Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Каковы бы ни были мотивы смирения императора, оно твердо присутствует среди пышного наследия необычайной эпохи правления Карла Великого. Это было важной темой, поскольку церковь насаждала саму идею смирения во всем франкском обществе и рассчитывала на то, что подданные Карла будут следовать его примеру. IX век был решающим периодом в распространении покаянной дисциплины, принесенной кельтскими монахами в ходе их миссий в Центральную Европу (см. с. 360–362). В течение VIII века кельтские миссионеры и их почитатели радикально изменили прежнюю христианскую идею покаяния как события, единственного в жизни отдельного человека, – чего-то подобного второму крещению, – превратив покаяние во встречу со священником, которая может повторяться вновь и вновь. Теперь миряне, которые исповедовались, могли рассчитывать на то, что будут исполнять реальные регулярные епитимии за свои регулярные реальные грехи – постясь или воздерживаясь от супружеского соития, при том что подобные наказания прописаны в церковных покаянных книгах.[722]722
  Nelson, “England and the Continent in the Ninth Century: IV. Minds and Bodies”, 3; Bachrach, “Confession in the Regnum Francorum (742–900)”, 9–10.


[Закрыть]

Ввиду такого нового режима покаяния у каролингских военачальников возникла одна проблема. Вне зависимости от здорового чувства их собственной греховности вообще, они, в частности, столкнулись с проблемой того, что христианство не перестает настаивать на глубокой греховности войны. Какие-либо мнения об абсолютном запрете на воинское служение давно исчезли, но при этом убийство на войне по-прежнему рассматривалось как по существу греховное. Епитимии открывали путь к тому, чтобы совершать их на регулярной основе, но и тут аристократы оставались в безвыходном положении: чтобы выживать и приобретать богатства, они должны были постоянно воевать, но расплатой за это оказывалось суровое физическое самонаказание. Было замечено, что если бы нормандская армия, победившая в битве при Гастингсе в 1066 году, исполнила все положенные ей епитимии, какие налагали тогдашние пенитенциарии в качестве покаяния за грехи на поле сражения, она оказалась бы слишком ослаблена физически, чтобы продолжить завоевание Англии.[723]723
  Southern, Western Society and the Church in the Middle Ages, 226.


[Закрыть] Но существовало решение этой проблемы: монастыри могли посредством цикла молитв понести от лица аристократов и воинов наложенные на тех епитимии. В том обществе концепция индивидуальности была слабой: по средневековым представлениям, если требуемая епитимия исполнена, то Бог не станет задумываться о том, кто в действительности ее исполнил. Поэтому регулярный цикл общинных молитв, предписанный Правилом Бенедикта, был отличной инвестицией для знати: он спасал аристократов от сил ада, которые были настолько же близки и реальны, насколько армия, наступавшая на их территорию. Монастыри были крепостями против диавола, а монахи – воинским гарнизоном, вооруженным молитвой.

Наивысшим и самым сильным средством молитвы из всех, какие могла предложить церковь, была Евхаристия. В этой драме Спасения священник вел свое собрание к личной встрече с Самим Господом Иисусом, прелагая на алтаре хлеб и вино в Тело и Кровь Христа. С IV века Западная церковь стала называть совершение Евхаристии Мессой, от латинского missa – поздней формы слова «посылание», «миссия» [missio]; в чине Римской мессы, действовавшем до XX века, священник в конце службы загадочно отпускал народ, произнося странную фразу: «Ite missa est» – «Идите, это посылание». Желая молитвы священников, миряне особенно жаждали силы Мессы. Это изменило характер как Мессы, так и монастырей вместе с их молитвой. В первые века существования монашества монахи редко были священниками, но теперь их рукополагали с целью увеличить число Месс в монашеских общинах. Соответственно, Месса стала отличаться от того еженедельного петого совершения Евхаристии, вокруг которого концентрировалась общинная жизнь ранней Церкви. Теперь она стала в основном читаной службой, так называемой «Тихой мессой», которую нужно совершать настолько часто, насколько возможно, нередко в присутствии только одного служки в качестве напоминания о собрании. Поскольку Месса требовала наличия алтаря, в храмах аббатств времен Карла Великого стало увеличиваться число боковых алтарей, чтобы параллельно петой Торжественной мессе, совершавшейся на главном алтаре и остававшейся центральной для всей общины, можно было служить еще и много Тихих месс.[724]724
  Doig, 126–128.


