Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Даже отсеяв множество позднейших недостоверных сочинений на эту тему, мы остаемся с потрясающими человеческими документами: в этих руководствах «Как стать святым» – портреты людей в самой что ни на есть экстремальной ситуации, для которой не существует условностей и правил. Пожалуй, более всего поражает дневник мученичества, написанный в первом десятилетии III века необычно образованной и вдумчивой мученицей-монтанисткой из Северной Африки по имени Перпетуя. Дневник – одна из немногих дошедших до нас из Древнего мира книг, написанных женщиной, – ставил в тупик и редакторов, и позднейших благочестивых, но традиционно мыслящих читателей: до такой степени пронизан он отвагой, решимостью и чувством собственного достоинства. Перпетуя не только не повинуется властям: она идет против правил общества (в том числе и христианского), открыто противореча отцу, который всеми силами убеждает и принуждает ее отречься от веры:

– Отец, – сказала я ему, – послушай меня. Вот стоит кувшин: видишь его?

И он ответил:

– Вижу.

И я сказала:

– Можно ли назвать кувшин не кувшином, а каким-то другим словом?

И он ответил:

– Нет, это невозможно.

– Так и я, – сказала я, – не могу назвать себя ничем иным, а лишь тем, что я есть, – христианкой.

Одно лишь это слово привело отца в великий гнев. Он бросился на меня с такой яростью, словно хотел вырвать мне глаза…[306]306
  B.D.Shaw, “The Passion of Perpetua”, PP, 139 (May 1993), 3–45, at 22, см. также комментарии.


[Закрыть]

В этом споре отражается важная для христиан проблема: как соотносятся друг с другом разные виды власти, и какой из них следует оказывать предпочтение? Перпетуя не повиновалась не только отцу, но и кафолической церкви, впоследствии включившей ее в список мучеников: она была монтанисткой. Самые запоминающиеся страницы ее истории – второй и третий сны или видения, являвшиеся ей в тюрьме. Она видела своего младшего брата Динократа, в семилетнем возрасте умершего от рака некрещеным, в каком-то темном месте: мучаясь от жары и жажды, он не мог дотянуться до освежающей воды. Перпетуя начала за него молиться. В третьем сне она увидела, как Динократ пьет из чистого источника и «играет весело, как играют маленькие дети», а раковая опухоль у него на лице исчезает. Перпетуя никак не комментирует свое видение – по-видимому, для современного ей читателя комментариев и не требовалось. Речь идет о том, что благодаря усердной молитве и вере в новое пророчество ей дарована способность освобождать мертвых от страданий. Ни церковь, ни священник не понадобились Динократу, чтобы восполнить недостаток благодати, не полученной в таинстве.

Быть может, самым мучительным нравственным выбором для Перпетуи стал выбор между ролью мученицы – и матери. Чтобы утвердить свою веру перед лицом тюремного заключения и смерти, ей пришлось покинуть своего грудного ребенка. Началась мучительная череда свиданий и разлук, пока наконец Перпетуе не сказали в тюрьме, что ребенок больше не хочет ее грудь. Нечасто в христианских текстах встречается столь откровенный рассказ о том, что может означать для христианина его призвание: он возвращает нас к ужасной истории Быт 22, в которой Бог приказывает патриарху Аврааму принести в жертву своего юного сына Исаака и отзывает свой приказ, лишь когда над жертвой уже занесен нож. Хотя в христианской литературе, как, например, в позднейших книгах Нового Завета (см. с. 139–142), мы и встречаем стремление подчиняться ожиданиям и требованиям общества, часто вполне разумным, – христианское послушание снова и снова оборачивается иной стороной. Деян 5:29 сохранили для нас гордый ответ Петра рассерженному первосвященнику Иерусалимского храма: «Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам». Но вскоре после того как Перпетуя жестоко обманула естественные ожидания отца и возвела себя в посланники милосердия Божьего, епископы, в том числе и самоназначенный римский преемник Петра, оказались в роли первосвященников сами: теперь они гневались на неповиновение христиан и в конце концов начали осуждать христиан на смерть, как когда-то осудили Петра римские власти.

