Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Еще в одном маленьком приграничном сирийском государстве, Осроэне, со столицей в Эдессе (нынешняя Урфа в Турции) обнаружено древнейшее сообщение о строительстве христианской церкви, более древней, чем сохранившаяся церковь в Дура-Европос. Известно, что эта церковь погибла при наводнении в 201 году.[343]343
  Baumer, 16. По иронии судьбы, сейчас в Урфе нет ни одной действующей христианской церкви: см. с. 1000.


[Закрыть] Римляне покорили Осроэну и присоединили ее к своей империи в 240-х годах, а до этого христианство здесь процветало при поддержке местных властителей. Позднее сирийские христиане сложили легенду о царе Осроэны Авгаре Пятом, который будто бы еще в I веке переписывался с самим Иисусом Христом и получил от Спасителя в подарок его изображение. Историк IV века Евсевий проявляет к Авгарю большой интерес и даже приводит в своем труде эту апокрифическую переписку, хотя, очевидно, ничего не знает об изображении Христа – это красивая легенда, получившая необычайно широкое распространение далеко на запад от Сирии. Ее популярность отчасти связана с определенным недостатком истории раннего христианства – отсутствием тесных связей с какой-либо монархией. Быть может, поэтому Евсевий, в целом не проявлявший к церкви за восточными границами империи почти никакого интереса, наряду с восторженным описанием союза с церковью, заключенного императором Константином, уделял большое внимание Авгарю.[344]344
  A.Mirkovic, Prelude to Constantine: The Abgar Tradition in Early Christianity (Frankfurt am Main, 2004), 89–115. Тексты см.: Евсевий 1.13.


[Закрыть] Кроме того, в IV и V веках, когда среди христиан начал набирать силу культ реликвий, многие благочестивые верующие отчаянно старались разыскать какие-нибудь реликвии, оставшиеся от самого Христа. В новой версии легенды изображение Спасителя появилось чудесным образом: он стал первым из чудесных отпечатков лика Христа на ткани. Позднее, в 944 году, чудесное полотно (так называемый «убрус», т. е. платок или полотенце) из Эдессы было доставлено в Константинополь. А еще позднее эта легенда распространилась еще дальше на Запад, где благочестивые души связали ее с еще одним таинственным куском ткани, ныне хранимым в Туринском соборе под именем плащаницы Христовой, несмотря на все основания полагать, что этот артефакт был создан в средневековой Европе.[345]345
  Яростные споры о Туринской плащанице не стихают и по сей день: об этом см.: A.Friedlander, “On the Provenance of the Holy Shroud of Lirey/Turin: A Minor Suggestion”, JEH, 57 (2006), 457–477. Благодарю Ханса Шредера из Колледжа Святого Креста, Оксфорд, за беседу со мной об углеводородной датировке образцов плащаницы, проводившейся в археологической исследовательской лаборатории Оксфордского университета.


[Закрыть]

Пожалуй, самое удивительное развитие легенда об Авгаре получила в далекой Англии, где привлекла внимание средневековых королей, а затем династии Тюдоров. Латинское имя Авгаря было Люций, царь Брития – так называлась крепость на холме над Эдессой; кто-то из средневековых переписчиков превратил его в «царя Британского» – и Авгарь сделался королем, любезно принимающим первых христианских проповедников на зеленых лугах будущей «веселой Англии». Первым, по-видимому, совершил эту ошибку некий римский автор VI века – однако, выйдя из Рима, она полюбилась ранним английским протестантам, которые искали для Английской церкви альтернативное происхождение, не связанное с Августином и его Кентерберийской миссией, вдохновленной папой Григорием I (см. с. 363–366). В церковных диспутах, сопровождавших первые шаги английской Реформации, легенда об Авгаре упоминается постоянно и в самых разных контекстах.[346]346
  F.Heal, “What Can King Lucius Do for You? The Reformation and the Early British Church”, EHR, 120 (2005), 593–614, esp. at 595, 614.


[Закрыть] Во всех этих перипетиях пропал и след ее изначальной цели – желания прославить Сирийскую церковь, указав на ее древность и близость к царскому престолу. Возможно, легенда эта окончательно сформировалась в период, когда сирийские епископы и местная знать стремились добиться благоволения константинопольских императоров. Отнесению ее к I веку способствовал тот факт, что Авгарями звали большинство царей осроэнской династии. Если искать для легенды о благоволении эдесского монарха к церкви какую-то реальную почву, то более логично предположить, что речь идет не об Авгаре V, жившем в I веке, а об Авгаре VIII Великом (177–212), который, подобно царям Адиабены, за полтораста лет до того обратившимся в иудаизм, в конце II века благосклонно принял в своем городе христианскую общину.[347]347
  Mirkovic, Prelude to Constantine, 22, 141–143.


