Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Миссионерская команда Августина пыталась превратить Кентербери в Рим и Кент в Италию. Они построили в Кентербери монастырь в честь первых римских святых – Петра и Павла, и этот монастырь (позже переименованный в честь миссионера Августина) стоял вне римских стен кентской столицы, точно так же, как римские базилики Петра и Павла; Хлодвиг сделал то же самое за стенами Парижа (см. с. 354). Кафедральный собор, который миссионеры основали на развалинах церкви римских времен, был освящен как Храм Христа, что было прямым подражанием кафедральной Латеранской базилике в Риме, – факт, который сейчас незаметен, потому что кафедральный собор епископа Рима был переименован в честь святого Иоанна. Даже когда миссионеры основали вторую кентскую епархию в Рочестере, римская тема сохранялась и там: рочестерский кафедральный собор освятили в честь святого Андрея, подобно базилике и монастырю на холме Целии, откуда выходцем был сам Августин, – что особо знаменательно, поскольку именно монастырь Святого Андрея основал папа Григорий на своей фамильной земле.[678]678
  Sherley-Price and Latham (eds.), Bede, 104 [II.3]. Посвящение кафедрального собора в Рочестере позже тоже изменилось. Модель посвящения в честь Петра и Павла получила продолжение в других англо-саксонских королевствах, где те же имена носили главные храмы: W.Rodwell, J.Hawkes, E.How and R.Cramp, “The Lichfield Angel: A Spectacular Anglo-Saxon Painted Sculpture”, Antiquaries Journal, 88 (2008), 48–108, на с. 50.


[Закрыть] И эта римская реминисценция не была простой сентиментальностью. Григорий послал Августину особое литургическое облачение – паллий, предмет официального церковного одеяния, заимствованный из одежд, которые носили имперские чиновники. Таким образом, этот дар был зна́ком субординации: архиепископы Кентерберийские и в дальнейшем должны были всегда получать свои властные полномочия от Рима. По курьезному историческому недосмотру их герб до сих пор основывается на Y-образной форме паллия – несмотря на протестантскую Реформацию XVI века.[679]679
  Collins, Early Medieval Europe, 173.


[Закрыть]

После 597 года понадобилось еще все следующее столетие, чтобы гарантировать распространение христианства по всем королевствам, занимающим прежнюю римскую Британию. Даже в 80-х годах VII века некоторые короли оставались нехристианами, и в процессе христианизации имели место отдельные заметные случаи поворота вспять. Тем не менее христианство в конце концов приобрело статус монополии, какового у него никогда не было в римской Британии. На англосаксонских королей, судя по всему, сильно повлиял тот факт, что христианство было религией государства франков, которое при Меровингах – преемниках Хлодвига, сформировалось как самое могущественное и действенное среди всех политических образований, созданных германскими переселенцами.[680]680
  D.Tyler, “Reluctant Kings and Christian Conversion in Seventh-century England”, History, 92 (2007), 144–161, особенно на с. 146.


[Закрыть] Церковь, по-видимому, тоже не обделяла вниманием гордость недавно обращенных в христианство правителей и представителей знати, давая им возможность сочетать новое со старым. Во многих местах она разрешала сохранять обычай класть в могилы в знак скорби по умершему драгоценности покойного, несмотря на то, что таковые будут посрамлены теми дарами, которые можно получить на христианских Небесах. Даже великий христианский святой Кутберт Линдисфарнский при погребении был снабжен вещами, и можно видеть их фрагменты, перенесенные из места его погребения в Даремский собор.[681]681
  Fletcher, The Conversion of Europe, 259.


