Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Множество других свидетельств показывает, что Церковь Востока всерьез старалась донести до людей чуждой культуры христианскую Благую весть на понятном им языке. С первого своего появления в Китае христиане, по всей видимости, поняли, что для проповеди христианства полезно использовать знакомый китайцам язык даосизма – о чем и свидетельствует стела 781 года в нынешнем Сиане. Даосское представление об изначальной благости человеческой природы вполне отвечало диофизитству, подчеркивающему, что во Христе наравне с божественной природой существует природа полностью, абсолютно человеческая. Готовы были христиане-диофизиты маскироваться и под другую религию, также пришедшую в Китай извне, но к этому времени весьма распространенную и уважаемую: буддизм. Алопен и его последователи рассказывали о своей вере в сутрах – сочинениях в буддийском стиле, и не стеснялись называть буддизм истиной, хотя и неполной. Вот что писал Алопен, используя буддийские образы в «Сутре Иисуса Мессии»:

Все будды, и киннары, и высшие дэвы, и арханы видят Господа Небес. Но ни один человек Господа Небес не видел никогда… Все будды овеваемы этим благим духом, и нет в целом мире места, куда бы этот дух не достигал.

Здесь перед нами, по всей видимости, серьезная попытка представить учение буддизма как в буквальном смысле вдохновленное Святым Духом. В другом своем сочинении, «Слове о единстве Повелителя Вселенной», Алопен замечает, что из-за действий дьявола «невозможно стало для человека познать истину и достичь “избавления от скорбей”; последнее выражение – китайский буддийский термин, перевод санскритского слова «освобождение», один из тех повсеместно известных терминов, которые использовали миссионеры, желая говорить на языке, понятном их слушателям. А в «Слове Господина Вселенной о его благодеяниях» Алопен доходит до того, что от имени Бога обещает спасение и тем, кто не признает христианский Символ веры:

Итак, вы, уже приявшие веру, ИЛИ вы, творящие всевозможные благие дела, ИЛИ вы, с честным сердцем идущие по вашему пути, – все вы взойдете на небеса и останетесь в Обители Небесной во веки веков.[539]539
  D.Scott, “Christian Responses to Buddhism in Pre-medieval Times”, Numen, 32 (1985), 88–100, особенно 92, 94, 96. Перевод текстов и несколько иначе расставленные акценты в их интерпретации см. в: M. Palmer, The Jesus Sutras: Rediscovering the Lost Scrolls of Taoist Christianity (New York, 2001).


[Закрыть]

Все это показывает нам веру, способную всерьез прислушиваться к иным великим истолкованиям Божественного начала, – свойство, для христиан в истории очень необычное. Быть может, это было неизбежно. Предыдущей встречей христиан с высокой древней мудростью стала встреча с Платоном и Аристотелем во II веке н. э. – и она преобразила христианство. Теперь же впервые христианство столкнулось с несколькими высокоразвитыми религиозными системами, которые оно не имело сил поглотить. Кроме того, Церковь Востока продвигали дальше на восток сирийские купцы, известные по всей Азии своим умением заключать сделки. Стоит ли удивляться, что в результате сложилась форма христианства, основанная на богословских компромиссах?

Проблемой для китайских диофизитов стало то, что вхождение в китайское общество означало зависимость от господствующих в нем сил. Как часто случалось в истории Церкви Востока, годы благоденствия оказались недолгими. В середине IX века император У-цзун ополчился на все религии, которые считал иноземными; соответственно, пострадала и Церковь. В 907 году рухнула династия Тан; вместе с ней прекратилось движение по западным торговым путям, и путь в Китай для новых миссионеров оказался закрыт. Впрочем, не навсегда. Три века спустя исторические события подарили Церкви Востока – которая все это время упрямо сохранялась в Средней Азии, а может быть, и в Китае, – второй шанс. Снова церкви почти удалось достичь того, что обеспечило успех ислама, – получить прочную симпатию удачливых завоевателей. Это произошло с монголами – последними в долгой череде воинственных кочевников из Центральной Азии, чьи переселения определяли собой историю как Азии, так и Европы, а с ними – и будущее христианства.

В XII столетии из среды кочевых степных народов Центральной Азии внезапно выдвинулись монголы.

У монголов была собственная религиозная система, основанная на представлении о небе и земле как мужской и женской сущностях и об их космическом браке; кроме того, они верили в души людей и животных и в посмертное существование. Однако, поскольку их кочевая жизнь протекала вблизи одного из величайших торговых путей, неудивительно, что монголы были давно знакомы с религиями других народов – китайскими даосизмом и конфуцианством, буддизмом, исламом и диофизитским христианством – и искренне ими интересовались.[540]540
  C.Humphrey and A.Hürelbaatar, “Regret as a Political Intervention: An Essay in the Historical Anthropology of the Early Mongols”, PP, 186 (February 2005), 3–46, at 9.