[Закрыть]

Однако церковь Эдессы и Сирии подарила христианскому миру далеко не одну только красивую легенду об изображении на полотне. Наследие, оставленное ею Вселенской церкви, многосторонне и не всегда отвечает представлениям западных христиан. Во времена, когда поколения епископов и ученых, от Игнатия до Оригена, возводили на фундаменте христианской веры господствующую кафолическую церковь, с востока, из среды сирийского христианства, часто раздавались голоса, вызывавшие у западных соседей подозрение и осуждение. Первым видным деятелем Сирийской церкви, чья жизнь и труды поддаются точной датировке, стал воинственный прозелит из Месопотамии середины II века, в поисках знаний добравшийся до самого Рима и известный в греко-римском мире под именем Татиан. Вслед за Иустином Мучеником, своим римским наставником, Татиан отстаивал древность христианства столь ревностно, что заслужил от кафолических христиан неохотную хвалу: «Лучший и полезнейший из его трудов», – писал о нем почти два века спустя Евсевий. Однако независимое мышление навлекло на Татиана обвинения в гностической ереси валентинианства.[348]348
  О замечании Евсевия см.: Stevenson (ed., 1987), 125.


[Закрыть] Вполне возможно, что это был навет, призванный его опорочить. Крупнейшим научным проектом Татиана стала гармонизация (Диатессарон) четырех евангелий: оценивать этот замысел можно по-разному, но сам факт, что Татиан выбрал для работы именно четыре евангелия, признанные кафолической церковью, показывает, как далек он был от гностических вариаций на евангельские темы.

Диатессароном пользовались многие. Пергаменный фрагмент его найден в развалинах Дура-Европос; а один из вариантов гармонизированного евангелия прожил достаточно долго и через пять столетий был переведен на арабский и персидский языки.[349]349
  Hopkins, ed. Goldman, Discovery of Dura-Europos, 107–108.


[Закрыть] Со временем престиж четырех евангелий отправил сочинение Татиана в архив; однако в то время многие христиане не понимали, зачем пользоваться четырьмя разными, да еще и кое в чем не согласующимися друг с другом версиями одной и той же Благой вести. В эпоху, когда по меньшей мере одна Сирийская церковь на северо-востоке Средиземноморья пользовалась собственным евангелием, совершенно не совпадающим с четырьмя каноническими, имела смысл попытка составить для богослужебного использования единый текст.[350]350
  Описание этого другого Евангелия, приписываемого Петру, дает Серапион Антиохийский: см. Stevenson (ed., 1987), 126–127.


[Закрыть] Кроме того, гармонизация евангелий могла стать сильным орудием против Маркионова минималистического подхода к священным текстам: учитывая особую близость многих сирийских христиан к иудейским корням христианства, антииудейские взгляды Маркиона в Сирии должны были казаться особенно неприемлемыми.[351]351
  О Маркионе см.: с. 125–127.


[Закрыть] Несмотря на безупречно антимаркионистскую линию Татиана, христианская цензура последующих веков не позволила ни Диатессарону, ни большей части других трудов Татиана дойти до нас целиком. Судя по сохранившимся свидетельствам, самое худшее, что можно сказать о Татиане, – он был энтузиастом того мироотрицающего настроения и образа жизни, который в следующем столетии выкристаллизовался в монашество. Приверженность сирийца II века аскетическим ценностям – явное указание на то, что корни монашества следует искать не в Египте, как то принято, а в Сирии. Проблема Татиана была в том, что с точки зрения истории христианства он оказался не в том месте не в то время.[352]352
  Подробнее о Татиане см.: E.J.Hunt, Christianity in the Second Century: The Case of Tatian (London, 2003), esp. 52–73, 176–178.


[Закрыть]

Более определенные разногласия с Западной кафолической церковью возникли у Бар-Дайсана (в греческой транскрипции Вардесан), младшего современника Татиана, жившего в конце II века. Некоторые источники рассказывают, что Вардесан, как и Татиан, создал собственную версию евангелия (если такое евангелие и существовало, оно полностью утрачено); он так же яростно сражался с Маркионом, но позднейшими авторами тоже был обвинен в ереси. Вардесан отрицал учение о телесном воскресении из мертвых, впоследствии ставшее официальным церковным догматом, и в связи с этим отрицал телесные страдания Христа при распятии. Едва ли стоит удивляться тому, что в конце IV века куда более православный (во всяком случае, в собственных глазах) сирийский богослов Ефрем видел в Бар-Дайсане «учителя Мани».[353]353
  Stevenson (ed., 1987), 155.


