Текст книги "Ночь вампиров"

16

– Ортега? – закричала Франсуаз, перекрывая льющийся из ниоткуда голос. – Ортега Илора. Отпусти этого несчастного – ты уже довольно запутал его.

Я покачал головой.

Больше всего на свете я ненавижу споры на религиозной почве.

– Оружие детей Преисподней, – продолжал Илора, – это ложь; не дай им запутать себя, Морон. Помни, что они не имеют власти над тобой, если ты сам не дашь им такую власть. Борись.

Отец Морон выпрямился; слова Ортеги наполняли его силой, которую он вряд ли захотел бы получить, имей он представление о последствиях.

– Морон, – предупредила девушка. – Остановись. Ты не должен подчиняться этому человеку; он всего лишь использует тебя.

– Я не подчиняюсь Человеку, – возразил Морон, – но Богу.

Он поднес руку к горлу, и на мгновение мне показалось, что он избытка чувств и перенапряжения святого отца поразил сердечный приступ; но вскоре я понял, что это не так.

Пальцы священника сомкнулись на изображении креста, висевшем на его шее.

– О, нет, – пробормотала Френки.

– Именем Господа, – провозгласил священник. – Именем Господа заклинаю тебя, о порождение Тьмы; возвращайся назад, в Преисподнюю.

* * *

Алые всполохи окрасили лицо моей партнерши; мощный порыв ветра распушил ее волосы.

Ветер принес с собой крохотные прозрачные льдинки, на которые распадалась хрустальная сфера, отделяющая одно мироздание от другого.

Только Френки и я могли ощутить это разрушительное дуновение, вырывающееся из трещин в ледяной корке пространства. Ни одной вещи в комнате не коснулось его прикосновение; ни листков бумаги, на которых, мелким ровным почерком, воскресная проповедь расползалась черновыми заметками; ни тонкой занавеси, что, стесняясь, закрывала собою окно.

Холодный ветер не коснулся и отца Морона. Его одежда, длинная и широкая, оставалась не поколебленной.

Только демонесса, рожденная в иной сфере мироздания, могла почувствовать холод, царящий между мирами. И чувствовал его я, ибо моя душа принадлежит ей.

Священник не слышал мелодичного звона, с которым крошились и падали грани реальности. Он не мог внимать тысячам тысяч голосов, стенавших в бессилии желания. То содрогались те, кто слишком хотел вернуться в наш мир, сбежать оттуда, куда заключил их избранный ими путь.

Лицо Франсуаз стало жестоким.

Даже она не в состоянии предвидеть, к чему может привести трещина, проколотая в человеческом мире. Тысячи нетварей, скуля и воя, скребутся у границ нашего мироздания; и впустить их внутрь так же легко, сколь сложно выдворить их обратно.

– Заклинаю тебя, – нараспев проговорил отец Морон. – Вернись в тот мир, откуда ты пришла.

Каждое слово, произносимое священником, выбивало новый осколок из хрустальной сферы.

Он не видел этого, и не понимал.

Его глазам было открыто лишь то, что происходило в его мире. Он мог смотреть лишь на девушку, чьи глаза, обычно серого стального цвета, теперь мерцали ослепительным огнем; на ее волосы, подхваченные силой, которую он не чувствовал; он видел ненависть на ее лице, и думал, что это чувство направлено на него.

Морон знал лишь часть правды; и принимал эту часть за истину.

И вина его была не в незнании; но в нежелании узнать больше.

– Несчастный дурак, – пробормотала Франсуаз.

Я не видел лица Ортеги Илоры; но слышал его голос. Он раздавался из пучка темно-синего света, мерцавшего над нашими головами.

– Хорошо, – ободряюще говорил комендант. – Будь тверд в своей вере, Морон; помни, что невинные души взывают к тебе, моля о помощи.

Ветер ударил меня в спину, и чуть не подхватил.

Голос Ортеги становился все громче, и с каждым новым словом усиливался свет, озарявший церковные своды. Отец Морон воздевал руки к бесконечному небу, и сапфировые лучи заливали его, превращая в темный, безликий силуэт на фоне торжествующего света.