[Закрыть] Церковь поощряла королевские семьи на расширение их родословных намного дальше Водена, не исключая этого германского бога, но направляясь всё дальше и дальше, к библейскому Адаму. Епископы затмевали нехристианских религиозных лидеров щедрым гостеприимством, что служило традиционным способом утверждения их социального статуса. Вилфрид – аристократического происхождения Рипонский аббат и епископ Йоркский, определенно не пуританствовавший, – после освящения в 660-х годах храма, сейчас Рипонский собор, устроил трехдневный прием для высшего света: несомненно, этот случай был достойным гибридом пышного англосаксонского пиршества и изящного римского фуршета, если вообще кто-то был способен что-то помнить после.[682]682
  Там же, 179. В VII веке Йоркская кафедра еще не была архиепископской.


[Закрыть]

К X веку из этих различных христианизированных англосаксонских королевств возникло одно из наиболее прочных политических образований в Европе – Англия, как единая монархия со сложившимся в очень короткие сроки централизованным управлением, которая в конечном счете в 1066 году упала, как спелый плод, в благодарные руки норманских политических авантюристов, искавших удачи на стороне. Идеология этого замечательного королевства подогревалась именно тем способом, каким Беда представил единое племя, именуемое англичанами: всё-таки его книга носит название «Церковная история народа англов [gentis Anglorum]» – т. е. народа Angli. Беда дал этому «народу» гордое осознание своей общей и особой идентичности, парадоксальным образом основанной на совместной лояльности Риму. Папа Григорий I куда в большей степени, чем Августин, является героем сказания Беды об обращении англичан. Беда назвал «Апостолом» англичан Григория, а не Августина, и он вовсе не создавал сам такой образ, но отражал традицию почитания Григория в Англии.[683]683
  Sherley-Price and Latham (eds.), Bede, 94 [II.1]; P.Hayward, «Gregory the Great as “Apostle of the English”», JEH, 55 (2004), 19–57.


[Закрыть] Во времена жизни Беды во всех остальных землях Западной Европы такую григориоманию сочли бы проявлением английской эксцентричности, ибо на самом деле Григорий закончил свою жизнь, находясь под какими-то подозрениями, и народ Рима не оплакивал его. Первое житие Григория было написано англичанином в начале VIII века в нортумбрийском монастыре в Уитби, и это произошло через два столетия после смерти Григория, еще до того, как его почитание достигло Рима и тот стал лелеять этого папу вместе с Амвросием, Иеронимом и Августином как одного из «Великой Четверки» богословов раннего Запада, четырех латинских Учителей.[684]684
  Richards, Consul of God, 259–260, 263.


[Закрыть] Быть может, популярность изображений латинских Учителей в средневековых английских храмах – любимых и, конечно, уместных персонажей для изображения на амвонах – исходила из идеи, что одним из этих Учителей является папа Григорий, который может считаться почетным англичанином.

Эту «английскость» резонно рассматривать как одно из самых живучих и непредвиденных последствий миссии Августина и того, как Беда рассказал о ней: англичане достигли политического единства, которого не менее ревностные христиане ирландцы никогда не видели и даже мечтать о таком не могли вплоть до значительно более позднего времени. Повествование Беды отражает тот факт, что Церковь в Англии обеспечила себе единство под началом Рима еще до того, как объединились англосаксонские королевства. Решающей декадой стали 670-е годы, когда пара соборов английских епископов приняла постановления для всей церкви различных королевств Англии: первый состоялся в Хартфорде в 673 году, а другой в – Хэтфилде, в Йоркшире, в 679-м.[685]685
  Об особом значении Хартфортского собора вопреки чаще встречающемуся превозношению Синода в Уитби 664 года см. в статье: P.Wormald, «The Venerable Bede and the “Church of the English”», в книге: G.Rowell (ed.), The English Religious Tradition and the Genius of Anglicanism (Wantage, 1992), 17.


[Закрыть] Хартфордский собор наделил Английскую церковь обликом и дисциплиной, начав создавать для нее единую систему писаного закона, по которому она будет действовать в то время, когда еще ни одному королю в Англии не приходила в голову такая идея. В Хэтфилде епископы поддержали осуждение папой продолжающихся попыток Византии удовлетворить миафизитов и, кроме того, высказали свое согласие с идеей «двойного исхождения» Святого Духа от Отца и Сына – с тем самым предложением Августина, которое привело в такую ярость представителей Византийской церкви.