[Закрыть] Первое знакомство монголов с христианством датируется 1007 годом, этим оно обязано покойному к тому времени сирийцу, святому Сергию. Поистине удивительно, какое влияние оказывал этот святой воин даже за тысячи километров от границ Римской империи, где семь столетий назад совершилось его мученичество (см. с. 263–264). Сергий был сильным человеком – а монголов все больше интересовала сила. Кроме того, быть может, этих воинов, видевших важнейший элемент успеха в тесном воинском товариществе, привлекала близость Сергия с его товарищем-солдатом Вакхом.

Так или иначе, Сергий явился в видении одному из могущественнейших монгольских правителей. В 1007 году или около того Монгол-хан, глава рода кераитов, заблудился в снежную бурю. Он сбился с пути, замерзал и ожидал неминуемой смерти – как вдруг ему явился святой и пообещал спасение в обмен на обращение; и действительно, хану удалось спастись. Вслед за самим ханом множество кераитов пришли креститься к диофизитам, которые, с характерной для них гибкостью, проявили творческий подход к существующим монгольским верованиям и обрядам. Охотно согласились они занять первые места на церемонии питья кумыса, освященного на христианском алтаре самим ханом. Необозримые степи Центральной и Восточной Азии, вкупе с малым числом священников, озабоченных тем, чтобы навести в верованиях паствы какой-то порядок, способствовали тому, что в религии монголов христианство перемешалось с их традиционными верованиями. Археологические находки показывают, что монголы охотно носили христианские кресты, хотя порой и оживляли их буддийским символом свастики. Некоторые правители принимали христианские имена; величайший монгольский властитель Темучжин, в 1206 году провозгласивший себя Чингиз-ханом (Правителем океана), был вассалом христианина – хана кераитов и женился на христианке – его племяннице.[541]541
  Baumer, 195–199; крест со свастикой см. рис. там же, с. 196.


[Закрыть] Именно в годы правления Темучжина монголы за несколько десятилетий превратились в мировую военную силу, устрашающую народы от Средиземноморья до Китайского моря. Наследники Чингиз-хана были убеждены, что призваны судьбой править миром, – и некоторое время казалось, что так оно и есть.[542]542
  Humphrey and Hürelbaatar, “Regret as a Political Intervention”, 9n.


[Закрыть]

Был момент, когда гигантские завоевания Темучжина и его наследников могли бы привести к установлению диофизитского христианства в качестве официальной религии по всей Азии, от Черного до Китайского моря. В XIII веке тюрки Внутренней Монголии, так называемые онггюды, все, включая царскую семью, стали христианами и держались этой религии более ста лет. В результате политических браков Чингиз-хана с христианскими кераитскими царевнами несколько великих ханов – в том числе Кублай-хан, в 1279 году захвативший китайский трон и ставший первым императором династии Юань, – оказались сыновьями христианок. При Кублай-хане диофизиты вернули себе прежнее высокое положение в Китае. После трех столетий почти полного забвения они не только вернулись на общественную сцену, но и получили покровительство властей. Однако и здесь повторилось то, что случалось уже не раз. Юаньские правители Китая скоро подпали под влияние покоренной ими богатой и древней культуры – а кроме того, в вопросах управления государством каждый следующий юаньский монарх оказывался хуже предыдущего. В 1368 году их свергла династия Мин, отличавшаяся ненавистью ко всему чужеземному, – и для христиан в империи вновь настали тяжелые времена. Заинтересовать собой большие массы китайцев христианству так и не удалось. Символично, что единственным лингвистическим заимствованием из сирийского, сохранившимся на Дальнем Востоке до наших дней, стало слово кавра – «гробница», используемое народом уйгуров в нынешней автономной области Синьянь в Китае.[543]543
  P.G.Borbone, “Syroturcica 1. The Önggüds and the Syriac Language”, in G.Kiraz (ed.), Malphono w-Rabo d-Malphone: Studies in Honor of Sebastian Brock (Piscataway, 2008), n. 13. Я чрезвычайно благодарен профессору Борбоуну, предоставившему мне дополненный и исправленный экземпляр этой статьи. См. также Baumer, 199–211.