И таковым стал Морон, отдавшись религиозному экстазу; это уже не был человек, которого я знал, хотя бы и несколько минут.

Властный толкающий вперед голос коменданта Ортеги, наполнил Морона той силой и уверенностью в себе, какие человек никогда не может найти внутри себя, но только вовне.

Точка опоры, дающая силы оттолкнуться и прыгнуть, всегда должна находиться перед глазами человека, но не в нем самом; и не имеет значения, идет речь о настоящих глазах, или о том, что называют «духовным зрением».

И все же Морон не изменился.

Его не стало.

Человек, когда-то бывший ребенком, человек, о чем-то мечтавший и чего-то боявшийся, человек, который отправился учиться в семинарию – как знать, по своей ли воле, или воле отца, – ставший священником, человек, который еще несколько минут назад направлял на меня дуло пистолета – он исчез.

Человеческая душа слишком слаба, чтобы противостоять искушению; и в страхе перед искушением явным она отдается тому, что полагает добродетелью. Избегая одного демона, она сама идет в когти другого, более страшного.

Религиозное рвение захлестнуло отца Морона и утопило его. В фанатичном экстазе, он потерял способность думать и чувствовать; сердце его билось ровно, ибо не осталось в нем места страстям и сомнениям, но лишь служению и долгу.

И было в Мороне меньше человеческого, чем в маленьком крестике, который сжимал он в своих руках.

Орудие, радующееся тому, что не оно само направляет удар.

Голос Ортеги проникал в самую глубину сердца священника. Человек, прячущийся за сапфировым светом, знал все изгибы тропы, по которой, шла запутавшаяся душа отца Морона.

Ортега знал его закоулки, его мечты и его слабости. Он знал, что отец Морон верит в Бога, и то, каким он представляет себе создателя.

И Ортега создал его для отца Морона.

Человек, создающий Создателя для людей – не это ли высший из парадоксов веры? И что является верой – прыжок в реальность, которую мы не видим, реальность, которую мы никогда не сможем посетить, пока существуем в другой, реальность, о которой в буквальном смысле ничто не может нам рассказать – ни звуки, раздающиеся оттуда, ни слова других людей, ни ночные сны.

Реальность, знать о которой мы можем лишь из книг, которые кто-то назвал святыми – кто знает, по какой причине; реальность, о которой говорят проповедники с телеэкранов и кафедр, но о которой те, кто провозглашают ее, знают столь же смутно и неверно, как и те, к кому обращены их проповеди.

Или же вера есть создание этой реальности.

Создание с нуля.

Ортега Илора верил в бога, про которого прочитал; верил в бога, о котором ему рассказывали; но это был его бог.

Открой он Священное писание – а он делал это не раз и не два, и даже не каждый день, но много раз на дню, он без труда смог бы найти сотни, и даже тысячи подтверждений того, что его бог – истинен.

И даже если бы не нашлось ни одно подтверждения, даже если бы каждая строка в писании громко молила об обратном – и в этом человек смог бы найти то, что искал; доказательства его бога.

Илора видел господа лишенным сердца; господа, умеющего только наказывать, но помогать, судить, но не прощать, господа, налагающего оковы запретов, но не открывающего темницы.

Был ли Ортега прав?

Понял ли он Бога таким, каким видели его апостолы, или даже апостолы восприняли его неверно?

Кто мог ответить на этот вопрос.

Но Ортега верил; и с каждым днем его вера крепла.

Это не были пустые слова, шелушащиеся уверения и лицемерное посещение церкви с тем, чтобы потом кичиться своим благочестием перед столь же ограниченными соседями.

О, нет; Ортега верил, и жил так, как если бы предмет его веры существовал с определенной необходимостью. Так люди верят в законы, пока исполняют их, и не верят, когда нарушают; так люди верят в государство, ибо оно не существует нигде, кроме людских умов, и если все люди, однажды, скажут «нет государства», то и не станет его.

Так же и Бог жил в сердце Ортеги – бог, которого он выбрал из миллионов возможных, бог, который был для него единственным, бог, который существовал.

И он появился.

Из глубины преисподней поднялся демон – страшный, лишенный добра и сострадания. Он не умел любить, не умел прощать, не умел подавать руку помощи. Не умел, ибо не хотел этого делать, и никогда бы не стал.

