Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Столь же серьезный вызов бросила христианству еще одна новая религия общего с ним семитического происхождения: учение нового пророка по имени Мани. Он родился около 216 года близ Селевкии-Ктесифона, столицы слабеющей и распадающейся Парфянской империи, в семье дальнего родственника царствующего дома. Еще в ранние годы его жизни Парфия пала под ударами персов; Мани поначалу заслужил благосклонность новых правителей, но затем они обратились против него и заключили его в темницу, где он и умер в 276 или 277 году. В своих странствиях он доходил до Индии – примерно в то же время, когда на Восток продвинулось сирийское христианство; буддизм, индуизм, христианство, как в его гностическом, так и в кафолическом вариантах, были Мани хорошо известны. Возможно, сознание гибели родины и всего, что было ему дорого, побудило Мани объединить все религии стран, граничивших с его родной страной. Несомненно, в обществе, соединившем в себе множество элементов различных культур, нужда в таком союзе была очень велика – что доказывает огромный успех его предприятия.

Соединив все уважаемые им религии с собственными пророческими откровениями, Мани создал новый манихейский культ. Подобно гностическому дуализму, манихейство уделяло большое внимание страданиям и бедам мира сего, в коих видело симптом бесконечной борьбы между равными силами добра и зла. Очень важное место в схеме Божества у Мани занимал Иисус Христос: сам Мани, подобно Павлу из Тарса, именовал себя «апостолом Иисуса Христа». Иисус для него был судьей на последнем суде, божественным целителем и учителем, не имевшим, как и во многих гностических построениях, реального человеческого тела; ведь физическая материя – не более чем тюрьма для душ, истинный дом коих на Небесах. Поэтому Иисус у Мани изъясняется парадоксами: «Истинно говорю вам, я был в плену, и так же истинно говорю – я не был в плену… Истинно говорю вам, я страдал, и так же истинно говорю – я не страдал».[323]323
  Об «апостоле Иисуса» см.: M.Franzmann, Jesus in the Manichaean Writings (London and New York, 2003), 15–17; о парадоксах – там же, с. 76–77.


[Закрыть]

Учение Мани и исторически, и географически соседствовало с восточным христианством: как и христианство, оно распространилось от Римской империи до пределов Китая.[324]324
  S.Whitfield with U.Sims-Williams, The Silk Road: Trade, Travel, War and Faith (London, 2004), 121–122.


[Закрыть] Христиан Восточного Средиземноморья его учение завораживало не меньше, чем за двести лет до того – учения гностиков, а император-традиционалист Диоклетиан (годы правления 284–305) ненавидел манихеев не менее христиан: он первым начал сжигать их живьем, еще до того, как вместе со своими соправителями развернул жестокие гонения на христианство.[325]325
  Stevenson (ed., 1987), 267–268.


[Закрыть] С 1990-х годов и по сей день в египетском оазисе, ныне именуемом Исмант-Эль-Хараб, где в древности располагался городок Келлис, продолжаются открытия египетских, сирийских и коптских папирусов, позволяющих нам увидеть манихеев IV века в новом свете. Внешне манихеи выглядели как вариант христианской общины: они считали себя городской церковью, образовывали общину, имели священнослужителей, было у них даже нечто вроде монастыря, вокруг которого, возможно, и вращалась их религиозная жизнь. Среди документов – две доски с ключевыми словами и фразами на коптском языке и их переводом на сирийский: это свидетельствует о том, что местная община, говорившая по-гречески и по-коптски, живо ощущала свою общность с манихеями за тысячу миль отсюда, в Сирии, – что хорошо напоминает нам внутреннюю спаянность кафолической церкви.[326]326
  I.Gardiner et al. (eds.), Coptic Documentary Texts from Kellis I (Oxford, 1999), 72–82, 344–357. См. также M.Franzmann, “The Syriac-Coptic Bilinguals from Ismant el-Kharab (Roman Kellis): Translation Process and Manichaean Missionary Practice”, in A.van Togerloo and L.Cirillo (eds.), Il Manicheismo: nuove prospettive della ricerca (Turnhout, 2005), 115–122.