[Закрыть] Однако Ефрем отдавал должное своему еретическому предшественнику в одном важном отношении: он заимствовал ритмы и мелодии Вардесановых гимнов, добавляя к ним новые, богословски безупречные слова, ибо красота Вардесановых песнопений «и по сей день услаждает людские сердца».[354]354
  Dalrymple, 175.


[Закрыть]

В этом проявилась одна из важнейших особенностей Сирийской церкви: сирийцы стали первопроходцами в создании репертуара церковной музыки – гимнов и богослужебных песнопений. Из гимнов Бар-Дайсана, по-видимому, выжили лишь те, что прошли через ортодоксальный фильтр Ефрема: однако до наших дней дошел сборник сирийских гимнов, по-видимому II века, известный как «Оды Соломоновы». В одной из них встречается, быть может, первое (помимо библейских текстов) именование Марии, матери Иисуса, девственницей; кроме того, ярко выделяется в них характерная черта сирийского христианства – Дух Святой воспринимается здесь как существо женского рода. Дело в том, что сирийское слово, означающее дух, руха, грамматически женского рода; уже позднее, около 400 года, христиане, сочтя это неприемлемым, произвольно изменили его род на мужской.[355]355
  S.A.Harvey, “Syria and Mesopotamia”, in Mitchell and Young (eds.), 351–365, at 355–356.


[Закрыть] Сам Ефрем большую часть своих сочинений, как духовных, так и полемических, написал в стихах. Он – автор сотен гимнов, многие из которых исполняются на богослужениях; уже в самые ранние времена многие из них были переведены для использования в других церквах Востока. Вот, например, как он изображает празднование Рождества Христова, сравнивая его с роскошным застольем, раздачей богатства и – дерзкий образ, сродни парадоксальным образам из притчей самого Иисуса – с грабежом:

 
Behold, the First-Born has opened His feast-day for us
like a treasure-house. This one day,
the [most] perfect in the year, alone opens
this treasure-house. Come, let us prosper
and become rich from it before it is closed.
Blessed are the vigilant who plunder from it
the spoils of life. It is a great disgrace
if one sees his neighbour
carrying away treasures, yet he in the treasure-house
reposes and sleeps to come out empty-handed.
On this feast let everyone garland
the door of his heart. May the Holy Spirit
desire to enter in its door to dwell
and sanctify. For behold, She moves about
to all the doors [to see] where She may dwell.
 
 
(Вот, Первенец дал праздник сей всем нам
Как ключ к хранилищу сокровищ.
И только в этот день, самый прекрасный среди дней в году
Сокровищница отперта.
Давайте же войдем и все обогатимся,
Пока открыт нам путь.
Блаженны те, кто промышляет таким грабежом,
Но тех, кто, посетив сокровищницу ту,
Нашел в ней лишь приют для отдыха и сна
И вышел прочь, богатством не набив карманы,
Великий ждет позор.
Пусть в этот праздник каждый наживается от сердца,
К двери в сокровищницу Святым Духом приведенный,
Чтоб чрез нее ступить и святости черпнуть, ибо она сама
Наружу от избытка рвется из всех дверей, за которыми хранима.)[356]356
  K.McVey (ed.), Ephrem the Syrian: Hymns (New York and Mahwah, 1989), 107: «Гимн пятый на Рождество». Параллель с образом грабежа в притче Иисуса см. в: Лк 12:39–40.


[Закрыть]
 

Поэтический и музыкальный дар Ефрема положил начало одной традиции, родившейся в Сирийской церкви, но затем распространившейся далеко за ее пределы (хотя и не всем известной). Греческие поэты, подражая ему, также начали писать гимны; в результате современная православная литургия включает в себя поэзию и гимнографию в намного большей степени, чем литургия Западной латинской церкви. В сирийской музыкальной традиции гимны исполняются монотонно и энергично – совсем не так, как в традиции православных греков или русских. Более того: в богослужении сирийских православных христиан из Эдессы, которые в 1920-х годах были изгнаны из родных мест и сейчас живут у самой границы, в сирийском городе Алеппо, сохранились совершенно особые литургические распевы. Потомки беженцев из Эдессы, построившие в Алеппо церковь Святого Георгия, справедливо гордятся своим наследием: непрерывная многовековая традиция сохранила в их общине, быть может, древнейшую музыку христиан.[357]357
  Dalrymple, 171–177. Благодарю прихожан церкви Святого Георгия за теплый прием, оказанный нам в 2008 году, и за полученные в подарок CD-диски с записями эдесских распевов.