[Закрыть]

Итак, ни в одном из своих миссионерских предприятий Церковь Востока не добилась такой поддержки местных жителей, чтобы иметь возможность открыто воспротивиться воле императора. К XVI веку, когда в Китае появились западные латинские миссионеры, христианская вера и практика здесь практически исчезли – по крайней мере, в публичном пространстве. В последние годы появились сообщения о том, что в окрестностях бывшей имперской столицы Сиань, помимо чудесным образом сохранившейся пагоды Та Цинь, обнаружены свидетельства памяти о христианстве и даже самого христианства, маскировавшегося под даосизм. В результате католических миссий XVI–XVII веков этот район сделался (и остается) твердыней китайского сельского католичества; горизонт в этих местах, словно где-нибудь на юге Европы, испещрен шпилями костелов. Возможно, это не единственное место в Китае, где христианство сумело выжить. Быть может, именно тайные китайские христиане с радостью принимали западных миссионеров, как бывало в позднейшие времена, после более поздних гонений. Во всяком случае, в истории китайского христианства еще много недописанных страниц.[544]544
  Благодарю Мартина Палмера за обсуждение со мной этих возможностей. Осторожную оценку свидетельств см. в: Baumer, 220; также см. сообщение Маттео Риччи о почти – но лишь почти – полном исчезновении какой-либо христианской активности в 1605 году: Koschorke et al. (eds.), 6–7.


[Закрыть]

8. Азия в 1260 году

Монгольские армии шли не только на восток, но и на запад. Они уничтожили клонящуюся к закату династию Аббасидов: это сделал Иль-хан (подчиненный хан) Хулагу, главная жена которого принадлежала к Церкви Востока. За это багдадские христиане могли поблагодарить судьбу: лишь они уцелели в страшной резне, устроенной монголами в 1258 году после падения Багдада. Мало того: монголы отдали католикосу дворец халифа для устройства там городского собора.[545]545
  Jenkins, 122.


[Закрыть] Иль-хан установил в Иране новую, монгольскую династию. Не только диофизиты надеялись получить из рук этих завоевателей, ужаснувших мир своими зверствами, новую христианскую империю. Ту же надежду питали и западные латинские христиане, чьи крестовые походы против мусульманских держав выглядели все более безнадежно (см. с. 415–417). В результате латинские миссионеры, в первую очередь представители новой католической организации братьев-францисканцев (см. с. 436–438), двинулись на неизведанные земли в поисках новых дипломатических возможностей.[546]546
  Baumer, 223–227.


[Закрыть]

В начале 1250-х годов великий французский король-крестоносец Людовик IX отправил умного, любознательного францисканца Гильома Рубрука послом в Центральную Азию к великому хану Менке. В своем путевом дневнике, который читается на одном дыхании, Гильом описал это путешествие – беспрецедентную для Запада дипломатическую миссию.[547]547
  P.Jackson with D.Morgan (eds.), The Mission of Friar William of Rubruck: His Journey to the Court of Great Khan Möngke, 1253–1255 (Hakluyt Society, 2nd ser. 173, 1990).


[Закрыть] В 1285 и в 1287/1288 годах в Европу явились экзотические гости с другого конца земли, посланники Ильхана Аргуна: сначала – китайский христианин, чиновник Кублай-хана, затем – диофизитский монах монгольского происхождения по имени Раббан Саума, успешно посетивший Константинополь, папу римского и добравшийся даже до королей Англии и Франции. Визит Саумы вдохновил францисканцев на новые попытки проникнуть в Центральную Азию во имя халкидонского христианства. Одним из их результатов стало возведение в 1290-х годах готического собора латинского обряда в совершенно невероятном месте – во Внутренней Монголии: развалины этого собора найдены археологами вблизи города Олон-Сумэ. Его возвели францисканцы по пути в Китай, где они в основном уговаривали местных диофизитов перейти в халкидонское христианство.[548]548
  Baumer, 205.


[Закрыть]

Однако со временем энтузиазм с обеих сторон иссяк. Стало ясно, что монголы не расположены выполнять ту миссию, которую возлагали на них христианские стратеги; вообще-то это было очевидно с самого начала, если принять во внимание неимоверное множество людей и даже животных, истребленных завоевателями в промышленных масштабах. Более близкое знакомство с соперниками-христианами произвело на монголов совсем не то впечатление, на которое, быть может, рассчитывали диофизиты в степях Центральной Азии; и, в конце концов, у монголов имелись собственные интересы и приоритеты. После встречи с ханом Менке Гильом Рубрук так оценил свои шансы обратить этого властителя с горькой иронией: «Обладай я властью творить чудеса, как Моисей – быть может, он бы и смирился».[549]549
  Jackson with Morgan (eds.), The Mission of Friar William of Rubruck, 239 [Ch. 34.7].