Существовал ли сей демон вечно, или хотя бы столь долго, сколько переливается над мириадами солнц сфера мироздания? Родился ли он тысячу, две тысячи лет назад, или же за секунду до того, как его голос явился воспаленному сознанию Ортеги?

Или же Ортега создал его?

Я увидел, как мир передо мной расползается, раскрываясь глубокими трещинами. Обжигающее пламя выбрасывало из них свои горящие лепестки, и они колебались и таяли, чтобы вспыхнуть с новой безумной яростью.

Ярко-алые потоки лавы с шипением проползали под растрескавшейся корой мира. Они беспокоились, мерными уверенными движениями, и с каждым мгновением все дальше перехлестывали через края раскола.

– Продолжай, – услышал я торжествующий голос Ортеги. – Укрепи свой дух, Морон, и не бойся противостоять силам Тьмы.

Темно-красные прожилки пронизывали плоть лавы, золотую от сверхвысоких температур. Резные подпоры, скрепляющие собой хрусталь мироздания дрогнули и начали гнуться.

– Тварь, пришедшая из Преисподней, – воскликнул Морон. – Сгинь же, исчезни навсегда.

– Господь ведет тебя в твоей борьбе, – произнес Ортега. – И сила твоя дарована Им.

Огненное пламя окружило меня; я услышал крики и стоны тех, кто покинул этот мир прежде, чем нашел мир в себе самом. Я увидел серые глаза Франсуаз, и почувствовал, как ее пальцы смыкаются на моей душе.

Девушка сцепила крепкие зубы, напряженно борясь с усиливающимся содроганием мира.

– Она поддается, – голос Ортеги звучал, словно колокольный звон на высокой башне. – Она теряет силы.

Потоки крови хлынули с небес, плотным, густеющим потоком; кровь превращалась в огненные всполохи и таяла, растворяясь в жидкой магме земли.

– Черт, – пробормотала Френки.

Девушка разжала пальцы и опустила голову.

– Мне жаль, Морон, – произнесла она. – Но ты сам во всем виноват.

Огненные языки охватили меня со всех сторон, закрыв на мгновение от остального мира.

Мое тело содрогнулось; я ощутил, что горячие губы моей партнерши впиваются в мой рот. Девушка принялась вытягивать из меня душу – жадно, властно, не допуская и тени сомнения, что я могу желать чего-то иного.

Когда демонесса насытилась, внутри меня уже ничего не оставалось; мир рухнул вокруг меня, осыпаясь мельчайшими обломками, а через мгновение развернулся вновь.

Франсуаз стояла напротив отца Морона, сложив руки на груди.

– Вы – жалкий, несчастный идиот, – произнесла она. – Но я сделала для вас все, что только могла.

Все, что мне предстояло увидеть теперь – это смерть священника.

И я знал, что будет она ужасна.

17

Под сводами церкви мелкими снежинками рассыпалась тишина, и растаяла, не оставляя после себя ничего, кроме дуновения влаги.

Лицо отца Морона действительно стало мокрым от пота; его губы мелко тряслись, словно он пытался затянуться сигаретой, и никак не мог нащупать ее между зубами.

Я не сразу понял, что сапфировое сияние более не струит своими холодными лучами. Оно затухло, свернувшись в тонкую проколину в пространстве, а вскоре и она сама затянулась колотой раной.

Франсуаз взглянула на святого отца сверху вниз; ее глаза стали безжалостными и полными любопытства.

На прекрасном лице девушки не осталось ни малейшего следа того напряжения, которое охватывало ее еще пару мгновений назад. Моя душа, принадлежащая демонессе безраздельно, напоила ее и дарила силы.

Я услышал, как с легким стуком падает на деревянный пол маленький крестик.

Губы не слушались отца Морона; он попытался произнести несколько слов, но его горло лишь страдальчески дергалось.

– Что произошло? – едва слышно выговорил он. – Почему ты еще здесь?

Френки усмехнулась.

– Я хочу посмотреть, как тебя разорвут на части, – сказала она. – И послушать, как громко ты станешь кричать.