Однако трагедии, подобные страданиям Перпетуи, происходили довольно редко: чаще преследование христиан кончалось ничем, ибо римские власти полагали за лучшее оставить этих фанатиков в покое. Пример такой римской снисходительности можно найти в письмах высококультурного и порядочного римского провинциального администратора, Плиния Младшего, к столь же образованному и широко мыслящему императору Траяну. Плиний, около 112 года назначенный наместником в малоазийскую провинцию Вифинию, чтобы привести в порядок ее запущенные дела, среди множества разных проблем обнаружил там сильную и агрессивную христианскую общину, из-за которой опустели храмы и пришла в упадок местная торговля, ибо христиане, следуя старым рекомендациям Павла, бойкотировали рынки, где продавалось мясо, освященное предложением языческим богам. По анонимному доносу Плиний схватил нескольких христиан и допросил под пыткой тех, кто показался ему лидерами, – однако дальше оказался в затруднении, не понимая, что делать с людьми, на его взгляд, заблуждающимися, однако совершенно безвредными. Он попросил совета у Траяна: тот дал ответ успокоительный, но едва ли способный решить проблему. Самым определенным в нем было предложение не принимать ни на кого анонимных доносов, «ибо это очень дурной пример, недостойный нашего времени».[307]307
  Stevenson (ed., 1987), 18–21.


[Закрыть]

В I и II веках таких случаев, по-видимому, было немало, а каких-либо централизованных преследований не проводилось. Гонения на христиан становились чьей-то личной инициативой, как погром в Риме 60-х годов, устроенный неуравновешенным императором Нероном (жертвами чьих безумств становились отнюдь не только христиане), или гневной реакцией какого-нибудь местного губернатора на народные волнения. К концу II столетия ситуация начала меняться, поскольку христианство в Римской империи стало заметной силой. К этому времени оно утвердилось уже по всему Средиземноморью и Ближнему Востоку. Число обращенных в христианство оценить невозможно; однако опыт Плиния в Вифинии свидетельствует, что к началу II века, по крайней мере в Малой Азии, христиане составляли экономически значительную часть населения. Многочисленность и влияние христиан в Малой Азии подтверждается и той ролью, которую играла эта часть ойкумены в богословских дискуссиях (см. главу 4), и археологическими находками, которые подтверждают, что в III веке малоазийские христиане возводили на общественных кладбищах откровенно христианские гробницы – за поколения до того, как такие же гробницы появляются в других провинциях.[308]308
  H.Chadwick, The Early Church (London, 1967), 52n.


[Закрыть]

За пределами Малой Азии, в особенности на Западе (кроме Рима), христианские общины, по-видимому, были довольно немногочисленны – и даже в Риме христиан было очень немного по сравнению с населением всего мегаполиса. В христианских общинах поражала (и все более впечатляла нехристиан) не их численность, а широкое географическое распространение по всей империи и даже за ее пределами и связывающее их чувство общности. До начала IV века у нас нет достоверных свидетельств о христианстве на Британских островах и в Испании; однако во всех иных уголках Империи в конце II – начале III века уже некоторое время существуют хорошо организованные общины, управляемые епископами. Это верно, например для Карфагена в Северной Африке, для Александрии, для Лиона на юге Франции. Сохранившиеся фрагменты писем епископа Дионисия Коринфского (конец II века) бросают лучи света на христианские церкви в Афинах, на Крите и Понте (участок южного побережья Черного моря).[309]309
  Евсевий, IV.23.4–8.


[Закрыть]

