Текст книги "Пятая профессия"

3

Болезненного вида мужчина, с бородкой с проседью, носящий чуть великоватую, спортивного покроя куртку, сидел рядом с Сантицо.

– Это доктор Уайнберг, – представил его нейрохирург.

Они пожали руки.

– Доктор Уайнберг – психиатр, – сказал Сантицо.

– Вот как, – Сэвэдж выпрямился и сел очень прямо – напряженно.

– Вас это беспокоит? – вежливо осведомился Уайнберг.

– Нет, разумеется, нет, – ответил Акира. – У нас возникло затруднение, и нам хотелось каким бы то ни было образом его разрешить.

– Любыми способами, – добавил Сэвэдж.

– Великолепно. – Из своей спортивной куртки психиатр вытащил записную книжку и ручку. – Не возражаете?

Внезапно Сэвэдж почувствовал себя совершенно больным. В любых обстоятельствах он старался делать так, чтобы разговоры оставались незадокументированными, но все-таки отыскал в себе силы сказать.

– Делайте любые заметки, которые могут вам помочь.

– Замечательно. – Уайнберг нацарапал несколько слов. Сэвэдж со своего места видел, что они похожи на “время” и “место”.

– Ваши МРС должны доставить сюда, – сказал Сантицо. – Думаю, пока мы ждем, доктору Уайнбергу захочется задать вам несколько вопросов.

Сэвэдж жестом предложил психиатру начать.

– Жамэ вю. Насколько я понял, вы являетесь изобретателем данного термина.

– Верно. Больше ничего другого для описания собственного смятения придумать не мог.

– Развейте, пожалуйста, вашу мысль.

Сэвэдж сделал то, о чем просили. Время от времени Акира дополнял его рассказ разными деталями. Рэйчел внимательно слушала.

Уайнберг царапал что-то в своей книжке.

– Итак, подведем итоги, – наконец сказал психиатр, – Вы оба думали, что видели друг друга мертвыми, так? И не смогли отыскать гостиницу, в которой произошли подразумеваемые смерти? А также больницу, в которой вас лечили, и врача, который вас пользовал?

– Верно, – сказал Сэвэдж.

– А события, травмировавшие вас и вашу психику, произошли полгода назад?

– Да, – отозвался Акира. Уайнберг вздохнул.

– На мгновение… – Он отложил ручку. – Подойдем к вашей дилемме гипотетически.

– Подходите, как угодно, – сказал Сэвэдж.

– Я не собираюсь нападать.

– А я об этом не думал.

– Давайте объясню. – Уайнберг откинулся на спинку кресла. – Обычно пациентов ко мне направляют. Вместе с ними приходят документы, подтверждающие их личность, истории болезни и так далее. Если необходимо, я провожу беседы с родственниками, начальством. Но в данном случае я о вас ничего не знаю. Лишь с ваших слов я знаю о вашем необычном – если к этой истории применимо подобное безобидное словцо – прошлом. Нет никакого способа проверить то, в чем вы пытаетесь нас убедить. Также, как и возможности вам поверить. Все, что приходит в голову: первое – вы оба патологические лгуны, а второе – репортеры, проникшие сюда с целью проверить, действительно ли психотерапевты настолько легковерны, как про то толкуют.

Глаза Сантицо сверкнули.

– Макс, я же говорил, что их рассказ – и их рентген – заинтриговал меня. Предложи теорию.

– Лишь как логическое упражнение, – откликнулся Уайнберг. – Чисто в порядке рассуждения.

– Ну, это и так понятно, ты ведь по-другому не можешь, – сказал нейрохирург.

Уайнберг снова вздохнул и развел руками.

– Наиболее вероятным представляется такое объяснение: вы оба пострадали от взаимной мании из-за вам нанесенных смертельных побоев.

– Каким образом? На рентгеновских снимках показано, что никаких побоев не было, – сказал Сэвэдж.

– Не согласен. Рентген показал, что, как вы тому и верили, у вас не были сломаны ни руки, ни ноги, ни ребра, а также не повреждены черепа. Но это не означает того, что вы не были избиты. Давайте восстановим то, что предположительно произошло. Вас обоих наняли для того, чтобы защищать одного человека.

– Да.