[Закрыть] Неудивительно, что епископальная христианская церковь терпеть не могла манихеев и, едва получив такую возможность, постаралась уничтожить этих опасных соперников. Она никогда не восставала против практики Диоклетиана сжигать манихеев живьем; более того, много лет спустя Западная латинская церковь переняла эту практику и начала применять ее к другим христианам – «еретикам».

Из книги Цельса мы поняли, что римские власти уже не могли не замечать христианства. К концу II века от малоизвестной восточной провинции эта религия дошла до императорского дворца. Марцию, любовницу императора Коммода и неудачливую заговорщицу, конечно, нельзя назвать успешной покровительницей христианства при дворе; но характерно, что сразу после смерти Коммода на могилах дворцовых слуг начинают появляться первые недвусмысленно христианские могильные памятники.[327]327
  P.McKechnie, “Christian Grave-inscriptions from the Familia Caesaris”, JEH, 50 (1999), 427–441, at 439, см. также с. 179.


[Закрыть] Следом возникают и более тесные связи христианства с императорской семьей: так, Юлия Маммея, мать императора Севера Александра (внучатого племянника Септимия Севера), очень интересовалась христианством, приглашала Оригена побеседовать с ней о вере, а суровый римский священник Ипполит, забыв свою непримиримость, посвятил трактат о воскресении (ныне по большей части утраченный) то ли ей, то ли какой-то другой императорской родственнице.[328]328
  Об Оригене и Юлии Маммее см.: Stevenson (ed., 1987), 195. Об Ипполите и посвящении знатной даме см.: W.Smith and H.Wace (eds.), Dictionary of Christian Biography (4 vols., London, 1877–1887), III, 99–100.


[Закрыть] У самого Севера Александра, по сообщениям историков (впрочем, не очень достоверным), в личной молельне, наряду со статуями Аполлония Тианского, Александра и обожествленных предков-императоров, стояли статуи Авраама и Христа. Это первое в истории сообщение о скульптурном изображении Христа: впрочем, учитывая эклектическую обстановку и то, что Христос в этой молельне был низведен до ранга «великого учителя» или полубожества, едва ли именно этот прецедент дал толчок позднейшему расцвету христианской скульптуры.[329]329
  D.Magie (ed.), The Scriptores Historiae Augustae (3 vols., Loeb edn, London and New York, 1921–1932), 234–235, 238–241 [XXIX.3, XXXI.5]. Столь же сомнительный прецедент – история о гностике Карпократе, относящаяся к тому же периоду: Dodds, Christian and Pagan in an Age of Anxiety, 107.


[Закрыть] Отношение друг к другу с обеих сторон было неоднозначным. Христиане разрывались между своей традиционной закрытостью и желанием ублажить власть имущих (хоть статуи Христу, воздвигаемые власть имущими, и плохо сочетались с традиционным христианским недоверием к изображениям), а знатные римляне смотрели на христиан с любопытством, но и с подозрением.

Ситуация предрасполагала к крайностям. Эдиктом 202 года Септимий Север запретил обращение в христианство и в иудаизм: этот указ дал повод для гонений эпохи самого Септимия и его сыновей. В 235 году, когда Севера Александра убил и занял его трон узурпатор Максимин Фракиец, краткому периоду государственного благоволения к христианам пришел конец.[330]330
  McKechnie, “Christian Grave-inscriptions from the Familia Caesaris”, 441.


[Закрыть] В середине III века христиане – подданные римского императора впервые столкнулись с гонениями, которые начались по всей империи по инициативе верховной власти. Новоприобретенная личная религиозность и серьезное отношение к религии среди нехристианской элиты в любом случае сулили христианам беду; однако особые трудности начались у них в 240-х годах, с приближением тысячелетнего юбилея основания Рима. Для граждан настало время задуматься о прошлом и настоящем своей возлюбленной империи – и череде армейских офицеров, мечом пробивавших свой путь к престолу, это обращение к истории ничего хорошего не сулило.