Отец Морон поднес ладонь к горлу, но маленького крестика более не было на его обычном месте. Простой шнурок перетерся, и сверкающий амулет выпал из рук священника. Находясь в экстазе веры, Морон заметил это только тогда, когда для него стало слишком поздно.

Пальцы Морона сжались там, где должен был находиться крест.

– Проклятое создание, – проговорил он. – Ты забрала у меня его, чтобы лишить меня помощи Господней.

Маленький амулет лежал под его ногами, твердым кусочком металла. Он был столь же красив в своей строгости и простоте, каким отец Морон впервые повязал его себе на шею.

Иная судьба ожидала душу Морона.

Созданная для того, чтобы испытывать и дарить любовь, теперь она была обожжена ненавистью. И, чувствуя ненависть внутри себя, священник видел ее и в других.

Он находил для себя врагов везде, потому что искал их.

– Что с ним будет, Майкл? – вполголоса спросила Френки.

Довольно странно слышать такой вопрос от демонессы, обращенный ко мне; по идее, именно Френки надлежит лучше других знать, что происходит с людьми, оказавшимися во власти порождений Зла.

Я ответил, не повышая голоса.

– Желания людей почти всегда исполняются, Френки. Не знаю, кто это придумал, или же это заложено в генетической структуре человека.

Однако это относится не к осознаваемым желаниям, не тем, которые человек сможет высказать, если перед ним появится джинн. Желания, которые исполняются – те, что лежат глубоко в душе; те, что движут человеком и указывают ему путь.

Отец Морон хотел, чтобы существовали твари, которых он мог бы ненавидеть. И одна из них уже находится внутри него.

– О чем это вы говорите? – воскликнул священник.

– О твоей смерти, – ответила Франсуаз.

Мне было жаль отца Морона; вернее, я испытывал бы это чувство, если бы не потерял его давным-давно.

Говорят, что нельзя помочь людям, которые этого не хотят; пожалуй. Но еще более не возможно спасти тех, кто истово молит о спасении, и желания его искренни; но в то же время, каждым своим шагом, каждым словом, каждой мыслью и каждым побуждением увлекает себя все ближе к пропасти.

И он скорее проклянет тех, кто осмелится откликнуться на его крики о помощи, нежели откажется от своего гибельного пути.

Отец Морон шел именно этим путем; он сам выбрал его, и никогда бы не отступил.

Вот почему я не мог найти в себе жалости к нему, хотя и хотел ее испытывать.

Наверное, я стал циничен.

Отец Морон опустился на колени. Он сделал это медленно; он не был очень стар, но его спина уже болела, а ноги плохо слушались своего хозяина.

Никто не мешал ему; он ждал иного. Отец Морон встал на колени, и, не удержавшись, поднял на нас взгляд, полный сомнения и страха. В этот момент он не был похож на того, кем полагал себя сам; борца за веру, сражающегося с порождениями Тьмы.

Скорее, он выглядел как жалкий пьяница-нищий, достойный одного лишь презрения и даже не осуждения уже, воровливо подбирающий с грязной земли мелкие монеты, рассыпанные невнимательным прохожим.

– Не старайся, – бросила Френки.

Пальцы Морона коснулись металла; в то же мгновение священник отдернул их, издав громкий крик боли. Белый дым поднялся от кончиков его пальцев, и я увидел, что они обожжены до костей.

– Что это? – в ужасе воскликнул священник. – Что происходит?

– Никто не забирал у тебя крестика, Морон, – ответила Франсуаз. – Ты сам выбросил его, отказавшись от того, во что верил.

Она наклонилась и, подняв маленький кусочек металла, передала его мне. Он был холодным и твердым, как и должен быть небольшой амулет.

– Мой крест раскалился, и я не могу его поднять, – прохрипел отец Морон. – Это твоих рук дело.

– Жаль огорчать тебя, – ответила Франсуаз. – Но виноват в этом ты. Крест – не более, чем дешевая безделушка. Религиозный смысл наполняет его лишь постольку, поскольку ты сам веришь в бога.

Ты думаешь, что по-прежнему служишь ему, но на самом деле отказался от своего бога ради своей ненависти. В глубине души ты это осознаешь, и это не позволяет тебе взять в руки крест.