Парадоксальной особенностью этих решительных англосаксонских одобрений западного латинского богословия было то, что архиепископом Кентерберийским, председательствовавшим на упомянутых соборах, был грек – блистательный ученый по имени Феодор, который, как и апостол Павел, происходил из Тарса. Возможно, папа Виталиан послал его в Англию, опасаясь его возможной подрывной деятельности в Риме, но так или иначе данная ситуация служит примечательным напоминанием о том, что связи Англии с далекими странами имели место преимущественно благодаря Церкви. Одним из наиболее значительных и энергичных сподвижников Феодора был настоятель аббатства Святого Августина в Кентербери Адриан, посланный в Англию папой затем, чтобы, по возможности, приглядывать за архиепископом. Адриан был фигурой не менее экзотичной, чем Феодор, потому что он был беженцем из осажденной в ту пору церкви в Северной Африке.[686]686
  H.Chadwick, “Theodore, the English Church and the Monothelete Controversy”, в книге: M.Lapidge (ed.), Archbishop Theodore: Commemorative Studies on His Life and Influence (Cambridge, 1995), 88–95; следует обратить внимание на утверждение Чедвика о местонахождении Хэтфилда в Йоркшире, а не в Хартфордшире. Об Адриане см. также: M.Lapidge, “The Career of Archbishop Theodore”. Там же, 1–29, на с. 25–26.


[Закрыть] Никто не мог обвинить Английскую церковь в том, что она провинциальна. Поскольку она сохраняла лояльность Риму, нетипичную для всей остальной Европы, это ощущение отличия от других народов порождало в англичанах стремительно растущую веру в их особое предназначение среди соседей как на Британских островах, так и в континентальной Европе. Благодаря Беде и лидерству архиепископа Феодора они могли увидеть в себе народ, связанный договором, подобно древнему Израилю, – маяком для христианского мира.

Хотя у Беды нет никаких явных на то указаний, нетрудно заключить, что Англия была единым политическим образованием, а не только религиозным. Израиль был наиболее близок к Богу в своем договорном статусе, когда он сохранял единство, и обладал наибольшей славой, когда это единство находилось под властью одного монарха – при Давиде и при Соломоне. Беда побудил англичан к размышлениям о Соломоне не в «Истории», а в другом своем труде. В течение многих веков его пространное аллегорическое толкование Соломонова храма в Иерусалиме имело еще бо́льшую популярность, чем «История», и он, наверное, удивился и немного смутился бы, узнав, что из его сочинений сейчас помнят в основном ее. Почему Соломонов храм имел для Беды такое значение? Потому что для него Храм представал как образ внутри па́рной оппозиции, где вторым образом оказывается Вавилонская башня. Башня представляла человеческую гордыню, которая привела к смешению языков. Храм представлял послушание воле Божьей, которое вело к исцелению страшного вавилонского разделения. Он предзнаменовал то единство языков, восстановления которых радостно ожидал Беда в ближайшей истории, – единства в Церкви Воскресения: Англия могла первой предзнаменовать это космическое единение в конце времен.[687]687
  Mayr-Harting, The Coming of Christianity to Anglo-Saxon England, 9.


[Закрыть]

