Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Во время этого разрыва папа Гелазий I (492–496) был воинственным сторонником Халкидонского вероопределения и, несмотря на краткость своего пребывания на папском престоле, показал себя энергичным главой Церкви и оставил о себе долгую память. В традициях священного запугивания, как запугивал Амвросий императора Феодосия, он пытался вернуть Константинополь в нужное русло. Среди прочих своих заявлений Гелазий в письме восточному императору Анастасию I в 494 году настаивал на том, что Бог даровал миру две власти: монархов и епископов. Они призваны осуществлять свою власть сообща, чтобы исполнять Божьи замыслы для блага Его народа, но из этих двух «бремя священников большее, поскольку на Божественном Суде они должны будут отвечать Господу за самих царствующих над людьми». Гелазий отдавал все должное уважение императорской земной власти – в отличие от некоторых его преемников в последующие века, – но настаивал на том, что император должен уважать духовенство во всем, что касается веры.[650]650
  J.H.Burns (ed.), The Cambridge History of Medieval Political Thought c. 350–c. 1450 (Cambridge, 1988), 288–289.


[Закрыть] Помимо того, что подобные суждения были сформулированы непосредственно применительно к ситуации во время схизмы, Гелазий установил принцип, который на Западе уважали монархи, много использовали и расширяли последующие церковные лидеры, тем временем как на Востоке он никогда не обретал подобного признания. Лишь в редких случаях восточные патриархи озабочивались тем, чтобы говорить подобные вещи императору.

Был и другой эпизод во время схизмы, имевший огромное значение для будущего Западной Европы. Один могущественный король варваров на территории бывшей Западной Римской империи стал приверженцем католического христианства. Политическую поддержку он имел в Северной Галлии, и его имя было Хлодвиг. Он и его наследники взяли фамилию по имени его деда Меровия – «Меровинги». Став в 481 году королем одного из германских народов, именуемого франками, Хлодвиг проявил себя успешным военачальником, распространившим власть своей семьи на территорию всех прежних провинций Галлии, которая с той поры стала известна как Франция и более или менее соответствует современной территории Франции. Подобно другим германским вождям, Хлодвиг заигрывал с арианством, и члены его семьи определенно выбрали арианство.[651]651
  R.Fletcher, The Conversion of Europe: From Paganism to Christianity 371–1386 A.D. (London, 1997), 104–105.


[Закрыть] Однако Хлодвиг женился на католичке и способствовал развитию почитания святого Католической церкви, который был сперва воином, а потом епископом, – Мартина Турского. Бог Мартина добыл Хлодвигу его победы точно так же, как тот же Бог покровительствовал Константину двумя веками ранее. Очарование Рима и местный святой воин склонили Хлодвига к вере его жены.

Григорий, великий галло-римский аристократ, который был епископом Турским и, таким образом, преемником Мартина, а также преданным приверженцем этого святого и его биографом, отмечает, что византийский император Анастасий сделал Хлодвига консулом, – эту честь тот щедро отпраздновал в Туре, городе Мартина; точность установления даты осложняется проблемами толкования Григориева повествования, но вероятно, это был 493 или 503 год.[652]652
  Stringer, 108.


[Закрыть] Дарование консульского титула не могло быть наделением реальными византийскими властными полномочиями, но оно показало готовность императора к альянсу с нежданным союзником – христианином-католиком – против правителей-ариан на Западе; консульское достоинство оставалось по-прежнему крепким связующим звеном между старым миром и новым. За период в 1300 лет после обращения Хлодвига 18 монархов той страны, которая стала королевством Франции, были крещены его именем, которое во французском языке изменилось из латинского Ludovicus (Людовик) в Louis (Луи). Теперь Латинская церковь могла взирать на могучего военного покровителя на Западе, который не был ни сомнительно-православным восточным императором, ни еретиком-арианиом, как Теодорих. Должно пройти еще столетие, прежде чем вестготские короли Испании перестанут хранить верность арианству своих предков и примут католическую веру, которую отважно сохраняло большинство их подданных-христиан. Способ изложения истории католического христианства затемняет то, насколько близко к победе оказалось арианское христианство на Западе. Если бы баланс предпочтений среди варварских монархов испытал большее влияние испанских вестготов, нежели франкского Хлодвига, европейское христианство могло остаться скорее децентрализованным арианством, нежели римской монархией, и о возможных последствиях можно только гадать. Неудивительно, что Хлодвига так чтили во все дальнейшие времена.