[Закрыть] Цепь событий, совершившихся в 1250-х годах и знаменовавшая собой начало падения христианства в Центральной Азии, ясно показала, сколь тщетны надежды приручить империю монголов. Сначала обратился в ислам Берке, член царствующего дома одной из монгольских группировок, именовавшейся Кипчакским ханством, или Золотой Ордой, на территории нынешней Южной России (см. с. 552–554). В 1256 году Берке убил своего племянника-христианина, чтобы стать ханом Кипчакского ханства; и, хотя монгольские Иль-ханы в Иране были, по всей видимости, еще на гребне успеха, Берке заключил союз с врагами Иль-ханов, исламскими правителями (Мамлюками) Египта. Этот опасный раскол монгольской солидарности в результате несчастной случайности имел роковые последствия: далеко в Монголии умер великий хан Менке. Монгольские вожди вернулись на родину, чтобы выбрать ему преемника, армии их остались без командиров, и Мамлюки воспользовались случаем, чтобы в 1260 году нанести врагам сокрушительное поражение в Святой Земле, при Айн-Джалют.[550]550
  Об этих событиях подробно рассказывает P.Jackson, The Mongols and the West, 1221–1410 (Harlow, 2005), 113–128.


[Закрыть]

Такова была первая проверка монгольской мощи – и начало быстрого заката иранских Иль-ханов, которые, впрочем, и сами отвернулись от христианства, обнаружив, что христианская Европа не так уж рвется оказывать им поддержку, и в любом случае в военном плане она совсем не так грозна и непобедима, как ей хотелось бы. Будущее было за теми монголами, что тяготели к исламу. Звезда Церкви Востока опустилась еще ниже, когда в середине XIV века на сцену явился монгольский завоеватель Тимур, преисполненный решимости вновь объединить монголов и вернуть их былую силу. Тимур захватил земли от Черного моря до Афганистана и Персидского залива. Его жестокость и жажда разрушения, возведенные в систему, оставили далеко позади даже зверства монгольских завоевателей предыдущих столетий. Горы черепов, которые оставлял он после себя – не живописный миф. Без зазрения совести Тимур нападал на правителей-единоверцев и, в частности, окончательно уничтожил Иль-ханов; однако в итоге мусульмане от его завоеваний выиграли, а пострадало от опустошения восточных земель, прежде всего, христианство.[551]551
  О том, что сообщения об особенной вражде Тимура к христианству нужно рассматривать с осторожностью, см. там же, 246–247.


[Закрыть]

Тимуровы кровавые пиры резко сократили число центральноазиатских христиан, и без того пострадавших от чумы, пришедшей в Европу в 1348–1349 годах и известной у нас под именем Черной смерти. С этого времени история Церкви Востока (кроме Индии, где христиане оставались в относительной безопасности) сводится к мелким разрозненным анклавам, в основном в труднодоступных гористых местностях, вдали от властей, борющимся за существование в условиях исламского превосходства. Даже когда власть монголов начала ослабевать – ибо Тимур не нашел себе достойных преемников, – для немусульман возникла новая постоянная угроза: оттоманские турки (см. с. 522). Во все более враждебном исламском мире, полном горьких воспоминаний о жестокости крестовых походов, христиане уже не могли надеяться, как прежде, на высокое положение при дворах владык.

Миафизитская церковь Армении страдала от бедствий XIV века не менее диофизитов. Последнее независимое армянское царство, в Киликии на юго-западе Турции, в 1375 году подпало под власть Мамлюков; за этим последовали более двухсот лет борьбы христиан за выживание. Многосотлетний опыт соседства с великими державами научил армян в случае опасности быстро переселяться – подальше от беды. В эти тягостные годы многие из них отправились в Восточную Европу и дошли даже до Польши, не говоря уж о тех, кто нашел себе прибежище в Азии; страдания заставили их, как и евреев в Рассеянии, в совершенстве овладеть искусством торговли и заключения сделок и полученные навыки применять и к своим религиозным проблемам. Начиная с XIV века, продолжая богословские споры со своими соседями – Византией и Церковью Востока, они, странным образом, ищут сближения с Римской церковью: такое сближение, несмотря на воспоминания о Халкидоне и на жестокие распри, порожденные таким неожиданным шагом среди самих армянских христиан, вызвало далеко идущие последствия.