Траян Деций, энергичный сенатор и провинциальный губернатор, захвативший власть в 249 году, прекрасно это понимал. Упадок империи накануне ее тысячелетия он приписал гневу старых богов, которым люди перестали приносить жертвы, – в этом, как мы поняли (см. с. 191–192), он не ошибался. Решение виделось Децию очень простым: заставить абсолютно всех жителей империи, каждого мужчину, женщину и ребенка, – или, по крайней мере, главу каждой семьи от имени всех своих домочадцев – принести жертвы богам: радикальная интенсификация традиционной практики, когда император при вступлении на трон приказывал всем общинам совершать благодарственные жертвоприношения. Очевидно, что реже всего в империи приносили жертвы христиане; и их нежелание поклоняться древним богам, прежде остававшееся в тени, теперь стало открытым. В 250 году римская бюрократия с присущей ей методичностью взялась за исполнение императорского указа. Те, кто приносил жертвы, получали удостоверение о благонадежности: несколько таких документов сохранились до наших дней в пересохших колодцах и пустынных песках Египта.[331]331
  Stevenson (ed., 1987), 214–215. О преследованиях в период от Валериана до Галлиена, о Киприане и новационизме он рассказывает там же, с. 213–251. О жертвоприношениях, совершаемых главами семей см.: R.Selinger, The Mid-third Century Persecutions of Decius and Valerian (Frankfurt am Main, 2002), 59–63.


[Закрыть] Ослушников ждало наказание: обычно – тюремное заключение, для особо упорных – иногда и смерть. Два следующих императора, Требоний Галл в 252 году и Валериан в 257 году, применили ту же практику; преследования закончились лишь в 260 году, с восшествием на престол Галлиена, сына и наследника незадачливого Валериана, умершего в плену, – не потому, что Галлиен лучше относился к христианам, а лишь потому, что его отвлекали куда более серьезные опасности, грозившие империи. Однако предшествующее десятилетие нанесло христианской церкви большой урон, не столько физический – погибли немногие, в основном небольшая группа лидеров, – сколько нравственный.

Дело в том, что большая часть христиан не проявила стойкости. Это можно было предвидеть: то же самое произошло, например, в 112 году, когда Плиний Младший арестовал христиан в Вифинии. Само по себе желание повиноваться императору было естественно: большинство христиан питали к империи глубокое уважение – что видно хотя бы из противоречивых и сбивчивых указаний христианских лидеров о том, в чем можно, а в чем нельзя подчиняться государственным властям.[332]332
  Примеры этого см. в: Grant, “Five Apologists and Marcus Aurelius”.


[Закрыть] Более того: церковь в целом не привыкла к преследованиям – по крайней мере, к систематическим преследованиям, исходящим из единого центра. С окончанием гонений проблемы не закончились: появились сомнения в легитимности епископов. Авторитет их был сильно подорван. Некоторые епископы последовали заповеди Господней, сохраненной в Евангелии от Иоанна, стойко приняли мученичество и были казнены – так погибли епископы Антиохии, Иерусалима и Рима. Другие же последовали иному совету Господа, найденному в Евангелии от Матфея, – «когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой»: бегством спасались такие важные фигуры, как епископы Карфагена и Александрии.[333]333
  Ин 12:25, Мф 10:23.


[Закрыть]

Те, кто бежал, часто подвергались критике со стороны тех, кто остался и пострадал за веру: последние именовались «исповедниками» – римский юридический термин, означавший обвиняемого, признавшего в суде свою вину. Исповедники сделались источником альтернативного церковного авторитета, основанного на перенесенных ими испытаниях, – особенно в вопросе о том, как и до какой степени прощать тех христиан, что подчинились императорскому указу, так называемых падших. Многие падшие именно у исповедников просили прощения и позволения вернуться в церковь – и епископам, как легко догадаться, это было совсем не по душе. Споры о прощении развернулись, в первую очередь, в Риме и Карфагене. Киприан, епископ Карфагенский, столкнувшись одновременно с непримиримостью исповедников и с перспективой переизбрания другого епископа, разразился серией памфлетов: его суждения о роли епископа в церкви надолго пережили этот спор. По его мнению, один лишь епископ обладает властью прощать грехи; Киприан подчеркивал, что епископ, прямой наследник апостолов в каждом диоцезе – краеугольный камень единства всей Вселенской церкви. Так продолжилась дискуссия, начатая Игнатием, Климентом и Иринеем. В Риме спор шел в основном о том, можно ли вообще простить падших. Священник Новациан придерживался по этому вопросу самого жесткого мнения: он протестовал против избрания епископом своего сотоварища Корнелия, поскольку Корнелий полагал, что епископ вправе отпустить этот грех. Римская церковь разделилась на две ветви. Но Киприан и Корнелий, пришедшие к схожим выводам о власти епископа, объединили свои силы, и последователи Новациана оказались в меньшинстве.