Англосаксонские и кельтские христиане в VII–VIII веках сделали Британские острова дивным генератором христианской деятельности. Энергия и тех и других захлестывала Британские острова, проявляясь в создании сети новых храмов и монастырей, но, помимо этого, они следовали по проложенному Колумбаном морскому пути в континентальную Европу, сознавая, что когда-то восприняли христианство благодаря миссии и теперь уже им самим надлежало проповедовать его другим. Деятельность миссионеров совпадала с распространением франкского владычества на севере и на востоке, туда, где сейчас находятся Нидерланды и территории Германии, и получала поддержку со стороны франков; епископы Франкской церкви и светские власти поощряли новых миссионеров значительно больше, чем некогда Колумбана. Для англосаксов миссия в таких районах Нидерландов, как Фризия, была проповедью народу, с которым они осознавали свое близкое родство: между ними были тесные торговые связи, и народы, жившие по обе стороны Северного моря, все еще понимали языки друг друга; даже дальше Нидерландов – в Саксонию – англосаксы приходили как двоюродные братья. Первый им дал сигнал самый яркий из прелатов VII века епископ Вилфрид, который преуспел в своей удачнейшей проповеднической кампании во Фризии, совпавшей с самым обильным за многие годы рыбацким уловом на Северном море. В следующем поколении известен Бонифаций – монах из Южной Англии, посрамивший епископов Франции своей удивительной энергией в расширении границ распространения веры и к концу жизни ставший архиепископом Майнцским, а также обретший великую славу мученика за Церковь: он был зарублен в 754 году теми же самыми близкими родственниками англичан во Фризии.[688]688
  Fletcher, The Conversion of Europe, 198, 204–213.


[Закрыть]

Эти обращения, осуществленные миссионерами начиная с Ниниана, в череде которых были Патрик и Августин, а после и другие, направившиеся далеко в Центральную Европу, не были обращениями в том смысле, какой зачастую вкладывают в это слово евангелизаторы XXI века, подразумевая принятие человеком Христа как личного Спасителя, предполагающее крутой индивидуальный духовный поворот. На средневековом Западе известны лишь один или два письменно зафиксированных примера подобного опыта, берущих свое начало от новозаветного описания произошедшего с апостолом Павлом. Так, Августин Гиппонский в IV веке и Ансельм Кентерберийский в XII веке действительно писали о духовной борьбе, похожей на ту, что пережил Павел на пути в Дамаск: они говорят о новых драматичных решениях, перестраивающих их личность. Во времена Реформации эту же традицию подхватили протестанты, и с той поры личное обращение, основанное на принятии некоего изложенного по пунктам набора доктрин, становится почти обязательным в некоторых ветвях христианства. Однако с IV до XIV век – в один из наиболее успешных периодов распространения веры, когда вся Европа стала христианской, – люди редко понимали обращение в подобном смысле. Если же они о нем говорили, то обычно имели в виду нечто совсем отличное: они уже были христианами, но теперь становились монахами или монахинями.[689]689
  Там же, 514–515.


[Закрыть]

Как же тогда обращала Западная церковь Европу пядь за пядью в течение тысячи лет, отделявшей Константина I от обращения Литвы в 1386 году? Те, кто тогда описывал происходившее, обычно использовали более пассивную и обобщенную лексику, нежели слово «обращение»: народ или община «приняли» христианского Бога или «подчинились» Ему и Его представителям на земле. Это была лексика, появлявшаяся естественно: группы означали нечто большее, чем отдельный народ, и внутри групп не было такого явления, как социальное равенство. Большинство людей рассчитывали прожить жизнь, в которой им надлежит получать приказы и проявлять почтение, так что когда кто-нибудь повелевал, чтобы произошла какая-то драматическая перемена, это в большей степени предполагало повиновение, нежели акт личного выбора. Коль скоро они повиновались, их религия в такой же мере требовала сообразовываться с новым набором форм культа в их общине, в какой принять новый набор личных верований. Христианские миссионеры были на столь же дружеской ноге с мирской властью, сколь и со сверхъестественной. Они рассчитывали на то, что люди не будут равными, поскольку именно так желает Бог, и неравенство надо было использовать во славу Божью. Их стилем не были массовые собрания: большинство миссионеров происходили из того слоя общества, который мы назвали бы знатью или элитой, и обычно они шли проповедовать веру сразу к верхам. Таким путем они могли охватывать целые королевства – по крайней мере до поры, пока местным правителям не приходила в голову какая-то другая мысль или они не принимали более выгодное предложение.