Католическая победа основывалась на покойном святом епископе Мартине Турском, теперь ставшем для Меровингской династии своего рода святым-трофеем. Он стал могучим символом триумфа католичества над арианством в столь далекой византийской Италии и позднем арианском остготском королевстве Равенны. В 550-е годы, когда архиепископ Равеннский праздновал конфискацию византийским императором большой арианской королевской часовни в Равенне (ставшей Сант-Аполлинаре-Нуово) и обратил ее в место католического богослужения, он дал храму новое посвящение в честь Мартина – галльского святого, даже при том, что имперский хозяин в Константинополе мог обеспечить множество восточных святых борцов против арианства. Это было пусть небольшим, но значительным жестом: показать, что Западная церковь не собирается усваивать восточнохристианскую практику даже после такой знаменательной победы византийской армии и католического христианства, как повторная оккупация Равенны. Вот и теперь, уже после того как этот равеннский храм был безрассудно переименован в честь местного героя святого Аполлинария, на мозаичных стенах нефа Мартин Турский по-прежнему гордо ведет процессию святых мужей к Спасителю.[653]653
  В интерьере храма Сант-Аполлинаре-Нуово в Равенне святой Мартин представлен на восточном конце основного ряда мозаик южной аркады.


[Закрыть]

Франкская Меровингская династия просуществовала намного дольше, чем любая из ее арианских или языческих соперниц у некогда варварских народов и, несмотря на свои политические разделения и несчастья, происходившие впоследствии, привнесла на земли Франции политическое единство, освященное триадой великих католических христианских святых. Помимо Мартина Турского в их числе был епископ III века, принявший мученичество в Северной Галлии в правление Деция, по имени Дионисий (позже по-французски его имя произносилось как Дени); он стал первым епископом Лютеции – этот город был предшественником Парижа, наново основанного Хлодвигом в качестве его новой столицы на острове, на месте древнего поселения. К этим двум святым была присоединена еще и одна удивительная женщина, современница Хлодвига, – монахиня по имени Геновефа (по-французски Женевьева), построившая гробницу для мученика Дионисия и прославившаяся тем, что организовала оборону Лютеции от нашествия гуннов в середине V века.[654]654
  J.M.Wallace-Hadrill, The Frankish Church (Oxford, 1983), 56.


[Закрыть] В конце своей жизни она имела огромное личное влияние на Хлодвига – как раз тогда, когда сдача Лютеции его войскам стала неизбежной. Вероятно, она сыграла некоторую роль в его обращении и в том, что он стал почитателем святого Дионисия. Сразу после смерти Геновефы в 512 году королевский дом Меровингов явился гарантом ее почитания как святой, похоронив ее в новой базилике, которая высилась над их островной столицей и сигнализировала об их новообретенной лояльности Риму, поскольку была освящена в честь Петра и Павла. Слава Геновефы в конечном счете обернулась тем, что храм стал носить ее имя, и холодное величие того, во что он был перестроен в XVIII веке, теперь – секуляризированный парижский Пантеон – памятник очень различным интеллектуальным и культурным достижениям французского Просвещения.

Таким образом, три великих католических святых – покровителей франкской династии – это два епископа, один монах, который прежде был воином, а также в высшей степени необычная для того времени – и на самом деле для любого времени – женщина, которая стояла у истоков монашеской жизни и тоже проявила воинские качества. Геновефа, советница короля, станет в XV веке ролевой моделью для не менее странного образца женской святости – Жанны д’Арк, крестьянки-визионерки, грозы французского двора и военачальницы, наводившей ужас на англичан. Связь между этими святыми и христианской католической монархией Франции оставалась вплоть до XIX века в числе величайших политических реалий христианства в Западной Европе, а французские монархи впоследствии в своем титуле величались «христианнейшими королями». Наряду с этим наименованием был и другой мощный титул, который появился в результате окончательного падения Меровингов: «Священный Римский Император» (см. с. 378–379). С течением веков соперничество между этими двумя христианскими монархиями то и дело нарушало мир в Европе. Вплоть до совсем недавних времен французских политиков по-прежнему беспокоило и удручало глубокое осознание этого давнего французского альянса между Церковью и Короной. Репутация Меровингов до сих пор чарует многих из тех, кто предпочитает судить о прошлом по туманным эзотерическим и конспирологическим теориям, не обращая внимания на волнующую реальность христианской истории.

