Текст книги "Бузина, или Сто рассказов про деревню"

Жизнеописание Бородулина

Бородулин в списках женихов Селифановского сельского совета был обозначен как «приезжай». И было не совсем ясно, что это? Опечатка, или приглашение – приезжай, мол? Председатель, подумав, погладил колючую ладонь опунции, после чего изрек – приезжЫй, что ль? Так и оставили…

Бородулин, вопреки мрачным прогнозам бывшей жены, оставшейся в Питере, в Селифаново прижился. Купил добротный пятистенок, мужики приволокли баню, подрубили нижние венцы, покрыли крышу голубенькой металлочерпицей, сердечные бабы поторкали вдоль забора чубушника да калины, а сам Бородулин, отпустивший для соответствия фамильной принадлежности лопатообразную бороду, засадил картохой шесть соток, после чего маялся от изобилия корнеплодов и раздавал их соседкам. Незаметно завелись гуси, утки и прочие куры, и Бородулин, сидя на ступеньках бани, курил в небо и стеснялся собственной радости. Вот тут он и решил справить какой-нибудь праздник. Любой. Общий. По теплой погоде и по окончанию страды. Сказал, что у него будет день рождения и даже прибил соткой объявление у магазина, дескать, будет праздник, гармонь приветствуется. Мог бы и не писать. Ящик водки в одну калитку у нас в Селифаново не покупают зазря. Ну, бабы залучились радостью, скупили прошлогоднюю копчено-вареную колбасу «чатская» да рыбу в машинном масле, натаскали из дома трехлитровых баллонов с огурцами размером в дирижабль, и понеслось. Бородулин доски на козлы кинул, обоями укрыл, накидал по столу пластиковых тарелочек, которые сразу унес ветер, навалил в чугуны картошки, и крупно, по-мужски, порубил, не чистя, сельдь. Для нервных девушек было куплено пиво и «Пепси-кола» шипучая. Когда все расселись, Бородулин сказал тост – «Ну, за пограничников»! А не все равно, за что пить-то? Через полчаса ящик водки исчез. Сбегали к продавщице Людке, забыв, что и она веселится у Бородулина, потому немного взломали сельпо. Взяли еще ящик и честно пытались пробить его на кассе, но приехали менты из района. Увидав, что кража была совершена полюбовно, присоединились к празднику, потому как милиция и погранцы всегда стоят на страже, а чего – не это главное. Потом стреляли по НЛО, чтобы досадить Америке, но случайно сбили Бородулинскую трубу. Пока ссыпался кирпич с крыши, затеяли петь. Так как гармошку порвали еще год назад, Бородулин пошел к деду Петру за баяном. Вернулся с подбитым глазом и зачем-то привел дедову козу. Коза, впрочем, не возражала, хотя и блеяла. Бабы все намекали на танцы, и трезвый от волнения Бородулин плясал с каждой – а потом прыгал в центре хоровода, далеко выбрасывая ноги. Эх, яблочко! – кричал Бородулин, – куда ж ты котисся, в Селифаново попадешь, и не воротисся! Народу нравилось. Все были в том градусе, когда рифма кажется излишней роскошью. Потом менты решили дать амнистию Бородулинскому птичнику и выпустили на волю томящихся кур и гусей с утками. Стало еще веселее, но не хватало гармошки. Под микитки притащили полусонного дачника, замеченного с гитарой в клубе, и он сыграл им струнный квартет Гайдна и уснул. Гармонь нашлась под утро, когда Бородулин упал с печки. Проломив ногой хлипкий фанерный сундук, он вылез из него с гармошкой на ноге. Опять гармонь порвали, – с грустью подумал Бородулин и полез на печку досыпать свое похмелье, а заодно и определить, какая из соседок делила с ним сегодня лежанку…

 
                                        х х х
 

Бородулин, порвав гармонь, расстроился. Это выходило против всяких правил. Рвать надо было на танцах, а вместо танцев было похмелье. Бородулин подтянулся на руках, и посмотрел на фигуру спящей на полатях. Из-за того, что фигура была плотно обернута в одеяло, узнать, кто это, было невозможно. Бородулин приказал себе – спешиться! И спрыгнул. Из-под пола постучали. Сначала робко, потом музыкально. Бородулин лег на пол и прислушался:

– Выпусти меня, гад! – сказал голос, – у тебя в подполе токо огурцы соленые. Меня уж пучит от них! – голос принадлежал участковому. – А то я тебя в кутузку засажу, – неуверенно добавил он.