В крупнейших городах империи – Риме, Антиохии, Александрии, Карфагене – складывались крупнейшие и влиятельнейшие христианские общины: в то время как Рим мог указать на присутствие в своих стенах двух великих апостолов, Петра и Павла, другие общины, основанные позже, также старались возвести свое епископское преемство к первому апостольскому поколению. Так, Афины указывали на Павлова ученика Дионисия Ареопагита (упомянутого в Деян 17:34), а Александрия возводила свое основание к самому евангелисту Марку. Насколько обоснованны такие притязания – вопрос второстепенный: важно то, что они показывают, до какой степени прониклась Церковь идеей значимости апостольского преемства, и ту самоуверенность, с которой общины черпали сведения из общего багажа традиции. В древнейшей датированной христианской надписи – эпитафии на могильном памятнике 216 года, составленной самим усопшим, – Аверкий, епископ Иерополя Фригийского, наследник Аполлинария, гордо описывает свои средиземноморские приключения языком, очень напоминающим рассказы о путешествиях Павла из Тарса. Интересно, что среди мест, где он побывал, Иудея и Иерусалим не числятся. Кафолическая церковь уже переписала историю своего прошлого – и теперь не нуждалась в активной роли Иерусалима.[310]310
  W.A.Meeks, “Social and Ecclesial Life of the Earliest Christians”, in Mitchell and Young (eds.), 145–173, at 171–172; M.M.Mitchell, “From Jerusalem to the Ends of the Earth”, ibid., 295–301, at 295–296. Впрочем, имеются сообщения о паломничествах в Святую Землю во II и начале III века: такие паломничества предпринимали Ориген, Мелитон Сардийский и Александр, епископ Каппадокийский; см.: Stringer, 74.


[Закрыть]

К концу II столетия образованные нехристиане начали понимать, чем грозит такая самоуверенность. Христианство предлагало альтернативу римской культуре и самим основам римской цивилизации, которые никогда не чувствовали подобной угрозы ни от древних культов покоренных провинций, ни даже от иудаизма. У христианства не было национальной основы: как и римское гражданство, оно было открыто для всех, кто готов приложить усилия. Несмотря на выборочное обращение к иудейскому наследию, оно постоянно говорило о новом завете и новом законе. Что если христиане действительно пытаются создать новое общество с новыми целями, своего рода империю в империи? По-видимому, именно так считал образованный традиционалист по имени Цельс, живший, возможно, где-то в Восточном Средиземноморье и в конце II века предпринявший яростную атаку на христианство. Труд его дошел до наших дней лишь потому, что был включен в текст христианского ответа на него, написанного Оригеном лет семьдесят спустя; в истории христианской полемики такое повторялось не раз, и обыкновение обильно цитировать противника сохранило для нас многие тексты, которые иначе были бы потеряны.[311]311
  H.Chadwick (ed.), Contra Celsum (rev. edn, Cambridge, 1965). По-видимому, Цельс писал по-гречески, и у Оригена приведен оригинальный текст.


[Закрыть]

В религиозных вопросах Цельс занимает позицию агностика; однако он почитает старых римских богов, ибо на них держится общество, к которому он принадлежит. Возможно, притязания Иустина Мученика на древность христианства были ему известны, ибо он подчеркивает как раз его новизну среди религий. Равно раздражают его и суеверие восточных культов, и неразумность христиан, воздающих божеские почести недавно казненному плотнику. Однако, как ни вздорна, на взгляд Цельса, их вера, христиане опасны своей распространенностью и тесной сплоченностью: христианство – это настоящий заговор, направленный, по мнению Цельса, в первую очередь на впечатлительную молодежь. В результате христианской пропаганды император может остаться без защитников и «дела земные перейдут во власть самых диких и беззаконных варваров».[312]312
  Stevenson (ed., 1987), 136.


[Закрыть]

Около 180 года, когда Цельс писал эти слова, для его римских читателей они приобретали новое и пугающее значение. Во II веке империя перестала расширяться: максимального размера она достигла при императоре Траяне (годы правления 98–117), присоединившем к Риму территории нынешней Румынии и Ирака. Но затем приграничные народы начали ответную атаку – и это означало, что отныне римским императорам придется постоянно иметь дело с угрозой нападения на границах. В течение многих столетий народ за народом являлись на Запад из глубин Азии; и теперь очередная волна переселения народов вызвала смятение среди центральноевропейских племен, заставив их искать убежище южнее и западнее – на территории Рима. Впервые Рим столкнулся с этой опасностью зимой 166/167 года, когда замерз Дунай и тысячи лангобардов, переправившись по льду, опустошили римские провинции в Центральной Европе. В начале III века положение на восточных римских границах стало еще серьезнее. Новая иранская династия, Сасаниды, освободив свою страну от ига соседей-парфян, горела желанием отомстить греко-римскому миру за все унижения, причиненные Персии Афинами, Александром Великим и последующими эллинистическими монархами (см. с. 57–61). Основатель династии, шах (царь) Ардашир, ясно заявил о своих намерениях, взяв себе имя древнего персидского царя и завоевателя Дария. В 260 году сын Ардашира Шапур предельно унизил римлян, захватив в плен императора Валериана – тот умер в плену.[313]313
  Подробный рассказ об этих событиях см. в: F.Millar with D.Berciu, R.N.Frye, G.Kossack and T.Talbot Rice, The Roman Empire and Its Neighbours (London, 1967).