Оформилась и другая монархия – в Риме. Конец Акакианской схизмы в 519 году породил новые претензии папской духовной власти. Это был момент, когда благочестивый император Юстин, родившийся на Западе, проявлял особую готовность расположить к себе Рим, к чему его поощрял его племянник и наследник Юстиниан, который и сам уже строил планы восстановления единой империи Востока и Запада, опирающейся на Константинополь. Тогдашний папа Гормизд (514–523) был исполнен решимости хорошо поторговаться с целью вернуть две половины имперской Церкви в состояние общения друг с другом. Он потребовал, чтобы епископы Восточной церкви подписали такую формулу соглашения, в результате которой Рим останется вне конкуренции:

Христос построил свою Церковь на святом Петре, и потому в Апостольской столице кафолическая вера всегда сохранялась без порока. Есть одно общение, определяемое Римским престолом; в нем я надеюсь пребывать, следуя Апостольской столице во всём и признавая всё, что в ней решено.[655]655
  Chadwick, 53.


[Закрыть]

Константинопольскому патриарху удалось уклониться от такого признания своего полного повиновения, однако этой идее суждено было большое будущее в арсенале епископов Рима – как в их позднейших усилиях принудить ослабленную Византийскую церковь к воссоединению с Римом, так и вообще в формировании папами собственной репутации: провозглашение папской безошибочности в вере и морали на I Ватиканском соборе 1870 года (см. с. 910–911) невообразимо без этого основания.

Католическим лидерам на Западе было ясно, что на Востоке к формуле Гормизда относятся с прохладцей и что император Юстиниан по-прежнему хочет модифицировать Халкидонское вероопределение. В это время наладилось весьма обширное сотрудничество между католическими элитами, западными арианскими монархами и, кроме того, Меровингским королевским домом, преданным католическому христианству. Поэтому на Западе не испытали большого восторга, когда в 533 году Юстиниан начал осуществлять свой план восстановления власти над Италией и в 536 году публично провозгласил свою программу воссоединения Средиземноморья под владычеством Византии. Сильверий, сын папы Гормизда, при поддержке некоторых остготских монархов в Равенне стал в 536 году папой, и таким образом папство оказалось безвозвратно втянутым в военную конфронтацию между Равенной и Константинополем. Когда Юстиниан нанес поражение остготам и сделал Равенну своей западной столицей, у него был готов и потенциальный преемник папы – Вигилий, папский архидиакон, ожидавший возможности занять место Сильверия. В результате новый папа оказался креатурой Константинопольского императора, а на самом деле, получив вскоре от императора приглашение в Константинополь, – фактически его узником.

Вигилий понял, что его новое достоинство вовсе не предоставило ему возможности свободно провести отпуск на берегах Босфора, но привело его в западню, поскольку Юстиниан по-прежнему пытался найти такую формулировку, которая была бы угодна миафизитам, и нуждался в ее одобрении со стороны папы. Между 547 и 548 годом злополучный папа неохотно снабдил своим согласием императорские эдикты (т. н. «Три Главы»), включавшие осуждение трех покойных богословов, чьи взгляды были несомненно диофизитскими, но которых Халкидонский собор особо провозгласил православными – среди них был не кто иной, как сам великий Феодор Мопсуэстийский (см. с. 246–247). Церковный собор, заседавший в Константинополе в 553 году, подтвердил осуждения, сформулированные в «Трех Главах», в то же время любезно подтвердив Халкидонское вероопределение и наилучшим образом использовав вынужденное отсутствие Вигилия на соборных обсуждениях. Теперь Вигилий оказался между двух огней – яростью Запада и реальной перспективой пострадать от императорских головорезов. После непродолжительных колебаний он в 554 году вновь подтвердил «Три Главы» с содержащимися в них осуждениями. От серьезных последствий, которые ему грозили в Риме, его спасла только смерть по пути туда из Византии. Хорошая проверка на прочность идеи Гелазия о власти духовенства или утверждения Гормизда о непорочной вере, хранимой Апостольским Престолом: папа, понуждаемый императором, содействовал вящему утверждению ереси![656]656
  Там же, 55–56.