Прежде всего, христиане везде извлекали огромную пользу из того, что их ассоциировали с древней силой, которая когда-то завладела всей Европой, – с имперским Римом. Латиноязычная церковь сделалась куратором того, что называли Romanitas – «римскость». Это было парадоксально, поскольку Иисус был распят римским правителем провинции, а Петр – римским императором, но культурная связь оказалась сильнее. Согласно рассказу Беды, когда на Синоде в Уитби в 664 году обсуждались противоречивые методы вычисления даты Пасхи на Британских островах, король Берниции Освиу принял решение в пользу римского метода в ущерб кельтскому, поскольку ключами от врат Рая владеет Петр, а не Колумба из Айоны.[690]690
  Sherley-Price and Latham (eds.), Bede, 192 [III.25].


[Закрыть] Все мечтали быть римлянами: империя ассоциировалась в памяти людей с роскошью, вином, центральным отоплением и системой регистрации документов, а два ее языка – латынь и греческий – могли связать ирландский город Арма с Александрией. Но как показало решение короля Освиу, речь шла о миссии, а не об обычных бытовых вещах. Люди жаждали смысла; они были в страхе от своего бессилия. Беда замечательно рассказывает одну историю. Когда в 620-х годах тесть Освиу Эдвин, король Дейры и Берниции, раздумывал, становиться ли ему христианином, один из его советников напомнил своему повелителю о непостижимой краткости и незначительности человеческого существования: он сравнил жизнь с воробьем, который внезапно влетает через одну дверь в теплый, ярко освещенный, шумный королевский зал и затем через другую дверь улетает обратно в темноту и стужу.[691]691
  Там же, 127 [II.13].


[Закрыть] Возможно, Беда и придумал эту речь, как порой делали в те времена историки, но придумал он ее потому, что по его мысли она показалась бы его читателям правдоподобной. Удрученное жизнью население Европы мечтало не только о хороших напитках и изящной утвари, но и о луче света, который смог бы внести смысл в его собственные краткие вылеты из тьмы. Проповедники христианства, представляя им Божьи замыслы, говорили о любви и прощении, и у нас нет оснований думать, что простой народ был настолько непросвещен, чтобы не понимать, что это и было Благой вестью.

По мере того как англосаксы продвигались на восток, в континентальную Европу, крепла их верность папству и память о том, как Августин принес им веру. Даже несмотря на то что со времен Григория Рим посылал мало миссий в новые земли, англосаксонские миссионеры очень любили цитировать те разделы из писем Григория Августину, где обсуждались вопросы обращения язычников, и использовали их как пример, который остается живым до сих пор.[692]692
  Richards, Consul of God, 264.


[Закрыть] Кельтских миссионеров меньше, чем английских, увлекала мистика Рима – и едва ли в этом они были исключением в Западной Европе, – но они по-прежнему лелеяли латынь как язык церкви, и примечательно, сколь многие из новых храмов, основанных в Саксонии, были посвящены святому Петру.[693]693
  G.Graf, Peterskirchen in Sachsen: ein patrozinienkundlicher Beitrag zum Land zwischen Saale und Neisse bis an den Ausgang des Hochmittelalters (Frankfurt am Main, 1999).


[Закрыть] VIII–IX века были периодом, когда папство стремилось упрочить свою власть и подчеркнуть свое особое место в замысле Божьем: такой настрой не был лишен связи с шатким положением папства между двумя потенциальными угрозами от мирских сил в Италии – ломбардцев на севере и византийцев на юге.

Дела могли принять другой оборот, поскольку в VII веке, после некоторого охлаждения в годы Григория Великого, папские контакты с Византией выглядели как консолидирующие: 11 из 18 пап в период между 650 и 750 годом имели греческое или иное восточное происхождение.[694]694
  R.W.Southern, Western Society and the Church in the Middle Ages (London, 1970), 226.