Выпущенный участковый вылез без сапог, со спиной, выпачканной побелкой. Синяки располагались под его глазами зеркально – как будто сначала бил правша, а потом – левша. Или наоборот. Бородулин обмахнул участкового веником.

– Пить будем?

– А нарушений не было? – недоверчиво спросил участковый.

– Никто не жаловался, – обиделся Бородулин и ушёл в сени.

Потом они пили торговую водку. Бородулин закусывал огурцами, а участковый пил «за интерес».

– Тебе без бабы как? – спросил он Бородулина, вынимая чаинки из водки, – мне плохо. А тебе?

– А мне никак, – честно сказал Бородулин, который еще помнил теплый женин бок и музыкальный храп. Еще он помнил, что жена спала всегда в шерстяных носках и засыпала с включенным светом. – Зачем мне жена? Я свет люблю экономить…

– А как? – не унимался участковый, – девок будешь портить, выходит?

– Так че их портить, – удивился Бородулин, – они так не слишком первого розлива-то. Это вовсе даже поправлять выходит, не?

– Если в плане сочетания браком, да. – Участковый поерзал глазами по Бородулинскому шкафу, – пожрать дай?

– В сельпо надо, – Бородулин двигал большим пальцем ноги железную денежку по полу, стараясь определить номинал.

– Сельпо мы закрыли. Ограбление ж было. Теперь всех посадим, следственный эксперимент, то, да се…

– Так добровольно ж? По согласию сторон?

– Тогда выпустим, – участковый пошатнулся, – мы рази звери какие, нет? – и тут же упал на плохо вымытый пол. Бородулин прикрыл его сверху половичком и полез на печку – в надежде все-таки определить, попортил он кого, или, наоборот – поправил?

 
                                        х х х
 

Когда Бородулин, преодолев алкогольную зависимость, приобрел полный суверенитет, он огорчился. Выходила во всем ему полная фортуна – поля колосились, скот плодился, размножаясь, морковь перла как бананы, а Эквадор, лишившись прибыли, рыдал и ждал падения национальной валюты. В палисаднике осыпались матовые орешки гречихи, желтели подсолнухи, ворочаясь вслед за светилом, а за дощатым сортиром перла, шумя ботвой, сахарная свекла. Хороший я очень, – сладко заблуждался Бородулин, – я просто какой-то человек будущего. Я практически лишен недостатков! Я не пью. Я не курю. Я самообразовываюсь ежедневно путем прослушивания умных мыслей. Я не пользуюсь полиэтиленовыми пакетами. Я не загрязняю окружающую среду дурными мыслями. Я люблю человечество оптом и в розницу. На слове «люблю» Бородулинская борода распушилась сама собой. От гордости. А гордость, разбухая до гордыни, являет собой один из смертных грехов. Бородулин пригладил бороду. Нужно копнуть себя вглубь, – подумал он с тоской, – найти хоть один стоящий грех, чтобы уж побороться с ним не на шутку! Бородулин сел на крыльцо. Ветхие доски крякнули и приняли на себя Бородулинские чресла. Может быть, зависть шевелится во мне? – Бородулин поглядел на трехэтажный коттедж соседа Борика, возводимый плененными в Москве работящими таджиками. Не, тут завидовать нечему. Ой, блин! Как Борик-то топить эту приблуду будет? Разор! Опять шашель может быть. Или налоговая, что еще круче. Нет. Зависть задушена. А сребролюбие-то? – Бородулин подскочил и, неся в мягком месте твердую занозу, понесся проверять, на месте ли пластиковые карты и наличка в рублях, – все было зарыто, как обычно, девять шагов от угла, четыре метра на зюйд-зюйд-вест и шесть метров вглубь. Можно было не страдать еще пару лет, особенно, если Москва подкинет «бояринских» на ЖКХ. Чревоугодие Бородулин отмел давно – на овсяном киселе даже дурные мысли исчезали. Гневаться Бородулин не умел, а кидался в обидчиков каменьями, чтобы гнев, стало быть, не вызывали. Унынием страдать было некогда, потому, как вылезал такой грех, о существовании которого Бородулин в городе и не ведал. Любовь к женскому полу, деликатно, пинками и долгим воздержанием под чтение книг, задвинутая в угол сознания, вдруг ожила тут, в деревне, облеклась в соблазнительные формы соседки Машки Перевозчиковой и стала подтачивать Бородулинские устои.