– Который отправился на какое-то совещание, проходившее в сельской гостинице. И там был убит. С особой жестокостью. Мечом, которым его разрубили пополам.

Акира кивнул.

– Вы пытались его защитить, и были избиты до бессознательного состояния, – продолжил Уайнберг. – Уже отключаясь, вы упали и с этой, не очень удобной точки ошибочно увидели смерть другого. Так как вы оба живы, то что-то должно явиться причиной подобной галлюцинации. Я считаю, что ею вполне является комбинация дезориентации и невероятной боли.

– Но почему у них обоих появилась одна и та же галлюцинация? – спросила Рэйчел.

– Чувство вины.

– Боюсь, не совсем вас понял, – нахмурился Сэвэдж.

– Насколько я понял, профессия является для вас больше, чем обычным делом, занятием. Я имею в виду, что ваша личность базируется на защите, спасении жизней. Это моральные обязательства. Вас, таким образом, можно сравнить с преданными своему делу врачами.

– Верно, – отозвался Акира.

– Но ваше отличие от врачей, которые неизбежно теряют своих пациентов, и, соответственно, обязаны зарываться в скорлупе, не пропускающей внутрь никаких эмоций. Вы достигли уникальных успехов. Вы никогда не потеряли ни одного клиента. Поэтому рейтинг вашего успеха приближался или равнялся – как угодно – ста процентам.

– Если не считать…

– Событий, происшедших шесть месяцев назад в сельской гостинице, – закончил Уайнберг. – Вы впервые потеряли своего клиента. Такой удар по вашей личности. Никогда не проигрывая, вы не были к нему готовы. К тому же шок усилил кошмарный способ, которым умертвили вашего клиента. Единственной реакцией на подобные события является чувство вины. Потому что вы выжили, а ваш клиент – нет. Потому что жизнь клиента для вас означает абсолютно все, и вы готовы пожертвовать своей жизнью, чтобы его спасти. Но этого не произошло. Он умер. А вы – все еще живы. И ваша вина стала невыносимой. Подсознание пытается как-то уравновесить это чувство. И строит защиту на неясном видении, стараясь уверить вас, что вы якобы видели смерть напарника. Оно настаивает, настойчиво подсовывает мысль о том, что вашего хозяина вовсе нельзя было спасти, так как и его, и вашего напарника убили, и вас самих едва не отправили на тот свет, хотя вы геройски, правда безуспешно, старались выполнить свой долг. Так как вы очень похожи друг на друга, то, соответственно, ваши галлюцинации оказались схожими, и их нетрудно предугадать.

– Ну, хорошо, а почему тогда мы не смогли отыскать сельскую гостиницу? – спросил Сэвэдж.

– Потому что в глубине души вы стараетесь уверить себя в том, что ваша неудача вообще никогда не происходила. Разве существует лучший способ уверить себя в этом, чем просто доказать, что не существует самой гостиницы? Или врача, который вас лечил? Или больницы, в которой вы поправлялись? Но они существуют, по крайней мере в том случае, если все вами изложенное – правда. Но тут же исчезают, когда необходимость в опровержении самих себя заставляет вас идти на поиски.

Сэвэдж с Акирой переглянулись. И, как будто по команде, кивнули.

– А почему, – в голосе Акиры прозвучал скептицизм, – мы оба знали, где должен находиться отель? Или врач? Или больница?

– Это объяснить легче легкого. Вы друг друга поддерживали. И то, что говорил один, сразу же подхватывал другой. Для увековечения мании и освобождения от чувства вины.

– Нет, – сказал Сэвэдж. Уайнберг пожал плечами.

– Я ведь говорил, что все это чисто гипотетические соображения.

– А почему, – не сдавался Акира, – мы лежали в гипсе, если наши кости не были переломаны? Почему столько месяцев продолжалась пытка восстановления двигательной системы?

– Гипсе? – переспросил Уайнберг. – А может, это были просто иммобилизаторы, помогавшие сращиваться порванным связкам? Может быть, повязки на груди не были вовсе уж такими плотными и лишь защищали избитые, но не поломанные грудные клетки? А может быть, в черепах все-таки были повреждения, но настолько грамотно вылеченные, что это нельзя проверить даже с помощью рентгена? Вы ведь признаете, что вам вводили демерол. А он устраняет чувство реальности и вполне способен создать свою реальность.