Папа Иоанн XXII, энергичный, но и противоречивый понтифик (годы папства 1316–1334), особенно заинтересовался армянами и возможностью привести их в ряды католической паствы. Он поддерживал миссии новых монашеских орденов (как францисканцев, так и доминиканцев) в Центральную Азию, начатые в предыдущем столетии. Наиболее теплые отношения монахам удалось завязать с армянской диаспорой в Иране и в степях Центральной Азии: так, первые переводы современных им латинских богословов – например, доминиканца Фомы Аквинского (см. с. 446–448) – сделаны именно на армянский. Одна община армянских монахов в Азии даже приняла для себя доминиканский устав и перешла в подчинение Риму, взяв латинское название, выражающее гордость за их армянское наследие: «Братья Объединения монастыря Святого Григория Просветителя» (см. с. 209–210). Такие же союзы начали заключать в XV веке и в Восточной Европе: армянские общины сохраняли свою литургию и особенности богослужения, однако признавали главенство папы, называя себя униатами (т. е. объединенными). Впоследствии, в период Контрреформации (см. с. 576–578), Рим начал заключать такие же унии с другими группами христиан. Не все были в восторге от такого объединения на римских условиях: армянская церковная иерархия в самой Армении яростно боролась против унии с папством, и слово «униат» в ее устах скоро приобрело негативный оттенок. Миафизитский Католикат продолжал и в самых тяжелых условиях сохранять независимость своей Церкви, управляемой из собора в бывшей армянской столице Эчмиадзин, или Валаршапат.[552]552
  S.P.Cowe, “The Armenians in the Era of the Crusades 1050–1350”, in Angold (ed.), 404–429, at 424–429; Chadwick, 272–273.


[Закрыть]

В этот же период диофизитская Церковь Востока разрабатывала собственные стратегии выживания. В порыве, порожденном отчаянием, она отказалась от общей для всего восточного христианства эстетической традиции и начала запрещать изображения священных предметов, будь то живопись или скульптура: слишком часто эти изображения провоцировали мусульман на вандализм. Впрочем, диофизиты давно уже отказались от распятий, которые, на их взгляд, символизировали смешение природ в Иисусе, изображая Бога страдающим на кресте; на их крестах не было Распятого – они указывали на Христа воскресшего (по иронии судьбы, миафизитская Армянская церковь тоже предпочитала кресты без Распятого, но по прямо противоположным богословским соображениям). Брат Гильом Рубрук в 1250-х годах был неприятно поражен, когда христианин-диофизит из Центральной Азии, увидев серебряное распятие «во французском стиле», сбил с него изображение Христа.[553]553
  Jackson with Morgan (eds.), The Mission of Friar William of Rubruck, 208, см. там же, 117 n. 4.


[Закрыть] Когда в XIX веке в Оттоманскую империю проникли протестантские миссионеры, отсутствие у несториан каких-либо священных изображений заставило их с удивлением и радостью назвать Церковь Востока азиатскими протестантами. Диофизиты не спешили исправлять ошибку своих неожиданных союзников, ибо Средневековье и эпоха Возрождения научили их ценить тех немногих друзей, какие у них остались. Увы, впереди их ждали новые несчастья: начало ХХ века стало и для Церкви Востока, и для Армянской церкви периодом, быть может, самого жестокого мученичества в христианской истории (см. с. 941 и 1018–1019).[554]554
  Baumer, 119, 164–168, 209, 230–233.


[Закрыть]

История христианства в Африке в эпоху раннего Нового времени почти повсюду представляет собой картину разрушения и упадка, закономерно приведшего почти к полному исчезновению христианства на северном берегу Африки и в Нубии. Нужно отдать должное Североафриканской церкви – первой твердыне латиноязычного христианства, родине Тертуллиана, Киприана и Августина Гиппонского: в некоторых районах она пережила вторжение арабов (690-е годы) на пять столетий – однако так и не восстановила свое единство после жестоких распрей IV–V веков между донатистами и кафолической элитой, находящейся в общении со всей Церковью Средиземноморья (см. с. 328–330). Она продолжала существовать, пока в XII веке ревностные мусульмане из династии Альмохадов не принудили и христиан, и иудеев массово обратиться в ислам. Интересно, что церковь эта, по всей видимости, продолжала хотя бы формально говорить на латыни: на могильных камнях к югу от Триполи, датирующихся XI столетием, имеются латинские надписи – впрочем, относительно латинские, ибо vixit (жил) на них превратилось в bixit, а vitam (жизнь) – в bitam.[555]555
  Sundkler and Steed, 28–30.


[Закрыть] Это использование языка исчезнувшего правящего класса вместо родного берберского резко контрастирует с той преданностью родному языку, какую мы видим у коптов: впрочем, даже копты, многочисленные и составляющие значительную часть египетского общества, в конце концов приняли арабский – и как обыденный язык, и как язык молитвы и богослужения.