 
                                        х х х
 

Летний нудный дождь вызвал в Бородулине тоску. Как в школе – заболеть на каникулах, что может быть глупее? Бородулин попрыгал на диване – не помогло. Нашел бабкин гребень и расчесал перед мутным зеркалом бороду – не полегчало. Отколупнул от печки побелку, переставил герань на подоконнике, прибил гвоздем найденную за хлевом подкову к входной не двери – не отпустило. Нужна была идея, а её не было. Телевизор пискнул, и заговорил женским голосом, – а сегодня мы с вами сделаем милую штучку из старой бадминтонной ракетки! Возьмем… Бородулин оживился. А что, если что-то взять и сделать милую штучку? Уроки труда вспомнились кислой отрыжкой от столовских щей и горькой слюной от первой выкуренной папиросы. Вспомнилась горячая металлическая стружка и трудовик Егорыч в синем халате со штангенциркулем. О! – Бородулин воспрял духом, – на чердак! И полез. В нормальном доме чердак место квинтэссенции духа дома. Здесь весь человек представлен в мистическом единстве – от колыбели, до, так сказать, парадного костюма в последний путь. Бородулин осторожно переступал через зеленоватые бутыли с полусгнившей оплеткой, через ветхие остовы корзин, тюки тряпок, овечьи шкуры, на которых мездра давно была съедена жуком. Над тусклым чердачным окном прилепилось гнездо ласточек, и птицы, одетые в черно-синие фрачки, тревожно следили за Бородулинскими перемещениями. Бадминтонных ракеток не было. К чему приложить фантазию, Бородулин не знал, потому споткнулся и налетел коленкой на оббитый жестью угол сундука. Взвыв от боли, он пнул сундук ногой, отчего тот охнул и открылся. Бородулин, присев на корточки, поворошил сундучный хлам. Топоры, ножовки, клещи, ручной ковки гвозди, моточки проволоки, скобочки, гнутые масленки – сундук явно принадлежал прежнему хозяину купленного Бородулиным дома, деду Степану, а не жене его, бабке Степаниде. Бородулин, смахивая промасленными пальцами скупые мужские слезы, извлек из глубины странный инструмент – железяку, напоминавшую подвыпившую букву «П». С одного конца была деревянная шляпка, с другого – металлический кулачок, в который так и хотелось вложить что-нибудь тоже металлическое. Бородулин повертел хитрую штукенцию, тут же подобрал к ней всяких других железок, и, давя чунями ставшую ненужной стеклянную мелочь, сполз с чердака. В избе он долго оглаживал штуковину, и, не вразумившись, как её переделать под ракетку для бадминтона, прикрутил рядом с рукомойником, решив вешать на штуковину полотенце. Зашедший в гости мокрый сосед Толик, успевший отпить полбутылки в сенях, чтобы не делиться с Бородулиным, увидав штуковину, сказал – Борода? Хрен ли ты коловорот присобачил к умывальнику, не? Это ж ценная вещь! Без электричества воопще работать могет, невзирая погоду на! – и, оторвав коловорот, ловко приделал в его кулачок сверло и просверлил насквозь бревно А 3 третьего венца Бородулинской избы…