[Закрыть] Такого никогда не было в восточных церквах, где по сей день совершение Евхаристии всегда петое, как и сплошь (если не считать проповеди) все другие богослужения. Отсюда этот заметный контраст между православными и традиционными католическими храмами. В православном будет один алтарь, отгороженный иконостасом (см. с. 523–525), в католическом – главный алтарь сопровождается свитой боковых, которые находятся либо в сфере видимости в интерьере основной части храма, либо в собственных боковых часовнях.

Именно в эту эпоху развития монашества Западная церковь также начала адаптировать латинское богослужение с целью обеспечить верующих Мессами, в которых особо поминались бы усопшие, – для использования при погребении или через какие-то промежутки времени после. К таким Мессам стало применяться название «реквием», по первым словам, которые пелись или произносились в начале службы: «Requiem aeternam dona eis, Domine» – «Вечный покой даруй им, Господи». Хотя в православии тоже есть заупокойные службы, они подчеркнуто неевхаристические. В православном богослужении нет ничего подобного той целенаправленной концентрации на смерти, какая обнаруживается в латинской службе реквиема с ее черными облачениями, ее свечами темного цвета и ее чувством процесса преодоления опасного пути. Ничто другое так действенно не передавало полноту власти Церкви над верующими. С веками богослужение реквиема включало в себя дополнительные тексты, среди которых Libera me и секвенция XII века Dies irae, составляющие одни из самых сильных в христианском богослужении представлений человеческого страха перед смертью, судом и проклятием. Эти тексты продолжали вдохновлять западных композиторов на некоторые наиболее драматические произведения даже тогда, когда земная власть Церкви померкла, и те, кто ценит реквиемы Джузеппе Верди, Габриеля Форе или Мориса Дюрюфле, сразу же вспомнят:

Избавь меня, Господи, от смерти вечной в день тот страшный,

когда подвигнутся небеса и земля,

когда Ты придешь судить мир огнем.

Трепещу я и страшусь, ибо суд придет и грядущий гнев,

когда подвигнутся небеса и земля.

Тот день, день гнева, бедствия и несчастья, день великий и очень горький,

когда Ты придешь судить мир огнем.

Каролингские монастыри не только занимались борьбой против греха и смерти; они были еще и удобным средством сокращения числа претендентов на земли знатных семей. Отправляйте лишних сыновей и дочерей в монастыри, ибо какая жизнь может быть более почетной, чем монашеская? Это было особенно ценным для женщин. В период Раннего Средневековья монашество предоставляло талантливым женщинам из благородных или королевских семей неоценимую возможность вести эмансипированный, активный образ жизни в качестве аббатис, осуществляя власть, которая в противном случае была бы для них недоступна, и избежав нежелательных тягот замужества. В монастырском уединении с хорошей библиотекой аббатисы и их монахини, которые тоже чаще бывали из знатных семей, могли становиться не менее образованными, чем любой монах. Трудясь в рамках условий общества своего времени, они играли такую же важную роль во всей жизни церкви, какую и их эквиваленты-мужчины – аббаты или даже епископы. И в самом деле, те аббатисы, которые возглавляли самые значительные монастыри, носили такой же головной убор, символизировавший власть церкви, какой и аббаты и епископы – митру.