[Закрыть]

Однако музыка – это лишь часть сирийского наследия. Музыка – одна из составляющих молитвы. В сирийских церквах, прежде всего в той, что известна как Ассирийская церковь Востока (о ней мы подробнее расскажем в главах 7 и 8), но также и в тех частях церкви, что со временем признали авторитет кафолической церкви Запада, сохранилась и регулярно используется древнейшая в христианстве евхаристическая молитва. В наше время она лежит в основе служб церковного года, а также обрядов крещения и рукоположения; название ее – Литургия Фаддея и Мария. Фаддей и Марий – имена людей, почитаемых в Сирийской церкви создателями этого богослужения; однако практически нет сомнений в том, что эту литургию служили в Эдессе уже в конце II столетия. Это единственное в христианском мире богослужение, чрезвычайная древность которого подтверждена самыми тщательными исследованиями и проверками современных литургистов.[358]358
  A.Gelston, The Eucharistic Prayer of Addai and Mari (Oxford, 1992), esp. 12, и см. также B.D.Spinks, Addai and Mari – the Anaphora of the Apostles: A Text for Students with Introduction, Translation and Commentary (Grove Liturgical Study 24, Nottingham, 1980).


[Закрыть] Мне довелось побывать в церкви христиан, изгнанных из Багдада и нашедших убежище в Дамаске, еще скорбящих о последних бедствиях Сирийской церкви, – и вслушиваться в торжественные слова песнопения, родившиеся в Эдессе почти два тысячелетия назад:

[Величию Твоему, Господи, поклоняются тысячи тысяч существ небесных, мириады мириад ангелов, множество духов, служители духа и огня с херувимами и святыми серафимами, имя Твое хвалят, восклицая и прославляя: «Свят, свят, свят Господь Саваоф, Небеса и земля полны славы Его!»…]

Сирийцы жили по обе стороны «плавающей» границы между Римом и его восточными соседями; это означало, что церковь распространялась как на восток, так и на запад. В начале III века Бар-Дайсан говорил о христианских общинах в Центральной Азии (районы бывших советских республик Узбекистана и Туркмении), а еще дальше на юг, на острове Харг в Персидском заливе, найдены христианские захоронения, датируемые серединой III века. Парфяне к новой религии относились терпимо. Перемены к худшему произошли после основания в 220-х годах империи Сасанидов: первый шах Ардашир был внуком зороастрийского первосвященника, а идеология новой империи строилась на восстановлении персидских традиций, прежде всего зороастризма.[359]359
  Baumer, 22, 59.


[Закрыть] Отношения между кафолическими христианами и манихеями были достаточно напряженными, но именно из-за значительного сходства их религий, особенно взглядов на Иисуса Христа. Зороастризм, напротив, был религией древней, с презрением взиравшей и на новое откровение христианства, и на его формирующееся учение о Троице. Подобно манихейству, зороастризм был дуалистической религией, однако, в отличие от манихейства и гностицизма, дуализм не вел к отрицанию мира и материи. В зороастризме дуалистическая борьба шла между бытием и небытием: мир, созданный «Мудрым Господом» (Ахура-Мазда), стал ареной битвы между творцом и несотворенным «Злым Духом» (Ариманом). Материальный мир для зороастрийцев был тесно связан с божественным началом: они приносили в жертву Ахура-Мазде животных и почитали огонь. Христианский и манихейский аскетизм, начавший распространяться в Сирии одновременно с возвышением Сасанидов, вызывал у них только презрение.[360]360
  Там же, 105–107.


[Закрыть]

В течение III века число христиан в империи Сасанидов, как и в Римской империи, росло, а следовательно, назревала конфронтация. Христиане бежали из Римской империи на восток, спасаясь от преследований; кроме того, в результате успешных военных кампаний в империи Сасанидов скопилось множество римских пленников – пленные греки и сирийцы исчислялись тысячами, и шах вынужден был расселять их в новых, специально построенных городах. В одном из таких городов, Гондешапуре (на юго-западе Ирана, в древности также был известен как Бейт-Лапат), была создана высшая школа с преподаванием на сирийском языке. Со временем она стала крупным центром христианского образования (см. с. 271–272). Около 290 года в столице империи, Селевкии-Ктесифоне (недалеко от современного Багдада), появился епископ; его наследники постепенно заняли места руководителей всех христианских церквей к востоку от римской границы. Некоторая проблема возникла с тем, чтобы объединить под единым управлением христиан, говорящих на двух языках. Между грекоязычными и сироязычными христианами росло напряжение; ситуацию усугубляло то, что и те, и другие для Сасанидов были подозрительны как потенциальная угроза их власти. Положение стало особенно опасным после того, как в начале IV века Константин заключил с христианскими епископами союз. Теперь христианство в глазах шахов стало напоминать «пятую колонну» Рима.