 
                                        х х х
 

Ёмкости для питья на столе были расставлены строго по ранжиру – сначала стаканы, потом стопки, а потом уж и вовсе – разномастные рюмки из подарочных наборов для алкоголизма. Бородулин сделал шаг назад, поднял руку в пионерском приветствии, и вышло – мелочь стояла от сгиба локтя – а гранёные – как раз у лба. Тарелки Бородулин раскидал веером, чтобы гости не заметили не столько разницы в рисунке, но и глубины, от плоской до суповой. Гостей было много, а тарелок – мало. К обеду полагались и вилки, но ложки тоже вполне годились. Бородулин снял со стола кота и набросал на стол сурово, по-мужски, открытых консервных банок. На банках были разные картинки рыб, но везде лежала сайра. Бланшированная в масле. Крышки поблескивали и добавляли праздничного освещения. В пластиковом тазике дымилась картошка, в полулитровых банках влажно чернели грибы, которые Бородулин почему-то считал опятами. На подоконнике тесно стояли полуторалитровые пластиковые бутыли с разноцветным содержимым, а ниже – стеклянные бутылки водки – плотной и грозной шеренгой. Бородулин выглянул в окно и увидел Митяя с Вовкой, Наташку с Люськой и Пал Петровича с супругой Николая Ивановича. Бородулин радостно потёр руки, предвкушая застолье и веселье, и бочком, стараясь не задеть импровизированную лавку из положенной на табуретки доски, втиснулся в кухоньку. В черной с погребальным золотом китайской скороварке с русским именем «Змей-Горыныч» булькала курица. Бородулин умилился запахам, залез зачем-то в пустой холодильник, покрутился у рукомойника, и, схватив две баночки, в которых давно пустили нитевидные корни сморщенные луковицы, вернулся в залу. Баночки он втиснул между стаканов и получились букеты лука. Такого дня рождения Бородулин еще не видывал. Гость просачивался в сенцы, топотал ногами, бросал куртки на мучной ларь, долго тряс Бородулину руку, как будто сто лет его, Бородулина, не видал, и рассаживался у стола. Не желая ждать размягчения курицы, застучали ложками, наваливая розоватую от смущения картошку, пустили по столу первую, вторую и третью, чтобы не вставать, и день рождения, набирая обороты, понесся к ночи. Дальше пили без закуски, танцевали под фигурное катание, пели под программу «Время», а драка вышла на сериал, потому Наташка с Люськой участия в ней не приняли. К ночи пошли гонять рыбаков на реку, но рыбаков не было, потому решили слепить снежную бабу и закатали в неё Митяя. Выпустили баб-Дусину собаку Шельму, хотели свести корову у агронома, но вспомнили, что тот давно корову продал и живет в райцентре. Пили чай в чьей-то избе, разбили банку с вареньем, а потом решили стопить баню, чтобы протрезветь. По счастью, баня оказалась заперта, и, когда Бородулин стал стучать в нее и требовать первого пара, приехал участковый и отогнал всю компанию от магазина РАЙПО, который Бородулин принял за свою баню. Протокол составлять не стали, выпили с участковым тут же, в снегу и встретили утро наступающего дня счастливыми и обновленными. День рождения удался на славу, только вот, курица, зараза, упрела до полного куриного бульона…