– Ну, разумеется, – вступила в разговор Рэйчел. – И, конечно, там не было меня. И я не чувствовала их боли. Признаюсь, мне нравятся оба эти мужчины. Мы много вместе пережили. Но я отнюдь не идиотка и из нас троих имею больше шансов оставаться беспристрастной. Мои друзья не поддерживали иллюзию друг у друга.

– Тогда вы, наверное, слыхали о стокгольмском принципе, – сказал Уайнберг. – Люди в состоянии стресса стараются идентифицировать себя с теми, от кого зависит их собственная безопасность.

– А вы, разумеется, слыхали о принципе страуса, – быстро отреагировала Рэйчел. – Психиатр, столкнувшись с проблемой, о которой раньше не слыхал, засовывает голову в песок.

Уайнберг подался вперед, осклабился и внезапно расхохотался.

– Ты был прав, – обратился он к Сантицо. – Это действительно забавно.

– Макс, ты придаешь этому возвышенный характер. Признайся. Ведь она тебя рассердила.

– Чисто гипотетически.

На сей раз засмеялся Сантицо.

– Ну, разумеется. Давай напиши гипотетическую статью. О феномене гипотетической злости.

– Слушайте, что тут происходит? – спросил Сэвэдж. Сантицо наконец-то перестал смеяться.

– Тест. Я должен был проверить, что вы не психопаты. Выбора у меня не было. А Макс, конечно, великолепен. Очень одаренный человек, с гибчайшим умом и талантом актера.

– Я не играл, – сказал Уайнберг. – Я услышал настолько ошеломительные вещи, что хочу послушать еще.

Кто-то постучал.

– Войдите. – Сантицо повернулся в кресле. Секретарша, которая раньше сервировала чай, принесла большой коричневый конверт.

– МРС, – Сантицо встал.

Через две минуты он оторвался от пленок.

– Макс, большое тебе спасибо. С этой минуты это касается меня одного.

– Уверен?

– Да. Обед с меня. – Сантицо снова взглянул на МРС. – Потому что вот это никакая психиатрия не способна объяснить. Это уже мое дело.

4

Сэвэдж вместе с Рэйчел и Акирой стояли, рассматривая размытые очертания на снимках. На каждом было по двенадцать кадров, расположенных в четыре ряда и три колонки. Они практически ни о чем ему не говорили, даже меньше, чем предыдущие рентгеновские однокадровые снимки.

– Великолепно, – произнес Сантицо. – Лучшего качества нельзя пожелать.

– Вы, наверное, хотите меня надуть, – сказал Акира. – Это же чернильные пятна.

Сантицо хихикнул.

– Я понимаю, откуда у вас такое впечатление. – Он снова взглянул на пленку. – И вот почему: чтобы помочь вам понять, придется начать с основ, хотя и они могут показаться чересчур техничными. МРС – новая техника фотографии, основанная на магнитном резонансе, которая позволяет нам приоткрыть вашу черепную коробку и заглянуть в мозг. До сего времени мы могли получать снимки мозгов, используя совершенно иную, но крайне скупо детализированную технику, в то время как МРС позволяет впрямую взглянуть на мозг. Мы делаем такую прорву снимков под разными углами, что действительно можно подумать, будто перед нами трехмерное изображение.

– И что же вы из них узнали? – спросил Акира.

– Позвольте мне еще немножечко вас помучить, – попросил Сантицо. – Мозг состоит из множества частей, – он указал на различные кадры МРС. – Правое полушарие. Левое полушарие. Что интересно: правое полушарие контролирует левую часть тела, и наоборот. Наша способность мыслить пространственно исходит из правого полушария, а способность говорить – из левого. Полушария разделены на доли. Передняя доля. Теменная доля. Затылочная доля. Височная доля. Они, в свою очередь, делятся на множественные подчасти. Зрительная кора. Обонятельный тракт. Область физических, соматических ощущений. Гипофиз. И так далее. Такому безобразно сложному органу позволяет работать присутствие в нем биллионов связующих нервов, через которые передаются энергия и информация. Эти нервы называются нейронами. Их можно сравнить с электропроводами и телефонными кабелями, но это, разумеется, упрощение. Их невозможно пояснить с помощью какой бы то ни было аналогии… Кстати, у вас в роду эпилептиков не было? Сами припадками не мучились?