[Закрыть]

Так впервые со времени Константина I произошло разделение между церковными лидерами по поводу отношения к императору. Особенно нежелательными какие-либо контакты с Византией были для самых западных земель – Галлии и Испании: выжившие представители классического мира на Западе все больше ощущали, что если что-то и должно остаться от старой культуры, то оно будет зависеть от тех, кого когда-то они отторгали как «варваров». Арианство ослабевало: византийские завоевания в Италии нанесли ему серьезный удар. Тем не менее военные успехи Юстиниана в Италии и Северной Африке улетучивались из-за разорительных войн конца VI века, оставляя все больше места для папских претензий касательно роли Рима в Западной церкви. В отличие от Востока, где церкви крупных городов соперничали в своих притязаниях, положение папы на Западе было вне конкуренции, особенно после того, как Латинская североафриканская церковь, которая некогда отличалась собственными претензиями, была повержена в прах арабскими нашествиями VII века. Постоянный поиск церковью авторитетного источника в целях разрешения споров способствовал движению в этом направлении. При всем почтении к таким великим вселенским соборам, как Никейский и Халкидонский, конфликты, следовавшие после их завершения, равно как и нечистоплотный исход собора 553 года, открывали негативные стороны этого метода принятия решений.

Пошатнувшийся престиж епископа Рима был восстановлен, а затем возрос благодаря понтификату папы Григория I (590–604), часто именуемого «Великим». Он имел такое же происхождение из представителей богатой традиционной администрации, что двумя веками раньше Амвросий, и даже был префектом города Рима, прежде чем сделался монахом. Григорий был первым в истории монахом, который стал папой, хотя речь идет вовсе не о том монашестве, каким его знал Пахомий или даже Мартин: Григорий сделал пожертвования на создание монастыря, в который вступил, – тот был построен в городе на земле, принадлежавшей семье Григория, – и более позднее предание утверждает, что его мать Сильвия обычно посылала ему в монастырь овощи на серебряном блюде.[657]657
  J.Moorhead, “On Becoming Pope in Late Antiquity”, JRH, 30 (2006), 279–293, на с. 291.


[Закрыть] Этот римский аристократ не проявлял никакого энтузиазма по поводу претензий продолжающего свое существование римского императора. На протяжении шести лет Григорий представлял церковь Рима как дипломат (апокрисиарий) при Византийском дворе. Несмотря на это (а возможно, ввиду этого), он не испытывал большой любви к грекам и не был о них высокого мнения. Когда в конце VI века византийское владычество в Италии было поколеблено центрально-европейским народом, именуемым лангобардами, Григорий определенно не увидел в победе лангобардов какой-то страшной катастрофы, подобной той, какою многим казалось разграбление Рима Аларихом в 410 году. Напротив, в 592–593 годах он руководил заключением сепаратного мира с лангобардами, игнорируя представителя византийского императора в Равенне. Он активно возражал против титула Вселенский (Экуменический) патриарх, которым пользовался в течение последнего столетия Константинопольский патриарх, – в особенности по причине оправдания этого титула тем фактом, что патриарх является епископом Вселенского Града Константинополя (Вселенского – поскольку он был столицей империи). Возможно, именно с целью подчеркнуть ту гордыню, которая заключалась в титуле «Вселенский патриарх», Григорий принял агрессивно-самоуничижительный титул, который с той поры используется его преемниками: «Слуга слуг Божиих».[658]658
  R.A.Markus, Gregory the Great and His World (Cambridge, 1997), 91–94.


[Закрыть]

Григорий остро ощущал, что перед ним как папой стоят проблемы безотлагательной срочности, ибо он искренне верил, что неотвратимо надвигается конец света. Нетрудно было прийти к такому убеждению в ситуации политических потрясений и упадка того общества, которое давало его семье престиж и успех.[659]659
  P.Brown, The Rise of Western Christendom: Triumph and Diversity AD 200–1000 (Oxford, 1997), 145–146.