Девушка положила амулет поверх листков с заметками воскресной проповеди.

– Смотри на него, Морон, – произнесла она. – И, когда ты вернешься к своему богу, ты сможешь его взять. Не раньше.

– Жалкая тварь, – воскликнул священник. – Тебе не удастся запутать меня своей ложью.

Я покачал головой.

– Для него уже все кончено, – сказал я. – Он сам определил час своей смерти.

Морон закричал.

Он бросился на мою партнершу, поднимая правую руку. Бог весть, чего он хотел добиться; Франсуаз дала ему пощечину, и он кубарем повалился на пол.

Морон поднялся.

Это удалось ему не сразу. Дважды его ноги подгибались, и он вновь сползал на пол, скользя ладонями о стену. Правая часть его лица горела; но не ярче, чем его глаза.

После того, как Морон встал на ноги, ему пришлось еще немного постоять, согнувшись и глубоко хватая ртом воздух.

– Именем Господа, – глухо пробормотал он. – Именем Господа.

– Именем Господа ты умрешь, – бросила Френки.

Отец Морон шагнул вперед.

Сперва я не понял, что происходит с ним; потом его голова откинулась назад, и из его горла вырвался вскрик.

Он шагнул снова, расставив руки, словно пытался взлететь. И еще раз.

Его грудная клетка раздувалась и вспучивалась, поднимая просторный колокол церковной одежды.

– Это будет грязно, – пробормотала Френки.

– Что со мной происходит? – тихо спросил священник.

Было видно, что слова даются ему с трудом.

– Ничего, – ответила Френки. – С тобой уже больше ничего не произойдет.

Морон не слышал ее.

Он поднес руки к груди и резким движением попытался разорвать церковное одеяние. Оно не подалось; тогда священник потянул снова, изо всех сил.

Раздался треск рвущейся материи; Морон более не смотрел ни на меня, ни на Франсуаз. Его глаза даже не были направлены туда, где пальцы судорожно терзали церковное одеяние.

Зрачки святого отца были направлены к сводам церкви; они закатились, и теперь никто не смог бы определить их цвета.

Впрочем, то, что стояло в этот момент перед нами, больше не было святым отцом Мороном.

– Что сейчас будет? – спросила Франсуаз.

– Сложно сказать, – ответил я. – Но если не хочешь испортить себе аппетит, тебе лучше отвернуться.

Девушка продолжала смотреть.

Новый лоскут материи раненой птицей ненадолго взлетел и опустился на пол. Теперь они были испачканы кровью; темной, смешавшейся с чем-то черным и комковатым.

Крохотные комки разворачивались и расправляли членистые лапы.

Невозможно было определить, откуда сочится кровь. Пальцы Морона были испачканы ею, она стекала на кисти и замачивала широкие рукава одежды священника.

Все грудь и живот человека покрылись влажными пятнами. Кровь проступала сквозь остатки материи, и черные жуки, выбиравшиеся из нее, расползались по телу человека.

Морон отнял руки от одежды; она больше не занимала его. Секунду или две то, что больше не было человеком, стояло неподвижно, и лишь капли мутной крови падали вниз, из-под его одеяния.

Священник поднял руки к лицу и запустил пальцы в свои глаза.

Он начал выдавливать глазные яблоки; это было больно, и боль останавливала его. Но вскоре Морон преодолел этот порог; он стал давить все сильнее, пока наконец палец правой руки не вытеснил яблоко из глазницы.

Выдавленный глаз повис на ниточках глазных нервов. Его зрачок все еще поворачивался.

Со вторым глазом получилось более мучительно. Глазное яблоко лопнуло, и пальцы священника покрылись тем, во что оно превратилось.

От неимоверных усилий рот Морона приоткрылся; наполовину откушенный язык вывалился из него, и лег на нижнюю губу.

Очевидно, лже-священник сжал зубы, когда выдавливал себе глаза.

Язык тоже был темным – еще темнее, чем кровь. Он трескался, и крохотные жуки выползали из него, чтобы вновь забраться в рот человеку.

Преодолеть три лестничных пролета оказалось сложным, когда я поднимался сюда. Они были слишком крутые и слишком узкие.