 
                                        х х х
 

Бородулин лежал в огороде, смотрел, как прёт вверх сорняк, и страдал. Бородулин хотел выпить. Не в плане воды, а бухнуть конкретно. И для этого были все условия – отсутствие жены, наличие денег, русская тоска и водка в холодильнике. Вставал немой вопрос русского интеллигента – ЗАЧЕМ? Бородулин не был ни в завязке, ни в подшивке. Нет. Просто 17 лет тому назад, стоя в Москве у дорогого пивного кабака, он сказал другу Митьке – хошь, завяжу? Митька посмотрел в честные Бородулинские глаза и сказал – бля буду, слабо! Они взяли три бутылки самой дорогой, с Петром Чайковским на фоне нот, водки, и Бородулин, перекатывая бутылку ладонью от уха до рта, всадил в себя две литровые. И не умер. А почему-то протрезвел и бросил. Митька, еле дожевав свою литру, бегал за какими-то макдональдовскими бутерами, просил у испуганной девочки стаканчик из-под мороженого – короче, потерял лицо. А Бородулин нашел и не пил уже восемнадцатый год. Давно сгинул в небытие Митька, а Бородулин, как альпинист, обрезал ножом телефонный шнур и ушел в деревню. В деревне было до хрена соблазна, но Бородулину бороться было только в кайф. НЕ ПЬЮ, – говорил он, утирая рот бородой, и овсяный кисель, принятый им вместо самогонки, висел мутными сосульками. Народ сначала пугался, а потом зауважал, и стал приходить к Бородулину вести беседы против пьянства. А так как на сухую это драло горло, Бородулин гнал самогонку. В доме у него было людно и весело. Он же, наблюдая гибель человечества в погоне за удовольствиями, прибылью и майнингом биткоина, трезвел, становился все суровее и читал книги со сложноподчиненными предложениями. Это так укрепило его дух, что он бросил машину и пересел на велосипед. А потом и вовсе стал ходить пешком, отмахивая версты и горланя душеподъемные песни. Что бывает с такими людьми на Руси, сами знаете. Они либо – в разбойники, либо в столпники какие. Либо грабят и ушкуйничают, либо на столпе сидят, пока борода не достигнет земли. Есть и третий вариант – они опять запивают. Но это для чего? Чтобы продлить борьбу! Еще раз послабить, а потом свернуть глотку зеленому змию, и уже тогда… потому Бородулин и лежал в картофельной меже и думал мысль. Выпить было просто, не выпить – сложно. Раздираемый противоречиями, Бородулин уснул, и приснился ему друг Митька, в образе тощего зайца с длинными ушами и с капустным листом во рту. Ты чё, Митяй? – испугался Бородулин, – на том свете? Тут Бородулин проснулся и увидел живого Митяя, прижимавшего к груди две бутылки водки. Вставай, гад, – ласково сказал Митяй, – Ищи гармонь, зови девок. Срок вышел. Развязываем по новой…

 
                                        х х х
 

– Я к тебе семнадцать лет шел, – сказал Митяй. – Я кровавил душу и сбил ступни до мозолей. И ты сейчас говоришь мне, что ты не выпьешь со мной мамы, слезинки родненькой?

– Ложись, – приказал ему взглядом Бородулин, – я стоя думать не могу.

– А я – пить лёжа, – возразил Митяй, но лег в соседнюю межу. Теперь их разделяла картофельная ботва. Ботву жрали торжественные жучки в полосатых смокингах, а глянцевые скарабеи катали навозные шарики. Бородулин снял с себя навозного жука, закатившего в бородулинскую бороду навозное ядро. Воображение услужливо развернуло перед ним картину «Хождение Митяя за Бородулиным с целью». На картине было бело от снега и Митяй, в драном тулупчике, на голое тело, почему-то в веригах и со всклоченной бородой тащился по Матушке-Руси. Как колодник с ядром, но вместо ядра громыхала по бездорожью железная бутыль. Вот ведь, – подумал Бородулин, – надо бы возлюбить ближнего своего? Надо. Ближе Митяя сейчас у меня – только навозный жук. Есть вариант – катать шары за этим священным скарабеем или просто выпить с другом Митькой? Жуку что? Отними это ядро, пойдет за другим. Инстинкт у него. Фабр. Жан-Анри. И – Митяй. У него – потребность. Это уже Фёдор Михайлович. Или Вампилов. Или Липатов. Веничка Ерофеев. Довлатов! Даже Шукшин – А поутру они… какие титаны мысли! А еще колеблюсь! Гад я. Эгоист. Опять же гусей держу. Неловко, – и он продел руку сквозь ботву. Ботва была, Митяя не было. Бородулин приподнялся на локтях, оглядел поле – в межах повсюду лежали мужики. Со стороны это напоминало поле боя и родильное отделение одновременно. Все пили из горлышка, как из соски, а в остальном были – сущие младенцы. Эх, мать наша – водка, – сказал себе Бородулин, – к ее прохладным устам приникаем мы в минуты душевной муки и праздничного салюта. Когда больны, или когда здоровы. Когда бедны, или богаты! Кто? Кто, кроме нее? Согреет? Утешит? Взбодрит? – и Бородулин твердой походкой отправился в избу. Семнадцать лет было прожито зря.

 
                                        х х х
 

– Возьмем, к примеру, баб, – Митяй прикопал бутылку, чтобы не напекло.

– Откуда? – Бородулин дернул ногой, – нету баб!

– А доярки?

– Так коров нету?

– Так ты в деревне ж?

– Так что?