В действительности первые из аббатис королевского происхождения на столетие опережали каролингскую монархию и появились далеко за пределами северных границ Франкского королевства. Они были англосаксонками, из Вуффингов – королевского дома Восточной Англии VII века. Одна из первых – принцесса Этельтрит (Этельдреда, или Одри) умудрилась остаться девственной при двух браках с королями; в последнем из них она была супругой короля Нортумбрии, пока не разлучилась со своим многострадальным мужем после двенадцати лет супружества и в 673 году возвратилась к себе на родину, чтобы основать там свой собственный двойной монастырь для монахов и монахинь. Она выбрала для этого остров под названием Или, защищенный огромными пространствами болот, которые образовывали западную границу королевства ее семьи (возможно, ее аббатство рассматривалось как часть пограничных укреплений королевства), и стала там первой аббатисой. Через двадцать лет после смерти ее погребенные останки всё еще заставляли ощущать их присутствие. Когда число совершившихся при них чудес стало достаточным, чтобы продемонстрировать святость, они были торжественно перенесены в ковчег, который привлекал растущий поток паломников в ее островную обитель, и память Этельдреды до сего дня почитается англиканским деканом и капитулом, на попечении которых теперь находится величественный романский собор, стоящий на овеваемом бодрящими ветрами возвышении. Подобные принцессы были бесценным сокровищем для своих династий, потому что придавали последним сакральный характер, ведь короли были подчинены церкви и не могли в достаточной полноте исполнять роль культовых фигур, как в дохристианских религиях.[725]725
  B.Yorke, Nunneries and the Anglo-Saxon Royal Houses (London and New York, 2003), 17–18, 26, 31–33, 118, 153–154.


[Закрыть]

Ни одна из функций бенедиктинского монастыря, о которых уже говорилось (наука, евхаристическое ходатайство или конструирование общества), не была прописана или упомянута в Правиле святого Бенедикта. Тем не менее благодаря этим функциям период с IX по XI век был золотой порой монастырей этого Правила. Выживание европейской цивилизации невозможно себе представить без мужских и женских монастырей. Один манускрипт IX века, который сохранился до наших дней в своем родном доме – в несравненной библиотеке аббатства в Санкт-Галлене в Швейцарии, содержит план сложного монастыря, созданный как план идеальной перестройки этого аббатства. В нем мы видим ту планировку, которая на деле стала на многие столетия стандартом для бенедиктинских монастырей: храм, трапезная, спальни и зал собрания (дом капитула), сгруппированные вокруг центрального монастырского двора, со множеством меньших зданий и садов вокруг них ради пользы общины.[726]726
  Наиболее полное и поистине монументальное исследование на эту тему: W.Horn and E.Born, The Plan of St Gall: A Study of the Architecture & Economy of Life in a Paradigmatic Carolingian Monastery (3 vols., Berkeley, 1979); подробный анализ и иллюстрации, представляющие этот план, в I томе на с. 36–104.


[Закрыть] Всё это очень отличается от бессистемного скопления келий и зданий, образовывавшего ранние монашеские обители, каковые до сих пор сохранились на западе Ирландии. Сам этот план свидетельствует о порядке, совсем как Правило святого Бенедикта, и усложняющийся, величественный богослужебный цикл монастырского храма – в средоточии мира, который ради весьма благих целей невротически искал порядка и уверенности. Подобные общины и в самом деле казались Градом Божьим – образом Небес. Та картина порядка и правильности, которую являли бенедиктинцы, оказывалась как раз тем, чего искали правители каролингского времени. Неудивительно, что у людей сложилось вот какое ощущение: кто живет по Правилу (клирики и миряне, соблюдающие монашеский устав), наиболее близки к Богу, а светским людям в обычном мире намного труднее достичь спасения. Позже это вызвало реакцию как среди секулярного духовенства (того, на которое не распространялась монашеская дисциплина), так и среди мирян вообще.