Вопрос оказался настолько неожиданным, что Сэвэдж удивленно заморгал.

– Эпилептиков? Припадки? Нет. А в чем дело? Что вас заставило спросить об этом?

– Просто стараюсь как-то объяснить вот это. – Сантицо указал на темное пятнышко на более светлом участке снимка. Оно находилось с левой стороны, ближе к центру. – Это вид вашего мозга сзади. Пятнышко находится в медиальной височной доле. В области амидгала гипокампальной зоны. Находится на одной линии с кусочком кости, вынутой из виска, а затем снова восстановленной.

Сэвэджу показалось, что он проглотил сосульку, вставшую поперек горла.

– Пятно? Боже ты мой, какое?..

– Поражение. Материи. Вот почему я спросил у вас об эпилепсии. Аномалия в данной зоне иногда приводит к подобным заболеваниям.

– Вы хотите сказать, что в моем мозгу что-то растет?

– Нет, – Сантицо повернулся к Акире и указал на другой кадр. – В вашем мозгу точно такое же пятно. Совпадение, я бы даже сказал – идентичность, подводит меня к мысли, что это не опухоль.

– Тогда что же? – спросил Акира.

– С научной точки зрения? Заживающий шрам. От проведенных на ваших мозгах операций.

5

Сэвэдж в шоке слушал Сантицо, вновь усевшегося за свой стол.

– Еще несколько основополагающих моментов, – говорил врач. – Первое: откиньте само собой разумеющееся. Причина операций, проведенных на ваших мозгах, – не удаление опухоли. Подобная операция требует вторжения в мозг. И, следовательно, большая часть черепной коробки должна была быть удалена.

– Но не была, – сказала Рэйчел, – за исключением кусочка кости пяти миллиметров в диаметре.

– Совершенно верно. Единственный способ, которым можно было удалить столь ничтожную часть черепа, – Сантицо колебался, – это вживить в мозг электрод, который можно было бы впоследствии вынуть.

– Зачем? – Сэвэджу с трудом дышалось.

– Если брать во внимание уже знакомые, но серьезные обстоятельства? Можно сказать так: для этого много причин. Я вот упомянул эпилепсию. Вживленный в мозг электрод может соизмерять электрические импульсы, исходящие из различных групп нейронов. При эпилепсии различные мозговые уровни передают как нормальные, так и ненормальные потоки импульсов. Если нам удастся установить исток ненормального потока импульсов, мы сможем прооперировать определенный участок, и исправить положение.

– Но мы не эпилептики, – сказал Сэвэдж.

– Я просто привожу пример, – пожал плечами Сантицо. – А вот вам другой. Пациент с нарушением зрения, слуха или вкуса – эти нарушения имеют непосредственное отношение к мозгу и не зависят от внешних рецепторов – иногда может быть вылечен, если внутренние, находящиеся в мозгу, рецепторы стимулируются электродами.

– Но мы отлично видим и слышим, – сказал Акира.

– И все-таки считаете, что видели друг друга мертвыми. И не можете отыскать гостиницу, в которой вас покалечили. А также больницу, в которой лечились. И врача, наблюдавшего за вашим выздоровлением. Кто-то нарушил ваши мозговые функции. Особенно ваши возможности к вос…

– …поминаниям, – сказал Сэвэдж.

– Или, что еще более интересно, кто-то заставил вас помнить то, чего на самом деле никогда не было. Жамэ вю. Вы изобрели изумительный термин.

– Вспомнить то, чего на самом деле не происходило? Но я ведь это не в прямом смысле… Я бы ни за что не поверил…

– Могу свести вас в анатомичку, – предложил Сантицо. – Рассечь мозг трупа и показать любую его часть. Могу объяснить, почему вы видите, слышите, ощущаете, нюхаете и почему чувствуете боль. Хотя сам по себе мозг чувствовать боли не может. Но вот чего я сделать не в состоянии, так это показать вам мысль. И уж, разумеется, не смогу отыскать в мозгу определенную часть, в которой прячутся воспоминания. Я изучаю память вот уже в течение десяти лет, и чем больше узнаю, тем больше сбиваюсь с толку… Опишите мне, что происходит, когда вы вспоминаете о каком-то прошлом событии.