– Купи корову, бабы сами набегут … – они замолчали. Присутствие водки с Митяем сильно поколебало устои Бородулина. Хотелось даже побриться.

– Ну, их. Баб. – Бородулин вспомнил трезвую жену и пьющую любовницу Машку. – Трезвая ужас как, а пьяная хорошо, но плохо.

– Хуже, когда жена. – Митяй вытащил вторую и призывно помахал ею в деревенском воздухе. На звук бульков сердце Бородулина отозвалось тоской, а желудок вспомнил про овсяный кисель. – Жена получает полный комплект власти. Если ты пьешь. Она тебе утром расскажет, что Байкал вчера по пьяни китайцам впарил, а ты поверишь. И еще будешь вспоминать, куда, гад, деньги дел.

– А если не пить? – Бородулин вспомнил себя на утреннем коврике у соседской квартиры, – не дать ей козырей?

– Запилит, – твердо сказал Митяй и зубами повернул крышечку, – вот, бескозырок, сколько лет нет, а привычка есть. Будешь?

– Пока нет, – уклончиво ответил Бородулин. Митяй сделал глоток из положения лежа и оторвал зеленую ягодку с картошки, – мелкие у тебя помидоры, – сказал он, – и кислые. Бородулин согласился.

– Ленку Сазонову помнишь, из 8 «б»? – Митяй раскинул руки навстречу заходящему солнцу.

– Не помню, – честно сказал Бородулин.

– Вот и я тоже, – сознался Митяй. – Фамилию да, а лицо нет. А помнишь, как мы «три топора» под вермишель оприходовали, пока мамка не пришла?

– Помню, – твердо сказал Бородулин, – в четвертом классе!

– Вот! Стало быть? Если на одни весы бабу, а на другие весы водку?

– Победит метод Довженко, – Бородулин протянул руку сквозь ботву. Митяй вложил в его ладонь свой тощий от времени кукиш.

 
                                        х х х
 

У Бородулина день рождения наступает внезапно. У кого по календарям эти дни отмечены – кружком, а у кого и на притолоке, зарубкою. Числа у всех разные, но один день недели – вторник. Потому и стеклись сегодня по чистой случайности погоды, негодной для посадки картошки. Шла хромая Люська, опираясь на коромысло, шли закадычные враги Колька и Толька, вез в детской коляске Витька непутевую Наташку, и пришел сам Молочников Геннадий Евсеевич с журналом учета населения. Мялись в сенях, делили непарные тапки, заботливо укладывали куртешки да плащики на бывший мучным ларь, мужички тут же сообразили водочки из кастрюльки, а бабы красили губы, глядясь в запотевшие стекла. В избе было странно. Все было так же, как и всегда – Бородулин сидел в очках и читал банку с рыбными консервами, но в воздухе была разлита женственность. Стол был укрыт выходным пододеяльником в тиграх, тарелки ласково прижимались друг к дружке, а столовые приборы соприкасались локтями. В мисках жил салат, соленые огурцы и маринованные помидоры, овалы колбасы вальсировали с розовыми завитками сала, а из печки несло сытным мясным духом. Женился, – ахнули гости дорогие, – ну, теперь будет кому Бородулину воды подать, ежели он пить захочет! Молодая была кругла, щекаста и усата. Это к темпераменту, – негромко сказал Геннадий Евсеевич, – была у меня раз такая. Еле проснулся от нее, такого жара мне дала! Молодую звали Зоя. К столу сели все, долго ерзали по доскам, уложенным между табуреток, нарочито кашляли, ожидая команды. Прошу выпить всех, – сказал Бородулин и уронил очки на пол, – да здравствует, короче. Первый тост выпили согласно вдохновению, а дальше пошла полная импровизация. Молодая сопротивлялась, покрикивала ефрейторским баском, но её быстро заперли в чулан. Там она, отыскав бородулинской настойки на хрене, забылась и уж больше не активничала. Через два часа решили смотреть фигурное катание по телевизору, но в мае уже все откатались, поэтому рассказывали неприличные анекдоты. Так как рассказывал один Витька, никто его не слушал, а Машка анекдоты знала наизусть. Драку Кольки и Тольки решили обставить с размахом, для чего вышли на двор. Колька бить Тольку не хотел, и все время братался, надувая щеки и размазывая по Тольке неискренние слезы. На звуки борьбы пришли рыбаки из чужой области и подключились, побив Кольку. Озарённые всполохами карманных фонариков, пошли брать почту, потому как там продавали шампунь. К чему понадобился шампунь, никто не помнил, но на всякий случай затопили баню. Баня была новой и без воды, поэтому воду носили с озера в ведрах и выливали в тракторную тележку. Хромая Люська, утратив опору, выровнялась и отдала коромысло на общественные нужды. К утру сочинили петицию в Кремль с просьбой поддержать молочное животноводство в Тверской области. Геннадий Евсеевич, сохранивший от советских времен круглую печать, приложил её на тетрадь в ознаменование победы коммунизма. Утром выпустили молодую, и она, размазывая слезы по румяным щекам, собрав тарелки и столовые приборы, ушла жить к Геннадию Евсеевичу, мотивируя это тем, что он старше Бородулина и вода ему понадобится быстрее. Бородулин же, переступая через тела односельчан, отыскал очки и сел дочитывать рыбные консервы, удивляясь тому, что так складно пишут про сайру. День рождения зазвенел тоненько и рассыпался, как звездная пыль…

