, овец, кролей, да кур, сидел в теплом хлеву на доечке, покуривал вонючие сигаретки и думал – надо бы, лучше сынок Колька приехал, хоть жерлицы бы поставили…

Прежние времена

Во времена предыдущие нонешним, народу в деревне проживало порядошно. И бабки водились, и деды, и молодушки, и хохотушки. Мужики и трезвые, и пьяные, и мастера на баянах наигрывать. Ребятня всякая – от горшка два вершка и поболее, и даже молодежь для танцев и для кино, и ученики для школы. Было кому лён сажать, кому трепать, кому шерсть сучить, кому пьяну быть, кому сеять, а кому пахать. Даже баня обчествена была, совхозная. Малышата в саду чирикают, постарше – учителку слушают. Ну, а все остальные – чин чином! Мужики на работах, бабы на работах, председатель ездит всех проверяет. Кто вина в магазине взял, кто больным сказавши, тут же все на тетрадь, и в трудодни отмечать. Чтоб, стал быть, без обид и без сраму. Ну, а совсем трухлявые какие бабки, те без дела нипочем не сиживали – за коровенкой приглянут, вымя помоют, бока огладят, почешут – а как жа! Милка, Доча, Зоря, Субоха – кормилицы родненькие. А по осени все кур берегли – глаза глядели – хорь ходил да ласка. Да какие! С лесу – шмыг, да под сарай… и сидит, сторожит… а кура ж дура… доверчива… хорь, и цап. А то и лиса. Опять бабка и ходит, клюкой стучит, ногами сучит. А как стемнет, то в избу носки плести, на зятя, на деда, на внучат малых, да в город гостинцев. А деды об осень топоры ладят, телеги правят, сани готовят. А и лыко – чтоб плесть туеса разные. Вот как – и всем работы – то хватало! А телевизора не было вовсе!.. одна от него ересь да свет лишний мотает. В кино ходили в воскресный день. А после бани – чаи гоняли, с медком сахарным, с сушкою маковой, да и не грех было поднесенный стаканчик опрокинуть, так сказать, чтобы мы все были здоровы, во, как!

Бабка Пелагея

Вчера гроза громыхала, пугала, посверкивала вдалеке – бабка Пелагея надеялась на дождь, а не вышло. Крапнуло чуть, да и едва пыль прибило. Ночью в избе стояла духота, влажная, топкая, баба открыла настежь оконце, затянутое марлей – а все одно, комар визжал тонко над ухом, было не уснуть. За фанерной перегородкой вздыхал дед – тоже не спал. Курить хотел, кашлял, как лаял, и бабка видела его – как при свете – худого, сгорбленного, в белом исподнем – сидит в подушках, задыхается, а пить попросить – так как жа! Гордый. Пелагея спустила ноги с кровати, нашарила табуреточку, качнула её ногой, чертыхнулась, сползла так. Что не спишь? – спросила она деда. Не спится, – ответил он, – чисто заговоренный, уснуть – усну, а потом маюсь. Воды дай. Бабка пошла в сенцы, пошарила рукою по бревну, щелкнула – света нет. Кака жисть, никуда не годная, – Пелагея впотьмах нашарила молочный бидон, с шумом откинула крышку, нырнула ковшом в прохладную воду.

Дед Матвей пил жадно, потом спросил сердешного, баба пошла шарить огарок в буфете. После капель он уснул, а баба все сидела, глядела в окно, ветер надувал марлю, как в сачке, баба думала о том, что завтра хорошо по холодку пойти в черничник за Горелой Ямой, там болотце, дачники обходят – боятся. Чернику нужно свезти на базар в город, выручить что-то к пенсии, купить сахару, да столько, чтобы хватило на малину, да на смороду, да еще крышки нужны новые, у старых полопались резинки. Думала Пелагея и про козу Зайку, оставлять её в зиму, или ну её, к лешему, такую дурную. Сдать – сдашь, а сено уже подсохло, и веток полный сарай дед насушил. А не сдать, на будущий год кто ее покроет? А в Карамыхино козла уже нет… да и никого нет. Мигнул вдруг свет, взревел старый холодильник, чихнул и умолк.

Эх, на что жисть положена, – думала баба, – на какое дело? Все работа да труд, все просвету нету никакого, хорошо хоть сыновья с невестками по городам, только и наедут что банок набрать, да яиц… привезут им с дедом вина, да сами и выпьют. Бабка задремала, положив голову на крытый клеенкой стол, да так и проспала чернику. Разбудил ее дед громким утренним кашлем. Пелагея потерла глаза кулачками и пошла откидывать творог, поить Зайку обратом, а кошке, что недавно котенилась на чердаке, поставила торгового молока на краешек лестницы. День начинался. А дождя все так и не было.

 
                                        х х х
 

Еще не пришли Пётр и Павел, еще не убавили летнего часа, и июньские закаты, эти разливы цвета нефритового, опалового, цвета лаймовой кожуры, всё сияние небесное – сохраняешь, как великую ценность, памятуя о скорой осени. Уже прохладна вечерняя дорога, уже медленно и властно встает туман над болотом, и все ярче делается скибочка месяца, и кричит сова, и брешут псы в заброшенной деревне. Я иду через молодой березнячок, обхожу лужи, застоявшиеся здесь еще с апреля, и вижу, как плюхаются в воду лягушки, и плывут, отталкиваясь от дна. Уже не слышно соловьев, теперь утки летят, крякая – с болота, к озеру. Когда уж совсем темнеет, медленно вылетает цапля, схожая снизу с фанерным серым самолетом. Она ночует в тростнике, вытягивая шею и покачиваясь в такт волнам.

Еще не цвел чубушник, – последний, июньский белый салют…

В час ночной дрёмы задурманит голову каприфоль, распустившая свои диковинные соцветия, и её тонкий, парфюмерный запах останется на пальцах – на всю ночь.

Холодно. Уходит июнь.