В III столетии сасанидские шахи время от времени приговаривали к смерти своих христианских подданных, хотя в эту эпоху бо́льшую их неприязнь вызывала другая новая религия – манихейство.[361]361
  Harvey, “Syria and Mesopotamia”, 363.


[Закрыть] Но с настоящими гонениями церковь столкнулась в IV веке. С начала 340-х годов епископ Селевкии-Ктесифона Симеон (Шемон) возглавил оппозицию, требующую особых условий налогообложения для христиан; разъяренный шах Шапур II устроил резню, перебив сотню клириков вместе с самим епископом. На этом он не остановился: ярость и страх правителя привели к преследованиям, жестокость которых превзошла все, что творили с христианами в III веке римские императоры. Отвратительная страсть Сасанидов к продолжительным пыткам не знала себе параллелей в истории, вплоть до преследования христиан в Японии начала XVII века (см. с. 778–779). Церковь была разгромлена: епископский престол в Селевкии-Ктесифоне вплоть до начала V века оставался свободным. Глядя на поразительное аскетическое самоистязание западносирийских монахов V века и позднейших времен (см. с. 229–232), не стоит забывать: в памяти их были живы изощренные мучения, которым подверглись в эту мрачную эпоху бесчисленные христиане за Евфратом, в империи Сасанидов.

К северу от Сирии лежало Армянское царство, защищенное от могущественных соседей труднопроходимыми горами. Основное культурное влияние на него шло из Персии, однако царство достигло взаимопонимания и с римлянами, позволив им считать себя зависимым государством – настолько, что на монетах императора Августа в порядке пропаганды сообщалось о «победе Рима над Арменией».[362]362
  Goodman, 71.


[Закрыть] Римляне не стремились тратить силы и средства на покорение столь отдаленного и труднодоступного края, так что существующее положение вещей их вполне удовлетворяло. Когда и как в Армению впервые попали христиане – неясно; впрочем, существуют более или менее достоверные сообщения о сирийских миссионерах II–III веков.[363]363
  V.N.Nersessian, “Armenian Christianity”, in Parry (ed.), 23–47, at 25.


[Закрыть] За ними хронологически следует куда более драматическая история Григория Просветителя, первого епископа Армении – родственника царской семьи, который в изгнании, в далекой римской провинции Каппадокии в Малой Азии, стал христианином и принес новую религию на родную землю, и его драматической борьбы с царственным родственником Трдатом.

Трдат, известный римлянам как Тиридат, стал царем Армении в 280–290-х годах при поддержке императора Диоклетиана – и сначала, следуя Диоклетиановой политике, относился к христианству враждебно. Своего родственника Григория он сначалаа заточил в тюрьму и жестоко пытал; однако затем, пережив приступ острого психического расстройства, вынужден был обратиться к епископу за советом и помощью. Трдат принял христианство сам и повелел принять его всему своему народу, не исключая и жрецов старой религии: год этого массового обращения неизвестен, но в большинстве счислений он относится к декаде, предшествовавшей победе римского императора Константина на Мильвийском мосту в 312 году. Как видим, Трдат, по сообщениям историков, в своем новоприобретенном благоволении Церкви пошел еще дальше Константина – он сделал христианами всех своих подданных.[364]364
  Там же, с. 24–25.


[Закрыть] Конечно, такое всеобщее обращение не могло произойти безболезненно и одномоментно, как в житии Григория; однако с него начинается полное слияние христианства с армянским национальным самосознанием. Родственники Григория унаследовали от него епископский престол, ведущий свое преемство от Каппадокийской церкви, в которой Григорий вырос. Через сто лет после обращения ученый армянский монах по имени Месроп Маштоц разработал новый армянский алфавит. Уже через несколько десятилетий сложилась полная армянская Библия, включавшая в себя одну-две дополнительные книги, не входившие в канон имперской церкви. Эта Библия стала основополагающим текстом армянской книжности, еще более важным и значительным, чем Гомер для греков.[365]365
  Там же, с. 27–28.


[Закрыть]