[Закрыть] Среди простых христиан и основной массы духовенства по-прежнему присутствовало ощущение, что они составляют часть единой церкви, распространенной по всему Средиземноморью. Определенным тому доказательством является то, как в VI–VIII веках фрагменты греческих литургических гимнов и псалмов были включены в различные традиции богослужения Западного Средиземноморья, порой даже без перевода их на латынь, в большом разнообразии собраний от Испании до Италии – в самом Риме, в Милане и в Беневенто.[695]695
  A.Lingas, “Medieval Byzantine Chant and the Sound of Orthodoxy”, в книге: A.Louth and A.Casiday (eds.), Byzantine Orthodoxies (Aldershot, 2006), 131–150, на с. 142. Позже Каролинги восприняли византийскую систему восьми музыкальных модусов (гласов): Там же, 142.


[Закрыть] Один из продолжительных поводов для богословской тревоги в Риме был нейтрализован в 680–681 годах, когда Константинополь выступил хозяином еще одного Великого собора Церкви (исчисляемого как 6-й из проведенных ею). Собор окончательно подтвердил верность имперской церкви решениям Халкидонского собора вопреки каким бы то ни было попыткам удовлетворить миафизитов в империи, вплоть до так называемого монофелитского спора (см. с. 476–477). Представители Рима присоединились к восточным епископам в осуждении как еретиков четырех константинопольских патриархов и, более неохотно, одного бывшего римского папу – Гонория: его имя было осторожно вписано в середину списка патриархов, чтобы минимизировать возможные помехи со стороны Рима.[696]696
  Chadwick, 64–65.


[Закрыть]

Тем не менее римские делегаты в Константинополе не забыли о том, что монофелитские расколы породили также одно из самых ужасных злоупотреблений византийской власти, когда в 649 году папа Мартин I был арестован имперскими чиновниками за то, что председательствовал на соборе в Риме, противостоя монофелитскому богословию императора. Мартин умер в далекой ссылке в Крыму, находясь в бедственном положении, ввиду чего стал почитаться как последний папа, принявший мученическую смерть (на сей раз исключительным образом – от христианского императора). Подобные трения означали, что папы с тревогой относились к любым знакам свежих богословских отклонений на Востоке, и VIII век вскоре принес им новые тревоги ввиду возраставшей враждебности к почитанию изображений – иконофобии, а затем и иконоборчеству – враждебности, которая поощрялась византийскими императорами начиная с Льва III (см. с. 478–490). Не только сама эта проблема беспокоила Рим, но и то, каким образом императоры-иконоборцы готовились ввести в приказном порядке значительные изменения в повседневную жизнь Церкви, включая и византийскую сферу влияния в Италии. Это могло обернуться нежелательными последствиями для авторитета преемника Петра.

В противоположность властолюбивым представителям Востока с их эпизодическими оглядками на реакцию Рима папы хорошо осознавали, какой резерв благоволения к Кафедре Петра был в Северной Европе, чему примером служили как минимум четыре царствовавших англосаксонских монарха, которые между VII и IX веками поочередно предпринимали дальние путешествия в Рим. Первым из них менее чем через сто лет после прибытия Августина в Англию был Кэдвалла, правивший в королевстве, предшествовавшем Уэссексу и называвшемся Гевиссе (около 659–689); за ним последовали Ине, король Уэссекса (ум. 726), а также Кенред (ум. около 709) и Бургред (ум. около 874) – оба короли Мерсии в Центральной Англии. Все они умерли в Риме, и трое из них – Кэдвалла, Кенред и Ине – известны тем, что решили отречься от трона и поселиться в этом городе навсегда: началась долгая история любви между английским богатством и итальянским солнцем. Но англичане были слишком далеко, чтобы папы могли воспользоваться ими в борьбе против лангобардов или Константинополя. Вместо этого епископы Рима присматривались к могущественным франкам, от которых их отделяли только Альпы. Во второй половине VII века франкские правители имели собственные резоны для заключения этого очень удобного альянса.