[Закрыть] А если Последние дни грядут скоро, то очень важно, чтобы все христиане, а не только монахи, подготовили себя к концу, изменив свою жизнь: клирики (и прежде всего – он сам) должны энергично помогать им в этом. Григорий – первый из дошедших до нас авторов, который в своих трудах уделяет много места обсуждению того, как духовенство должно оказывать пастырскую помощь и проводить проповедь для мирян: такая обязанность клириков очень отличается от созерцательной монашеской жизни, в которую он был погружен до избрания папой. Григорий – бывший монах – видел, что это деятельное служение в мире может предоставить духовенству шанс большего духовного роста, нежели в монастыре, именно потому, что так трудно сочетать созерцательное спокойствие и способность распространять Благую весть в беспорядочности повседневной жизни: «Когда ум, разделенный и разорванный, вовлечен в столь многие и столь весомые дела, как ему вернуться в себя, так чтобы вновь собрать себя в проповеди и не отпасть от несения своего служения проповедания миру?»[660]660
  Григорий, Проповеди на Иезекииля [Homiliae in Hiezechielem], 1.11.6; цит. по: Markus, Gregory the Great and His World, 25.


[Закрыть] Когда церковь все больше подчеркивала духовный героизм монахов, это было драгоценным утверждением того, что приходские священники должны ответить на обращенные именно к ним духовные вызовы.

Быть может, именно забота Григория о том, чтобы до наступления Последних дней привести мир в настолько совершенное состояние, насколько возможно, побудила его в 597 году к инициированию миссии в бывшем островном аванпосте Римской империи, утраченном ею двумя веками ранее в том смятении, которое последовало за разграблением Рима. До того как в 410 году римские легионы оставили тот остров, на нем находились две римские провинции – Нижняя Британия и Верхняя Британия, но устоявшаяся там за четыреста лет римская культура исчезла с заметной быстротой. Теперь на немалой части этой территории хозяйничали германские народы, – англы, саксы, юты, – начавшие мигрировать в последние годы римского владычества и теперь придавшие этой земле совершенно другой облик. Отправка Григорием миссии к англам в Британию обозначила ключевой этап в перемене курса Западной латинской церкви от Византии к северу и западу. Когда-то Западная церковь была бедной родственницей греческого Востока, если основываться на ее численности и на богословской изощренности. В растущем беспорядке она была связана успехами империи, а затем оказалась перед угрозой правителей, исповедующих чуждое направление христианской веры. Теперь же она выходила за границы мира Римской империи. Епископы Рима, провозглашенные преемниками Петра, наделяли новым значением древний город: Риму надлежало приобрести империю ума, намного более великую, чем та, которую силою оружия создал Октавиан во времена Иисуса Христа.

Английская миссия стала первой, посредством которой епископ Рима сделал попытку расширить существующие границы христианского мира. Любопытно и, по-видимому, знаменательно, что важнейшие прежние христианские попытки миссий почти все предпринимались людьми, которых имперская халкидонская церковь клеймила как еретиков: епископом Евсевием Никомидийским и «арианином» Ульфилой – северным «варварам», сирийским миафизитом Иаковом Барадеем на Среднем Востоке и сирийскими диофизитами, которые распространяли христианство в Аравии, Центральной Азии и (первоначально) в Эфиопии. Единственным существенным исключением были инициативы кельтских бриттов, которые были христианами-католиками, находившимися под сильным влиянием энергичной Католической церкви Галлии. Для будущего облика христианской жизни в Британии было очень важно, что, подобно христианам Галлии, там решили сохранить для литературы и литургии сакральный язык Католической церкви Запада – латынь. С конца IV века эти кельтские христиане путешествовали за границы приходящих в упадок провинций Британии: в Ибернию (Ирландию), а также на территории и острова к северу от Вала Адриана – в те земли, где германские народы пока еще оказали мало влияния. Мы уже встречались с одним из этих кельтов – Нинианом Уитхорнским (см. с. 338–339), но он остается туманной фигурой в сравнении с подвергшимся гонениям и мучениям британским эксцентриком по имени Патрик, который был, по-видимому, младшим современником Ниниана: Патрик и Ниниан оба еще жили и трудились в то время, когда Августин был епископом Гиппона. В отличие от Ниниана, личность Патрика предстает нам намного яснее, благодаря его собственному рассказу о своей жизни, написанному грубым латинским языком, но удивительно ценному и представляющему собой редкий сохранившийся письменный памятник.