Сэвэдж и Акира наморщили лбы.

Рэйчел выпалила:

– Ну, это напоминает крутящийся в голове фильм.

– Большинство людей так это и описывают. Происходит какое-нибудь событие, и кажется, что мозг работает, словно камера, фиксирующая череду событий, словно кадры на пленку. Чем больше событий происходит, тем больше фильмов накапливается в мозгу. Когда наступает определенная необходимость и требуется что-либо вспомнить для того, чтобы понять настоящее, мы просто выбираем нужную бобину и проецируем фильм на ментальный экран. И, разумеется, для нас является непреложным тот факт, что воспоминания неизменны, как фильмы.

Рэйчел кивнула.

– Но кинопленки не являются неизменными. Они рвутся. Выцветают. Из них можно вырезать некоторые сцены, затрепанные до неузнаваемости. В общем – куда уж дальше… Аналогий не хватает. Так вот: в нашем мозгу нет никаких фильмов. Нет никакого экрана. Мы просто представляем, что они там есть, сами их выдумываем. А еще труднее описать память, когда мы переходим от конкретных событий к заученным абстракциям. Когда я думаю о математической величине “пи”, то никакого фильма в голове не вижу. Каким-то образом, интуитивно, я понимаю, что означает “пи”. А когда думаю об абстрактном понятии “честь”, то тоже не вижу никакого фильма. Я просто знаю, что означает данное слово. Почему я могу вспоминать и понимать подобные абстракции?

– У вас есть ответ на этот вопрос? – У Сэвэджа ныла грудь.

– Основной теорией является нижеследующая: воспоминания каким-то образом закодированы в нейронах головного мозга. Эти биллионы нервов – так выходит по данной теории – не только передают электричество и информацию, но и сохраняют информацию, которую передают. Процесс частенько уподобляют работе компьютера, но, опять-таки, аналогия – как и в случае с крутящимися в наших головах кинофильмами – не является объяснением. Наша память куда сложнее самого сложного компьютера. Да, действительно, кажется, будто нейроны способны передавать информацию от одной инфосети к другой, защищая таким образом наши воспоминания, если какой-то участок мозга поврежден. С другой стороны, существует два типа памяти – короткая и длинная, и их взаимосвязь является абсолютно парадоксальной. Короткая память относится к разряду краткосрочных – она имеет дело с недавно полученной, но незначительной информацией. Например – телефонный номер моего зубного врача. Если мне необходимо заказать номерок, я смотрю номер в книжке, запоминаю его ровно настолько, чтобы дозвониться в офис, а затем незамедлительно забываю до тех пор, пока снова не потребуется звонить и повторять заново весь процесс. Длительная память имеет дело с продолжительными воспоминаниями необходимой информации: телефонный номер моего дома. Какой физический механизм заставляет меня быстро и легко забывать телефонный номер зубного врача, а номер дома помнить? И почему пациенты, страдающие определенными видами амнезии и неспособные запомнить недавние события любой важности, великолепно вспоминают о незначительных фактах, имевших место несколько десятков лет тому? Никто не может этого понять.

– А вы-то во что верите? – спросил Акира.

– В мюзикл Лернера и Леви.

– Не…

– Морис Шевалье и Гермиона Джингольд пели замечательную песню: “Я хорошо это помню.” Их персонажи, по действию, являлись бывшими любовниками, вспоминающими при встрече: “Мы ходили туда”, “Нет, по-моему, сюда”, “Ты носила то платье”, “Да нет, вот это”, “Ах, да, как же, помню прекрасно”. Но они ничего не помнили. Нет, я понимаю, что песенка была о том, что старость – не радость, и поневоле за столько времени все забывается. Но боюсь, все мы тоже не намного отстаем от этих стариков. Существует огромное количество специфических деталей. Их больше, чем мы можем себе представить. У нас с доктором Уайнбергом есть довольно сентиментальная традиция. Каждую субботу, вечером, если мы не на дежурстве или нет вызовов, вместе с нашими женами смотрим какой-нибудь фильм, а затем идем ужинать. После всех недельных стрессов нам хочется хоть как-то развлечься. Вчера Макс милостиво припомнил фильм, который мы смотрели вчетвером. “Но, Макс, – сказал ему я, – этот фильм я смотрел по кабельному телевидению, никак не в кинотеатре.” “Да нет, же, – продолжал настаивать он, – мы вчетвером видели его в городе”. “Прекрати, – отвечал я. – Я вообще на той неделе сидел на конференции. Ты с нашими женщинами ходил в кино без меня.” Спросили жен, но они не смогли припомнить ничего конкретного. И так до сих пор не выяснили, кто же из нас прав.