 
                                        х х х
 

Машка Перевозчикова, вся бывшая в молодости аппетитных лет, крутозадая на зависть самой Дженнифер Лопес, простаивала без дела, как кобыла, забытая в стойле. Все дело было в Машкином языкатом вредоносном характере, манере невнятно произносить шипящие согласные, как фрикативные, так и аффрикаты, и в непроходящем насморке, из-за которого Машка чихала и гундосила. В отличие от окладистобородого Бородулина, сияющего голубыми, как васильковое небо глазами, Машка Перевозчикова будучи, понятное дело, безбородой, глазки имела черные и вся такая была вертлявая, как броуновское движение. Внутри неё всё сталкивалось, вспыхивало, загоралось и меркло. Машкины движения были энергичны, нос постоянно вздернут, а волосы, росшие в хаотическом беспорядке, лежали как у Бориса Джонсона, – как хотели. Машка в связи с этой внутренней суетой все время выходила замуж, чтобы как-то заглушить пожар души, снедающий её. Машка выходила замуж четырежды официально, с бумажкой, но, как только паспорт подошел к концу и мужей стали записывать на страничку «дети», ей пришлось паспорт утерять и начать новую жизнь. Нельзя сказать, чтобы ей нравился процесс сочетания браком – это всегда выходило одинаково скучно поначалу и еще более тоскливо при разводе. Материально Машка замужествами не обогащалась, хотя мужья оставляли ненужную обувь, бритвенные станки с ржавыми лезвиями и выгоревшие на спине майки. Машку интересовало одно – охота! Она была Артемидой, по сути, хотя и не знала, кто была такая эта дочь Зевса, сестра-близнец Аполлона. На Машке не было хитона, и колчан со стрелами не спадал с юного, округлого плеча – нет. Машка предпочитала мужские брюки типа «джинсы» и майки с рюшечками. Джинсы подчеркивали ее мужское начало, а рюшечки – женское. Мужское начало требовало охоты и убийства неповинной дичи, а женское – милосердия и ухода за подраненной птичкой. Мужское просило водки, женское – красного вина и зеленого чая. Потому, выходя замуж, Машка как бы добавляла к себе женственности и становилась пусть не белой, но вполне себе пушистой. Бородулин подходил Машке как нельзя более кстати, хотя Машка и опасалась братниного увесистого кулака.