Карл Великий умер в 814 году, и империя, которую он создал, недолго просуществовала после его смерти как единое политическое образование. К 843 году члены его семьи разделили империю на три франкских королевства. Эти территории монархов и тех, кто сменил их, год от года все чаще подвергались нашествиям с севера и востока – викингов, венгров, славян и мусульман; в ходе этих нашествий многие боевые христианские аванпосты в Северной Германии и Скандинавии, поддерживаемые императорами, пусть и за пределами их территорий, пришли в упадок, и только в XI веке стали предприниматься значительные усилия, чтобы вернуть их к жизни.[727]727
  J.T.Palmer, “Rimbert’s Vita Anskarii and Scandinavian Mission in the 9th Century”, JEH, 55 (2004), 235–256.


[Закрыть] Не менее разрушительным, чем внешние угрозы, если не хуже, было для правителей-преемников возвращение могущественных соперников из числа знати, которые отхватывали себе территории под видом княжеств. Западно-Франкское королевство, предшествовавшее королевству Франции, оказалось особенно уязвимым для подобных посягательств в X–XI веках, и, как следствие, короли династии Капетингов в Париже, сменившей последних Каролингов в 987 году, с особой верностью придерживались тех культов великих святых, которые практиковались в прошлом Меровингами и Каролингами, видя в них потенциал для укрепления своих позиций. На самом деле любой, кто обладал властью или стремился к ней, продолжал стараться использовать церковную власть в больших монастырях ради собственных политических целей.

Монастыри были в равной степени озабочены тем, чтобы найти покровителей, но при этом осознавали, что обладают неким запасом сакральной власти, которую могут распределять. Наиболее успешными оказались те, где поняли, что папы в Риме могут быть полезными союзниками: пример показало давно учрежденное аббатство Флёри в Центральной Франции, а позже он получил мощное развитие в аббатстве Клюни, как мы это увидим (см. с. 395–397). Инициативы монахов из Флёри не ограничивались разграблением италийских кладбищ: уже в VIII веке этот монастырь, основываясь на обладании de facto мощами святого Бенедикта, начал добиваться соглашения, которое давало бы ему право апеллировать напрямую к папе против любого епископа Франкской церкви, и в течение IX века это аббатство продолжало совершенствовать свое полезное оружие, творчески подделывая манускрипты. Папы не медлили с воздаянием аббатству Флёри за череду сакральных преступлений, отплатив ему новыми привилегиями, и в 997 году аббатство удостоилось главного приза: папа признал его первым монастырем Франции и хранителем мощей святого Бенедикта. Один из следующих пап в 1059 году даровал подобную привилегию Италии, адресованную негодующим монахам Монте-Кассино, которые теперь заявляли, что Бенедикт вовсе не пропал.[728]728
  Hayward, «Gregory the Great as “Apostle of the English”», на с. 24–25.


[Закрыть]

Этот неуклонно усиливавшийся поток папского благоволения был отражением того, что выгоды не были односторонними. Исключительные взаимоотношения с процветающим франкским монастырем были полезны для папского престижа и влияния по ту сторону Альп во времена, когда репутации отдельных пап были, мягко говоря, не на высоте. Это были мрачные годы для епископов Рима, которым приходилось зависеть от милости влиятельных семей в своем городе и редко удавалось возвыситься над тяготами своего положения. Эдвард Гиббон хорошо повеселился, описывая в чисто георгианском антиклерикальном духе снискавшего наиболее дурную среди пап славу Иоанна XII (правил в 955–963 годах), который был потомком женщины, пользовавшейся скандальной известностью, по имени Марозия:

Внебрачный сын, внук и правнук Марозии – редкая родословная! – восседали на престоле святого Петра, и второму из них было девятнадцать лет, когда он стал главой Латинской церкви. Зрелость его вполне соответствовала его юному возрасту, и тьмы паломников могли бы свидетельствовать об обвинениях, выдвигавшихся против него на Римском синоде и в присутствии [императора Священной Римской империи] Оттона Великого. Поскольку Иоанн XII отказался от одежд и приличий своей профессии, то солдата вряд ли может бесчестить вино, которое он пил, кровь, которую он пролил, пламя, которое он зажег, или такие распутные занятия, как игры и охота. Его откровенная симония могла быть следствием нужды, и его кощунственные моления Юпитеру и Венере, если это правда, возможно, не были серьезными. Но с некоторым удивлением мы читаем, что этот достойный правнук Марозии публично прелюбодействовал с римскими матронами, что Латеранский дворец был превращен в школу проституции и что факты поругания им дев и вдов удерживали паломниц от посещения гробницы святого Петра, чтобы во время этого акта благочестия их не изнасиловал его преемник.[729]729
  E.Gibbon, The History of the Decline and Fall of the Roman Empire (12 vols., London, 1813), IX, 198–199 [Ch. 49].


[Закрыть]

Пока папство приходило в упадок, Западная Римская империя восстанавливалась. Идея империи выжила в годы ее ослабления и в X веке смогла вновь стать политической реальностью в восточной части бывших каролингских владений благодаря императору Генриху I (919–936) и его преемнику Оттону I (тому, которого Гиббон называет «Оттоном Великим»: 936–973). Эта династия Оттонидов всеми силами старалась подражать достижениям первого западного императора, вдохновляя впечатляющий новый взрыв творчества в архитектуре, живописи и иллюминировании рукописей. В 972 году император Оттон II превзошел Каролингов: он женился на представительнице константинопольской императорской семьи. Его жена Феофано показала себя эффективной правительницей от лица своего малолетнего сына, ставшего императором, вела себя безупречно, щедро одаривая монастыри вплоть до Нидерландов на севере, и сделала всё от нее зависящее, чтобы принести на Запад лучшее из восточного благочестия, в том числе посвящая большие храмы греческим святым. Однако эта инициатива никуда не привела. Сын Феофано молодой император Оттон III умер в 1002 году, когда ему было чуть больше двадцати лет – как раз тогда, когда была достигнута договоренность о его женитьбе в Византии.[730]730
  Herrin, 207–211.


[Закрыть]

Многие на Западе были довольны этой неудачей. Один из хронистов XI века в Регенсбурге (нынешняя Германия) с удовлетворением записал видение некой монахини, которая видела, как императрица Феофано, стыдясь своих грехов, молится об их прощении, – а затем плавно перешел от этого к детальному рассмотрению чрезмерной роскоши в одеждах и обычаях, столь растлевающих женщин на Западе. За этим женоненавистничеством скрывалось значительно большее: различия между христианской практикой и верой на Востоке и на Западе. Сам факт, что Западная Римская империя продолжала вообще существовать, был символом того, что две культуры стали двигаться в решительно разных направлениях. Понимания между сторонами неуклонно становилось всё меньше, поскольку связи между ними были нерегулярными, случайными и зачастую раздраженными, а это означало, что расхождения в богословских взглядах могли осложняться – особенно сделанное Карлом Великим дополнение Filioque к Никейскому символу веры (см. с. 379–380). Последующие папы проявили примечательную настойчивость в сопротивлении каролингскому давлению по поводу Filioque, демонстрируя осознание той серьезности, которую представляла эта проблема для Константинополя. Рим был одним из последних мест, где дополнение Filioque было воспринято в литургию, и окончательно приняли его только в начале XI века под давлением последнего императора из Оттонидов Генриха II, проводившего в Италии военную кампанию против Византии.

Это было знаком того, что папские отношения с Востоком достигли нижнего предела.[731]731
  Chadwick, 198.


[Закрыть] Формальный разрыв между Римом и Константинополем в 1054 году (см. с. 406), в котором в то время не увидели ничего значительного, означал не просто новую эру во взаимоотношениях между ними, но и кульминацию процесса, делавшего претензии папства на свой примат во всей Церкви всё более официальными. Такое невозможно было предвидеть тысячу лет назад, когда Петр был убит в столице империи. После наступления в 1000 году нового тысячелетия прошло еще три века, в ходе которых мечта о всемирной христианской монархии для западного христианства становилась главной и казалась почти осуществимой.