– Ну, разумеется, – сказал Сэвэдж. – Вы только что сами сказали, что короткая память долго в голове не держится.

– Но где заканчивается короткая и начинается долгосрочная память? И как убедиться в том, что долгосрочная память действительно продолжается? Главный вопрос – в ограниченности сознания. Мы способны помнить только в том случае, если способны запоминать. То, что нами забыто, не имеет субстанции. Мы не можем понять то, что по-настоящему забыто… Опишите нам будущее.

– Не могу. Его не существует. – Пожал плечами Сэвэдж.

– Как и прошлого, хотя память оставляет нам иллюзию того, что оно на самом деле есть – в нашем мозгу. Мое мнение таково: после того, как воспоминания закодированы в мозгу, они вовсе не остаются неизменными. Я считаю, что они меняются, причем постоянно, и различные детали прибавляются, убираются и передвигаются с одного места на другое. В результате каждый из нас создает свою версию прошлого. Несоответствия обычно незначительны. Ну, в самом деле, разве имеет какое-нибудь значение тот факт, смотрели мы с Максом фильм раздельно или вместе? На самом же деле различия имеют решающее значение. У Макса как-то раз была пациенткой одна невротичка, с которой в детстве очень скверно обращался отец. Издевался над ней. Так вот, она придала своей юности возвышенный характер, и создала в воображении совершенно идиллические картинки жизни с добрым, нежно любящим ее отцом. Чтобы вылечить невроз. Максу пришлось разрушить фальшивые воспоминания и открыто признать все те кошмары, которые она пережила в детстве.

– Фальшивая память, – сказал Сэвэдж. – Жамэ вю. Но наша фальшивая память создана отнюдь не психологическими проблемами. Снимки мозга указывают на то, что нечто было введено хирургическим путем и это нечто создает в мозгу совершенно иную реальность. Такое возможно?

– Если вы хотите узнать, смог бы я сделать нечто подобное, то ответом будет – нет. Ни я, ни другие известные мне нейрохирурги не смогли бы такого сделать. Но существует ли подобная возможность? Да. Теоретически. Но даже если бы я знал, как это совершить, я бы не стал этого делать. Название данной области – психохирургия. Она видоизменяет сущность, личность и – за исключением нескольких случаев – иссечение мозговой ткани для прекращения у больного эпилептических припадков или лоботомия для прекращения саморазрушительных импульсов – она является крайне неэтичной областью медицины.

– Но теоретически как бы вы ее сделали? – спросила Рэйчел.

Сантицо явно не хотелось говорить.

– Пожалуйста.

– Я превозношу свое любопытство как врача, но иногда, поступая вроде бы вопреки своей природе, отказываюсь изучать любопытнейшие церебральные феномены. При необходимости я вживляю в мозг пациента электроды. Да. И прошу людей описывать то, что они чувствуют.

– Подождите, – прервал его Акира. – Как же они могут описывать ощущения, если у них обнажены мозги? Они же находятся в бессознательном состоянии.

– Ах, да, – вздохнул Сантицо. – Я чересчур увлекся и забыл о том, что вам многое неизвестно. Привык, понимаете, что обычно такие проблемы мы обсуждаем лишь в кругу своих, нейрохирургов. Вы, видимо, считаете, что обнажить мозг – значит то же самое, что и обнажить сердце. Я напомню вам свою предыдущую ремарку: мозг – то есть наш рецептор чувств – сам по себе чувствительного рецептора не имеет. Он не чувствует боли. И, используя местную анестезию для того, чтобы боль не распространялась далее определенного участка, я могу удалить довольно солидный кусок черепной коробки и обнажить величайшую из тайн природы. Введя в мозг пациента электрод, я могу заставить его чувствовать запах несуществующих апельсинов. Заставить услышать музыку своего далекого детства. Чувствовать, что он ест яблоко. Заставить его кончить. Таким образом, манипулировать чувствительными рецепторами, пока он не решит, что плывет в лодке, что в лицо ему светит солнце, ветер развевает волосы, он слышит грохот разбивающихся волн, и что это его давнишняя мечта – австралийский Большой Барьерный Риф, встречу с которым он пережил во время отпуска несколько лет назад.