[Закрыть]

Все это было бы еще не так катастрофично, оставайся империя единой и под управлением достойных властителей. Хотя в I веке не один император, не выдержав психологического напряжения от ответственности за величайшую в западном мире империю, скатился в безумие, в дальнейшем власть перешла в руки череды в высшей степени мудрых и компетентных правителей – династий Флавианов и Антонинов (69–192). Однако последний из Антонинов, Коммод, тоже сошел с ума: в конце концов прикончил свою любовницу Марцию, когда она попыталась его убить (она была христианкой – обстоятельство, породившее у великого историка XVIII века Эдварда Гиббона один из лучших его ядовитых пассажей в адрес христиан).[314]314
  «…хоть она и не могла примирить свой порочный образ жизни с евангельскими предписаниями, но, быть может, надеялась смягчить слабости своего пола и профессии, объявив себя покровительницей христиан»; E.Gibbon, The History of the Decline and Fall of the Roman Empire (12 vols., London, 1813), II, 446–447 [Ch. 16]. Великий французский историк церкви монсиньор Дюшен, по-видимому, также невольно обращает внимание на комическую сторону ее карьеры, замечая в пандан Гиббону: «Жизнь ее – в подобных обстоятельствах – едва ли строго соответствовала евангельским предписаниям»; L.Duchesne, Early History of the Christian Church from Its Foundation to the End of the Third Century (London, 1914), 183, from the 4th French edn., Ch. 13, 251–252.


[Закрыть] В 192 году хаос и мятеж выдвинули нового императора: им стал армейский офицер из Северной Африки Септимий Север. Его сын, занявший престол после него, унаследовал отцовскую жестокость, но совершенно не унаследовал политического здравомыслия; Септимий умер в Йорке в 211 году – и с тех пор, вплоть до прихода к власти Диоклетиана в 284 году, едва ли хоть один римский император умер естественной смертью. Для империи настали ужасные времена, о коих лучше всего свидетельствует молчание – то, что об этих десятилетиях до нас не дошло почти никаких известий.

Падение лидеров пошатнуло всю политическую систему. Вплоть до IV столетия большинство властителей, как и короткая династия Северов, приходили к власти с помощью военного переворота. Эти императоры, не имея традиционной легитимности, всецело зависели от поддержки их армией. «Живите добродетельно, с армией будьте щедры, со всеми прочими суровы», – учил Септимий сыновей на смертном одре: из этого совета они приняли к сведению лишь второй и третий пункты.[315]315
  E.Cary (ed.), Dio’s Roman History (9 vols., Loeb edn, London and Cambridge, MA, 1914–2004), IX, 271–273 [Epitome of Book LXXVII 14.6].


[Закрыть] Армия как в постоянных приграничных войнах, так и в гражданских смутах сделалась институтом первой необходимости, вся внутренняя политика теперь была направлена на обеспечение армии; чтобы платить солдатам, правительство поднимало налоги, и разоренные люди бежали из городов и деревень, причем многие присоединялись к шайкам разбойников. Распространение разбоя, в свою очередь, требовало усиления армии – так образовался порочный круг. Нищету увеличивала инфляция, вызванная безрассудным снижением ценности денег: в результате многие слои общества переходили на меновую торговлю.