Ситуацию осложнило то, что новациане в своем первоначальном энтузиазме привлекли довольно много новообращенных как в Риме, так и в Северной Африке. Когда многие из их единомышленников решили, что разделение зашло слишком далеко, и новокрещенные захотели присоединиться к Вселенской церкви, вступив в общение с Киприаном и Корнелием, Рим и Карфаген оказались перед необходимостью определиться. Действительно ли крещение новационистов? Киприан полагал, что нет; Стефан, новый епископ Рима, с ним в этом не соглашался, не желая отталкивать тех, кто хочет примириться с церковью. Теперь между ними разгорелся жестокий спор, отчасти сдобренный негодованием Рима на то, что карфагенские епископы в последнее время чересчур возомнили о себе и о своем положении в Западной церкви. Стефан не только называл Киприана «антихристом», но и, стремясь доказать свою правоту, ссылался на знаменитое обращение Христа к Петру в Евангелии от Матфея: «Ты Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою» (Мф 16:18).[334]334
  Stevenson (ed., 1987), 241–243.


[Закрыть] Впервые мы видим, как римский епископ использует этот текст в таком значении; эта цитата, приведенная в 256 году, знаменует новый шаг Рима на пути к господству. В конце концов Рим и Карфаген согласились остаться каждый при своем мнении: североафриканцы полагали, что крещение действительно, только если совершается в христианской общине, то есть внутри церкви – римляне считали, что таинство принадлежит Христу, а не церкви, и остается действительным, кто бы его ни совершал: необходимо только, чтобы оно было совершено в правильной форме и с благими намерениями.

Несколько десятилетий Церковь наслаждалась относительным покоем, и вполне возможно, что упадок традиционных религиозных институтов в этот период (см. с. 192) был связан с постоянным ростом численности христиан. В 272 году Церковь даже обратилась к императору Аврелиану за юридической поддержкой в долгой тяжбе с Павлом из Самосаты, епископом Антиохийским, который, запятнав себя различными прегрешениями, отказывался покинуть епископский престол и освободить церковный дом в Антиохии: это первое известное нам вмешательство светской власти в христианские дела. Однако за мирным периодом последовали новые гонения, развернутые императором-реформатором Диоклетианом, который задался целью истребить христианство в пределах империи. Своей жизненной задачей Диоклетиан считал восстановление былой римской славы: и, хотя его авторитарная бюрократия и стремление к единообразию во всем совсем не походили на времена ранней империи, он считал необходимым почитать старых богов, а к любым религиозным новшествам (не только к христианству) относился подозрительно. Однако его религиозный консерватизм не был демонстративным и далеко не сразу привел к активному преследованию христиан.

В последнем десятилетии III века Диоклетиан все более подпадал под влияние клики офицеров из Адриатических провинций Рима на Балканах, возглавляемой Галерием, одним из тетрархов, которых Диоклетиан выбрал себе в помощники по управлению империей. Эта яростно антихристианская группа, в которую входили несколько энтузиастов-неоплатоников, постепенно убедила императора, что с христианами церемониться не стоит – и с 303 года на христиан, прежде всего на клириков, обрушилась полномасштабная атака. Вводились обязательные жертвоприношения, разрушались церкви, конфисковывались священные книги. На Западе, где соправитель Диоклетиана Константин питал к христианству некоторую симпатию, преследования были не так интенсивны; но в других местах после ухода Диоклетиана на покой в 305 году гонения только усилились. Хотя это «Великое гонение» стало последним в истории Римской империи и двадцать лет спустя окончилось необыкновенным поворотом в пользу церкви, христианам оно принесло намного больший урон, чем все предыдущие: к этому периоду относится почти половина всех известных мучеников древней Церкви.[335]335
  Shaw, “Passion of Perpetua”, 15.