Я неплохо ориентируюсь в зданиях, но на этот раз не мог с уверенностью сказать, что помню все повороты.

Поэтому следовало спешить.

Я слышал, как Франсуаз бежит позади меня, перепрыгивая через несколько ступеней. И еще я слышал, как бьется мое сердце, и я не мог решить, какой звук кажется мне громче.

Я остановился только тогда, когда выбежал на середину церковного помещения. Позади меня алтарь возносил к нему дым сотен свечей.

Я хотел обернуться, чтобы посмотреть, кто изображен на иконах.

Я сказал себе, что на это нет времени; на самом деле я не решился.

На какую-то долю секунды я замер, пытаясь вспомнить. Франсуаз обогнала меня. Я увидел, как она широко распахнула двери церкви, и солнечный свет заходящего солнца осветил меня.

Я бросился к боковой стене и, подпрыгнув, вынес собою стекло.

Осколки были цветными – красными, желтыми и синими. Все они светились; не сами, конечно, но пропуская сквозь себя солнечный свет.

И какой человек может осмелиться сказать, что светится сам, а не подхватывает свет, полученный от других?

А еще там были золотые осколки.

Золотые и яркие, как добрый, радостный сон.

Только когда стеклянный дождь осыпал меня, я вспомнил, что это витраж, и с опозданием подумал о том, что он мог оказаться для меня слишком прочным.

Эта мысль оформилась в моей голове, когда я уже поднимался на ноги у боковой стены церкви. Я увидел, что Франсуаз бежит ко мне, и понял, что опережаю ее.

Крытый сарай, мне бросилось в глаза, что одна доска в нем прогнила и нуждается в замене.

Вторая, справа от двери.

Я вышиб дверь плечом, даже не проверив, заперта ли она. Она была заперта.

Сарай был низким, и уместиться в нем могли только две автомашины. Внутри стояла только одна.

Я остановился, и мир вокруг меня тоже перестал мчаться куда-то. Я обвел помещение взглядом, и мне показалось, что по крайней мере, часов двенадцать ушло на это.

Я увидел то, что искал, когда Франсуаз пихнула меня в спину.

Две канистры.

Я не знал, что это, но надеялся, что газолин.

Я подбежал к ним и отвернул крышку одной из них. Это не был газолин, это был бензин.

Теперь я понял, почему люди дважды пытались сжечь церковь в соседней деревне. Они видели, что в ней происходит.

Я подхватил одну из канистр и бросился обратно. Я видел, как Франсуаз склонилась над второй. Я не знал, проделал ли я в витраже достаточное отверстие, чтобы пролезть сквозь него; подбежав к стене, я увидел, что высадил витраж полностью.

Я запрыгнул в окно, не замедляя бега. Оно оказалось выше, чем я рассчитывал, или канистра была чуть тяжелее. Мне пришлось перекувыркнуться по полу дважды, прежде чем я смог подняться на ноги.

Потом была лестница.

Я не помнил, как миновал первый лестничный пролет – все произошло слишком быстро, чтобы это осознать. На втором я едва не свернул не в ту сторону, в которую следовало.

Я перестал бежать, только когда приблизился к открытой двери. Я не хотел врываться туда, так как не знал, что могу там увидеть.

Отец Морон вонзил пальцы в свои глазницы; теперь он пытался вырвать и их. Напряжение и боль были гораздо сильнее, чем мог вынести этот человек; но то, что находилось внутри него, презирало боль.

Может быть, даже ее любило.

Отец Морон стискивал челюсти, и кровь быстрее бежала из надкушенного языка. Его половинка оторвалась и упала под ноги священнику.

То, что с безумной яростью рвал на себе отец Морон, начало подаваться. Его правая рука стала двигаться вверх, и скрюченные пальцы держали, оторванными, лоскут окровавленной кожи.

Но там была не только кожа.

Кости священника становились мягкими и гнущимися. Черные жуки изгрызали их изнутри, проделывая тысячи мельчайших ходов.

Морон отдирал со своей головы череп кусок за куском.

Я размахнулся и стал поливать его бензином из канистры.