– Но будет ли пациент помнить те иллюзии, которые вы ему внушили? – спросила Рэйчел.

– Разумеется. Точно так же, как и любую другую конкретную операцию.

– Таким образом, это объясняет нам, что именно это произошло, – сказал Сэвэдж.

– С вами и вашим другом? Ничего подобного, – отозвался Сантицо. – Я вам только что описал активизацию памяти пациента с помощью электронной стимуляции различных нейронов. У вас же идут воспоминания о событиях, вообще…

– …никогда не происходивших, – закончил фразу Акира. – Тогда почему мы их помним?

– Я же вам сказал, что все это голая теория, – продолжил Сантицо. – Но если бы я обнажил левую височную долю вашего мозга… и простимулировал нейроны электродами… если бы подробнейшим образом описал, что вы должны будете вспомнить, показал бы вам пленку, на которой все было запечатлено, или, что еще лучше, заставил бы нанятых актеров разыграть фиктивные события… если бы накачал вас амфетаминами для того, чтобы процесс запоминания прошел быстрее… а по окончании всего этого с помощью электрода запаял кое-какие нейроны, чтобы воспоминания об операции начисто стерлись… тогда бы вы помнили то, чего никогда не происходило, и забыли о настоящих событиях.

– Так нам устроили промывание мозгов?

– Нет, – покачал головой Сантицо. – Промывание мозгов – довольно грубое выражение, и впервые появилось во время войны в Корее. Оно применяется для описания процесса, когда пленника вынуждают согласиться с глубоко противными ему политическими убеждениями. Методология разработана в СССР и базируется на теориях Павлова о стимуле и реакции на него. Подвергните пленника непрекращающимся пыткам, опустите его в пучину боли, сломайте его дух, а затем предложите награду, если он согласится предать свою горячо любимую страну. Как мы знаем, некоторые не смогли противостоять пыткам. Но что самое странное и чудесное – большинство справилось с бедой. Особенно когда к павловской теории обработки добавлялись психосуттестивные наркотики. Но если вы просмотрите сводки новостей из далеких пятидесятых, то увидите, что пленников, которых обрабатывали подобным образом, всегда можно было отличить от остальных, потому что они и выглядели как обрабатываемые. Изможденные лица. Трясущиеся руки. Остекленелые глаза. И их признания в совершенных военных преступлениях казались неубедительными. Ни у одного из вас подобных симптомов не наблюдается. Вы напуганы – да, это видно. Но вы дееспособны. Никаких внешних проявлений. Совершенно здоровые во всех отношениях личности. Не собираетесь сдаваться и оставлять свою профессию. Нет, обработке вас не подвергали. Проблема ваша устремлена отнюдь не в будущее. Вас не программировали для совершения каких бы то ни было поступков в будущем. Что-то произошло в вашем прошлом. Или не произошло. А что произошло на самом деле – этого вы не помните.

– Но зачем с нами все это сделали? – спросил Сэвэдж.

– Зачем? Единственное, что приходит в голову…

Тренькнул телефон. Сантицо схватил трубку.

– Алло? – Внезапно он напрягся, вслушиваясь в голос на другом конце провода. Лицо его помрачнело. – Сейчас буду.

Он положил трубку.

– Несчастный случай. Мне нужно бежать в операционную. – Встав, он повернулся к книжной полке. – Вот вам. Несколько стандартных текстов. “Программы мозга” Юнга. “Психология памяти” Бэдделея. “Память, закрепление образов и мозг” Хорна. Изучите. Завтра позвоните моей секретарше. Она подберет нам время для встречи. Мне действительно пора.

И Сантицо быстро направился к двери. Акира выскользнул из кресла, в котором сидел.

– Но вы начали объяснять, что думаете…

– Зачем все это с вами проделали? – Сантицо обернулся. – Ничего не могу придумать. Я хотел лишь сказать, что единственный, кто мог бы ответить на ваш вопрос, это тот, кто делал вам операцию.