[Закрыть] Более того: как мы увидим в главе 6, и эти преследования, подобно гонениям Деция и его наследников, окончившись, оставили по себе внутренние церковные споры и раздоры.

Итак, в Римской империи христианству грозила серьезная опасность. Всякий, кто мог бы в 303 году окинуть взглядом все Средиземноморье, справедливо заключил бы, что присутствует при решающей битве между традиционным союзом греко-римской религии и политики – и организацией, предпринявшей беспрецедентную попытку преобразить империю, и теперь пожинающей последствия своей дерзости. Однако христианство существовало и за границами Римской империи. К востоку от средиземноморских провинций Рима столетие назад произошло весьма знаменательное событие: религия сына плотника из Назарета и делателя палаток из Тарса вступила в союз с монархом. В первый раз христианство получило возможность ощутить и испытать силу государственной поддержки. За пределами империи христианство говорило не по-гречески и не по-латыни, а на иных языках. У христиан вне римских границ могли быть совершенно иные взгляды и приоритеты, и христианское предание в их устах порой изменялось до неузнаваемости. Традиции восточного христианства существуют и по сей день, напоминая наследникам Греции и Рима, что христианство возникло на Ближнем Востоке и могло бы стать восточной, а не западной религией. В главах 7 и 8 мы проследим истории этих восточных христианских традиций вплоть до XV столетия, прежде чем обратиться к историям Латинской, Греческой и Славянской церквей. Это поможет нам помнить о разнообразии христианства с самых первых лет его распространения – важный урок для современных христиан, жаждущих навязать христианской вере и практике единообразие, какого в действительности никогда не существовало.

Святая земля, где возникло христианство, представляет собой южную оконечность семитской культурной зоны, распространяющейся более чем на семьсот миль от пустыни Синай на границе с Египтом до Таврских гор, защищающих Армянскую равнину. Северную ее часть пересекают две реки, Тигр и Евфрат, которые текут на юго-восток, даря плодородие и процветание Месопотамии (Междуречью), и впадают в Персидский залив. Римляне называли весь этот регион, включая и Палестину, Сирией; сейчас он разделен политическими границами на Израиль, Палестину, Иорданию, Сирию, Ливан, Северный Ирак и Восточную Турцию – и нынешнее политическое напряжение в этом регионе не представляет собой ничего нового. Расположение между Средиземноморьем и Центральной Азией, да еще и вдоль двух великих рек, извечно приносило этой местности не только экономический успех, но и политические неурядицы. Здесь сходились морские пути на запад и сухопутные дороги на юг, в Африку; отсюда отважные купцы отправлялись в бескрайние восточные степи – маршрут, через столетия получивший название Великого шелкового пути. Политически Тигр и Евфрат представляли собой границу, вокруг которой веками и тысячелетиями велась борьба великих сил и держав: во времена раннего христианства западным берегом владели римляне, восточным – парфяне, а затем персидская династия Сасанидов.

Даже во II веке, на вершине римских успехов за пределами Евфрата, бо́льшая часть сирийского региона лишь номинально являлась частью греко-римского мира. Эллинизированная городская знать в величественных дворцах классического стиля изо всех сил подражала Афинам в дни их высшей славы – однако на улицах и в домах простых людей не слышалось ни греческого, ни латыни: здесь говорили, как правило, на том или ином варианте арамейского, языка, на котором говорил Иисус. Местные диалекты носили общее название сирийского языка и имели свой алфавит – эстрангелу. Со временем, после V века, войны и противоречия между христианами (см. с. 244–251) на много столетий превратили Евфрат в фиксированную границу. Усилилось чувство отчужденности между восточной и западной Сирией, лежащими по обе стороны реки. В результате сложились два варианта сирийского языка и два алфавита, произошедшие от эстрангелы: серто – на западе, несторианский – на востоке.[336]336
  Baumer, 1–3.


[Закрыть]

5. Древняя церковь на Ближнем Востоке

Неудивительно, что сирийские христиане сохранили тесные связи с иудаизмом. Именно по этим землям иудейские паломники путешествовали в Иерусалим из Месопотамии, владений парфян и персов-Сасанидов, где в Вавилоне со времен Изгнания существовала крупная высокообразованная иудейская община (см. с. 84–85). Правители одного небольшого царства на восток от Тигра, Адиабены (в районе современного иракского города Арбил), в I веке благодаря иудейским купцам обратились в иудаизм и активно помогали мятежникам во время иудейского восстания 66–70 годов н. э.[337]337
  T.Rajak, “The Jewish Diaspora”, in Mitchell and Young (eds.), 53–68, at 65; Goodman, 169–171.