Только мощью Римской империи можно объяснить то, что ей удалось пережить кризис III века. Такой же кризис охватил в это время Парфянскую империю – но она погибла, и на протяжении тысячи лет римские императоры безраздельно господствовали на Востоке. Однако ценой выживания стало превращение империи в античный вариант полицейского государства. И после 284 года, когда Диоклетиан восстановил экономическую и отчасти политическую стабильность, это зло не исчезло – лишь укрепилось. Оно разрушило сложно организованную городскую жизнь, на которой, начиная с великой эпохи греческих полисов, зиждилась классическая цивилизация. Прежде богатые граждане охотно брали на себя общественные нужды – постройку величественных зданий, дорог, мостов, водоснабжение города – ибо в этом проявлялась их солидарность с обществом. Теперь на это по доброй воле соглашались лишь немногие: правительству приходилось либо заставлять людей исполнять общественные работы, либо присылать для этого своих бюрократов, чья власть держалась на силе войск. Печальный симптом нового времени: в III веке в римских городах строятся в основном мощные городские стены, и часто для постройки оборонительных сооружений разбираются общественные здания. Археологи отмечают неприятную черту многих этих фортификаций: они защищают лишь часть города – дома богачей и покои местных правителей. Дух городской солидарности исчезает без следа.[316]316
  R.Reece, “Town and Country: The End of Roman Britain”, World Archaeology, 12 (1980), 77–92, at 80.


[Закрыть]

Гибель культуры автономных полисов имела серьезнейшие последствия для религии. Традиционные культы были тесно связаны с местной идентичностью: в каждом городе, большом и малом, – свои особо почитаемые боги и духи, культ которых поддерживало местное самоуправление. Упадок традиционной религии хорошо заметен археологам: в III веке снижаются храмовые налоги, все меньше становится храмовых приношений, а в некоторых регионах совершенно исчезают вотивные надписи.[317]317
  J.Geffcken, The Last Days of Greco-Roman Paganism (rev. edn, Amsterdam and London, 1978), 25–31.


[Закрыть] Религиозная культура изменилась бы, даже не будь христианства. Северы, первая династия узурпаторов, заложили важную тенденцию: свою сомнительную легитимность они стремились поддержать тем, что различных местных богов объявляли ликами одного и того же высшего Бога, с которым, в свою очередь, отождествляли себя. Так, Септимий Север ассоциировал себя преимущественно с египетским богом Сераписом, однако позволял связывать культ императора и с любым другим богом, которому поклонялись жители той или иной местности.[318]318
  J.G.Davies, “Was the Devotion of Septimius Severus to Serapis the Cause of the Persecution of 202–203?”, JTS, 5 (1954), 73–76.


[Закрыть]

Эта новая религиозность не ограничивалась официозом и вводилась не только под давлением властей. Третье столетие было «веком тревог», и в религии люди стремились найти успокоение.[319]319
  E.R.Dodds, Christian and Pagan in an Age of Anxiety: Some Aspects of Religious Experience from Marcus Aurelius to Constantine (Cambridge, 1965).


[Закрыть] Некоторые ученые с этим спорят; однако в дошедших до наших дней литературных произведениях интеллектуальная элита того времени демонстрирует новый интерес к личной вере, далекой и от традиционного почитания старых богов, и от изящного скептицизма, в более благополучные времена свойственного образованным аристократам вроде Цельса. Все более распространялось поклонение солнцу – символу, для солнечных берегов Средиземноморья вполне естественному. Христианство не было единственной религией, толковавшей о едином Боге, предлагающей новообращенным суровые испытания, требующей от своих последователей строгой нравственности и постоянного очищения. Таким же был и солнечный культ митраизма, пришедший, как и христианство, с Востока, – и неудивительно, что к Митре христиане питали особую неприязнь.[320]320
  Впрочем, современные археологические исследования не подтверждают распространенного мнения, что знаменитый Уолбрукский храм Митры в Лондонском Сити был намеренно осквернен христианами: см. J.D.Shepherd (ed.), The Temple of Mithras, London: Excavations by W.F.Grimes and A.Williams at the Walbrook (London, 1998), 227–232. О посвятительных надписях Митре см.: Barrett (ed.), 133–134.