 
                                        х х х
 

Каждый мужчина, считающий себя знатоком женского пола, уверенный, что уж его-то, воробья стрелянного, не проведешь на мякине, попадается в сети легко и навечно. Вот еще вчера скакал он счастливым, свободным зайчиком, и ветерок шевелил его длинные уши, и морщился его розовый нос, втягивая обманчиво призывные запахи проскакавшей мимо зайчихи, и вот он же – на парковке у супермаркета, катит тележку с колесиками, на которые намотался полиэтиленовый пакет и белые выцветшие чеки, угрюмо перекладывает в багажник гордого своего Гелендвагена не палатку и заколенники, не ружье и спиннинг, не баночки с пивом и не коробки с опарышами… нет… в багажнике трутся боками пакеты с молоком, мюсли, туалетная бумага, моющее средство для ванн и сетки с молодым картофелем. Где романтика? Где очаровательные попутчицы? Где? А она где – зайчиха-то? Она теперь коза, это в лучшем случае, и мать её коза, а отец, как ни странно – козёл. И вместо Мальдив – ипотека под льготные проценты, вместо легкой порнушки по ночам – турецкий сериал про Роксолану… где вы, друзья? Где вы, подруги? Ау! Нет вас. Будет дача. Газобетонные блоки. Металлочерпица. А потом – семена, грядки и парники. Будут банки с огурцами, скандалы на вынос, и неудачные попытки – сбежать, оставив в капкане китайский ботинок, выдающий себя за ECCO… будьте бдительны, пацаны!

Бородулин попался легко, Машка даже расстроилась. Была устроена охота по всем правилам – выжлятники, доезжачие. Расставлены по номерам загонщики, собаки повизгивали на сворах, предчувствуя добычу… ружья пристреляны на мелкой дичи, патроны приятно тяжелили патронташ …Машка продумала все – от оклада зверя, до расстановки цепи загонщиков. Подранков не брать! – говорила себе Машка, – печёнку делить не буду – сама! А Бородулин, смешав весь кайф, пришел и лег к Машкиным ногам. Прямо в порыжевшую от летнего зноя траву. Машка попинала его босой ногой, но в дом не пустила. Не созрел еще, – сказала себе Машка и, резко дунув в охотничий рог, приставила его к Бородулинской голове:

– А тебе идет, – Машка надела самую мягкую из своих улыбок, – свободен, Бородулин! – и Бородулин, кляня себя за пережитый позор, перемахнул через плетень.

 
                                        х х х
 

Сватовство Бородулина прошло незамеченным по причине того, что ромашки увяли. Пока Бородулин со Стасиком шли до Перевозчиковых, Бородулин вдруг начал тянуть воздух носом, отчего борода приподнялась и встала параллельно горизонту.

– Чуешь? – Бородулин раздул ноздри так, что они стали похожи на дуло двустволки, – Архипыч?

– Не, – Стасик встал на цыпочки, – у Архипыча жжёным отдаёт, а тут нежность чувствуется. Баба Пехоркина варит, не иначе!

– Зайдём? – Бородулин покраснел от вожделения, – типа поздоровкаться?

– А не погонит?

– А проверим?! – и Бородулин начал обрывать лепестки ромашки, и вышло – обнимет, и поцелует!

Когда через положенные на запой трое суток Бородулин очнулся в сыром предбаннике неизвестной бани, он обнаружил себя не вполне одетым и в чужих дамских туфлях на руках. Задавать себе вопросы было бессмысленно, потому, как отвечать было некому. Держась за копченые стены, Бородулин приблизил свое лицо к треугольному осколку зеркала, и вышло, что это не он, не Бородулин, а вовсе даже и Стасик. Бородулин охнул, сел на лавку, проломил её и заснул, потрясенный коварством Перевозчиковых. Всех разом. Про самогон он и не вспомнил, впрочем, как и про Стасика.

Стасик же сидел за столом, накрытым рваным клеенкой и чистил грибы. Теща Стасика Надя Пална и жена Ира Григорьевна вязали пучки мяты на продажу, отчего дух в избе стоял приятный и трезвящий.

– Вот, скажи мне, – Стасик не поднимал глаз от скользкой грибной шляпки, – отчего Бородулина трезвого никто не любил, а пьяного любят?

– А бабы трёзвых не поважат, – тёща ловко откусывала овечьими ножнями стебли, – пяного всегда наладить можно, опять же хошь и сковородой, все нипочем. А трёзвого? Еще и по шее огребешь!

– Оно мама, вы и правы, – Ира обматывала суровыми нитками мятные пучки, – опять же пяный когда, шелыгаться по бабам нипочем не станет. Где выпил, там и сдох. А трёзвый, зараза, кобеляка така, может и за сто вёрст по бабе утечь, не?