[Закрыть] Естественно, в регионе жило немало иудеев, так что и христианство пришло сюда достаточно рано. Как Дидахе, составленное где-то в сирийском регионе, так и литургия Сирийской церкви несут на себе ярко выраженные следы близости к иудаизму.[338]338
  Stringer, 83.


[Закрыть] Скоро появилась и Библия на сирийском языке: доработанная и расширенная ее версия в V веке получила название «Пешитта», что означает «простая» или «обычная» (аналогично и латинская Библия IV века называлась «Вульгата», т. е. «народная»). Сирийский Ветхий Завет, возможно, отчасти создавался сироязычными иудеями независимо от иудеев Палестины.[339]339
  О поразительно долгой истории одного чтения из Пешитты и его влиянии на повсеместное расистское отношение к чернокожим см. с. 937.


[Закрыть]

В 256–257 годах Сасаниды разрушили на берегах Евфрата занятый римскими властями городок под названием Дура-Европос.[340]340
  Об этом см.: C.Hopkins, edited by B.Goldman, The Discovery of Dura-Europos (New Haven and London, 1979).


[Закрыть] С тех пор город не восстанавливался и пришел в запустение – а в XX веке оказался настоящим раем для археологов. Увы, несчастных его обитателей на том свете едва ли порадует нынешняя слава этого городка, скрывавшего в себе двойное откровение, древнейшую известную в мире синагогу – и древнейшую христианскую церковь: обе они сохранились, поскольку были засыпаны землей во время последней осады города, через несколько десятилетий после своей постройки. Оба здания получили известность также благодаря настенным росписям. Иудейские росписи – сцены из ТаНаХа – выполнены намного более художественно, чем христианские. Само их существование – любопытная неожиданность, если вспомнить повсеместное отношение позднейших иудеев к изображениям священных предметов, хотя формально росписи и не нарушают Вторую заповедь, запрещающую создавать статуи и барельефы.[341]341
  J.Gutmann, “The Dura Europos Synagogue Paintings: The State of Research”, in L.I.Levine (ed.), The Synagogue in Late Antiquity (Philadelphia, 1987), 61–72. Еще более поразительный пример нарушения иудейских запретов на священное изобразительное искусство, на сей раз прямого запрета на создание скульптур, вследствие культурного влияния окружающей среды, мы находим в могильных памятниках XVII и XVIII веков на португальском иудейском кладбище в Удеркерк-аан-де-Амстель в Нидерландах. О том, как обходили запрет на скульптурные изображения православные христиане, см. с. 464.


[Закрыть]

Христианская церковь в Дура-Европос – это перестроенный дом садовника; по своему плану она совершенно не похожа ни на одну из известных нам церквей позднейшего христианства. Как и во многих церквях последующих столетий, в ней есть отдельные помещения для общей молитвы и для проведения обряда крещения, а также особое место для тех, кто только готовится к крещению («катехуменов»); но есть одна знаменательная странность, не повторявшаяся в церковной архитектуре вплоть до появления тринадцать веков спустя радикальных протестантских движений: архитектура этой церкви не предусматривает места для алтаря, где совершается евхаристия.[342]342
  Doig, 10–18.


[Закрыть] Темы росписей на церковных стенах, в отличие от соседней синагоги, взяты из Нового Завета: здесь мы видим Христа как Доброго Пастыря – любимая тема раннехристианского искусства, и трех Марий, ищущих Христа, у пустой гробницы после Воскресения. Нет изображения, которое ожидал бы увидеть современный христианин, но которое не встречается в христианском искусстве до V столетия: распятия Христа на кресте. Христос в раннехристианской живописи изображается либо в земной своей жизни, либо воскресшим в жизнь вечную, но никогда мы не видим его умирающим или мертвым по образцу католических распятий, получивших такое широкое распространение в позднейшей Западной церкви.