Обрывки кожи отделялись от головы Морона. Он уже разорвал себе лицо, и лишь шевелящаяся, кровавая масса находилась там, где были когда-то глаза и лоб.

Он принялся за волосы.

Правая рука Морона подцепила отшелушивающиеся черепные кости, и он, с глухим стоном, стал обнажать свой мозг.

Я видел, как черные жуки бегают внутри его извилин, прогрызаясь все глубже и глубже.

Левая рука Морона погрузилась в рот. Он схватил себя за левую щеку и оторвал ее одним движением. Потом его пальцы сомкнулись на нижней губе.

Франсуаз подбежала к Морону, оказавшись с ним на расстоянии нескольких футов. Широкая струя бензина хлынула из горлышка канистры.

Все изменилось.

Морон продолжал отрывать кусок за куском от своей головы и швырять их вниз. Но было теперь и иное – иное движение.

Что-то, что находилось под черепом умершего, теперь начало шевелиться.

Сперва несильно, потом все увереннее, нечто поворачивалось внутри разорванного черепа человека, силясь освободиться.

Франсуаз вынула зажигалку, и маленький огонек запрыгал над серебряным футляром.

Морон согнулся от боли, и отломал себе нижнюю челюсть.

Девушка бросила то, что держала в руках. Тело несчастного охватило пламя; он зарычал, и в голосе этом не осталось уже ничего человеческого; только звериное.

Франсуаз отпрыгнула от живого факела.

Морон был покрыт бензином, а то, что все еще оставалось от его просторного одеяния, благодарно впитало в себя горючую жидкость.

Кожа и высохшие кости, оторванные священником от своей головы, теперь лежали под его ногами, и огонь жадно пожирал их.

Священник отклонился назад, разевая рот. Нижней челюсти у него уже не было, но я видел, как расширяется черное отверстие его горла.

Полчища жуков хлынули из него, покрывая собой стены и потолок.

– Бежим, – бросила Франсуаз.

Церковь горела десять с половиной часов. Люди приходили к ней, и поднимали головы, чтобы увидеть золотой крест, сверкающий на ее вершине. Алые всполохи пожара танцевали вокруг него, и заставляли светиться.

Никто из тех, кто обступил полыхающую церковь, не предпринимал попыток ее потушить.

Целую ночь она озаряла собою холмы.

* * *

Франсуаз сидела на деревянной лавке, забросив на стол одну ногу.

Место, в котором мы находились, я не назвал бы ни рестораном, ни баром, ни даже закусочной. Больше в моем словаре слов не находилось, за исключением, разве что «харчевни».

– Я знала, что у меня будут одни неприятности с тобой, – сообщила девушка, ставя на стол большую кружку.

Мне захотелось узнать, что в ней, но нежелание стошнить здесь прямо на пол перебороло любопытство.

– Один раз я купил тебе лифчик на два размера меньше, – подтвердил я. – Но как он смотрелся.

Франсуаз осуждающе покачала головой.

– Заставить меня поджигать церковь, – сказала она. – А мои тетушки думают, что ты приличный молодой человек.

– Людям здесь придется многое передумать, прежде чем они вновь смогут верить в бога, – произнес я, подсаживаясь к ней.

– Нет, – ответила девушка. – Для того, чтобы начать верить, не нужно ни времени, ни раздумий. Главное, чтобы бог, которому они станут молиться, был добрым и милосердным.

– Говорят, у бога тысячи имен, – произнес я. – Но правда и то, что за одним именем могут скрываться тысячи богов.

Лицо девушки стало задумчивым.

– Отец Морон мог бы стать хорошим человеком, – сказала она. – И шериф тоже. Они нуждались лишь в том, чтобы кто-нибудь вовремя указал им правильную дорогу.

– Например, бог? – спросил я.

Она усмехнулась.

– Например.

В оформлении обложки использованы работа

фотографа John Haslam «Fire in the Sky»,

распространяемая согласно лицензии Attribution 2.0 Generic (CC BY 2.0),

а также фон, разработанный дизайнером Marcel Vijfwinkel (CGTextures)

и распространяемый согласно CGTextures License, которая разрешает,

в том числе, бесплатное royalty free использование фона при оформлении книг.