[Закрыть]

Митраизм появился в империи раньше христианства; однако теперь распространение христианства создало почву для развития культа, ставшего для христианской веры сознательным соперником, сочетающего в себе, почти по заветам Иустина Мученика, строгую обрядность с серьезным и систематическим интересом к великим вопросам классической философии. Прежде христиане стремились привлечь на свою сторону философов – теперь философам предстояло определить свое отношение к христианству. В начале III века Филострат, придворный философ при дворе супруги Септимия Севера Юлии Домны, написал биографию Аполлония Тианского, философа-отшельника и аскета, родившегося примерно в то же время, когда Иисус Христос был распят. Он изобразил Аполлония чудотворцем и целителем, очень напоминающим Христа, – однако его история не завершалась ни страданиями, ни смертью. После духовного поединка с императором Домицианом (любимым антигероем также и христианской литературы) Аполлоний избежал гнева тирана, поспешно (и без всяких зрелищных приемов) покинув императорский двор. Вдали от опасности Аполлоний вновь начал вести себя как чудотворец, облеченный великими силами: при помощи ясновидения он из далекого Эфеса с удовольствием наблюдал за убийством Домициана в Риме. Насколько эта биография соответствует действительности – не так уж важно (хотя элемент вымысла в ней очевиден): главное в ней то, каким предстает идеал «великого философа» во времена Септимия Севера. Поразительно, что ни разу в своей книге Филострат не упоминает о христианстве. Аполлоний явно был призван затмить Христа, и у христиан он вызывал ярость – не случайно спустя век на него пойдет в атаку христианский историк Евсевий Кесарийский.[321]321
  Об исчезновении Аполлония и его видениях см.: C.P.Jones (ed.), Philostratus (3 vols., Loeb edn, Cambridge, MA, and London, 2005), 322–323, 384–385, 413–415 [Life of Apollonius of Tyana VIII]. Опровержения Евсевия содержатся в томе III. Barrett (ed.), 82–85, приводит сокращенные выдержки из них.


[Закрыть]

Среди интеллектуалов вошел в моду интерес к чудесам, вроде тех, какие Филострат приписывает Аполлонию. Кроме того, все больше привлекала их философия с элементами религии и даже магии. Стоицизм утратил свои позиции, благодаря которым во II веке одним из важнейших и интереснейших философов-стоиков сделался император Марк Аврелий. Его место занял неоплатонизм – развитие идей Платона, в котором подчеркивался их религиозный характер. Величайшим учителем-неоплатоником стал Плотин (205–270). В рассказах о нем встречается, по-видимому, первое в западной литературе описание острой дислексии – это объясняет, почему писал он неохотно: однако его вдохновенные устные лекции привлекали к себе быстро растущий круг восхищенных интеллектуалов: среди них был Порфирий, трудолюбивый, хотя порой и самодовольный биограф и редактор Плотина, в начале IV столетия издавший корпус его сочинений.[322]322
  B.Stock, After Augustine: The Meditative Reader and the Text (Philadelphia, 2001), 43.


[Закрыть]

Плотин, младший современник Оригена, также получил высшее образование в Александрии, и высшее божество у него во многом похоже на Оригеново. Природу Бога он также описывал как троичную: по его мнению, Бог состоит из Единого, Ума и Души. Единое представляет собой абсолютное совершенство; Ум – отражение Единого, однако воспринимаемое низшими чувствами; Душа – дух, пронизывающий весь мир и, следовательно, способный разделяться, в отличие от Единого и Ума. В этой схеме нет фигуры Христа, требующей воплощения: душа каждого человека призвана сама, путем экстатического созерцания Божества – состояния столь редкого, что сам Плотин испытывал его лишь четырежды в жизни, – восстановить утраченную миром гармонию. Неоплатонизм был в целом независим от старых религиозных форм, но вполне способен мирно сосуществовать с традиционными богами, в которых видел проявления Единого. Эта тенденция – еще одна, способствующая объединению средиземноморских религий, – усилилась в сочинениях Порфирия. Христианские мыслители также не избежали обаяния неоплатонизма – и в дальнейшем мы еще не раз встретимся с плодами этого союза.