11. Запад: вселенский император или Вселенский папа? (900–1200)

Для французского провинциального городка, население которого едва превышает 4000, у Клюни в Бургундии есть больше поводов похвастаться, чем просто немалое число средневековых каменных домов, башни древних стен, когда-то окружавших город, и устремившиеся в небо три шпиля храмов. Однако в этом городке преследует ощущение, что в нем чего-то недостает, и природа этого чувства станет ясна, если отыскать наиболее внушительный из этих храмовых шпилей в центре города и обнаружить, что он высится над очень своеобразным сооружением – монументальным пустым сводчатым зданием в романском стиле, чрезмерно и, на первый взгляд, нелепо высоким, непропорционально своему нижнему уровню. Если зайти внутрь этой средневековой лифтовой шахты, то можно понять, что она была частью чего-то более крупного. На самом деле это всего-навсего трансепт храма, который между XI и XVI веками был самым большим церковным зданием в мире. Великолепие этого храма сделало его своего рода символом всего того, что ненавидела Французская революция, и в 1790 году, после того как толпа разграбила его, остов был продан строительному подрядчику, которому потребовалось три десятилетия, чтобы разобрать его – за исключением этого печально высящегося остатка. Император Наполеон построил на большей части освободившегося места конный завод. Но до этих злосчастных лет дивный храм возвещал об огромном значении того аббатства, которое его построило.

Поначалу Клюнийское аббатство не было уникальным. Оно было основано в 909–910 годах, что совпало с новым этапом в постоянном стремлении к обновлению западной монашеской жизни, но по своему характеру мало отличалось от других монастырей, порожденных каролингскими реформами. Епископы и аристократы по-прежнему считали, что лучший путь борьбы с монашеским самодовольством и развращением – отдавать огромные запасы земель и богатств на создание всё более великолепных бенедиктинских монастырей. В тот же период Англия была свидетельницей взрыва параллельной деятельности, активно поддерживаемой расширяющейся монархией, и можно было предположить, что Англия возглавит европейскую реформу, как в свое время – миссии в Северную Европу. Англичане недавно объединились под властью одного короля. Со времени набожного и энергичного короля Альфреда (правил в 871–899 годах) короли Уэссекса сделали всё возможное, чтобы противостоять вторжению армий данов и викингов с последующей оккупацией и создать свою версию монархии, подобной каролингской, как раз в то время, когда сама династия Каролингов приходила в упадок, ссорясь и терпя неудачи. Потомки Альфреда Этельстан (правил в 924–939 годах) и Эдгар (правил в 944–975 годах) сумели объединить Английское королевство, что было предвосхищено в Церкви миссией Августина и творениями Беды (см. с. 366–370). Объединение Англии спровоцировало взрыв гордости, которую можно было бы охарактеризовать почти как националистическую и которая имела явное гальванизирующее влияние на Английскую церковь.

Реформы в Англии были делом небольшой группы великих реформаторов, которых король Эдгар произвел в епископы и архиепископы. Этельвольд, придворный короля Этельстана, ставший монахом, а с 963 года – епископом в столице короля Эдгара Винчестере, был ученым и усердным учителем, который вдохновил ряд приходящих в упадок монастырей на принятие бенедиктинского Правила в качестве жизненного стандарта, сам же переведя его с латыни на древнеанглийский. Его необыкновенное влияние на Английскую церковь обусловило одну ее очень индивидуальную особенность, не часто обнаруживаемую где-либо еще в Европе и проявившуюся еще сильнее после норманского завоевания 1066 года: создание кафедральных соборов, которые были также и монастырями – вплоть до роспуска монастырей в XVI веке Генрихом VIII – со своим приором и монахами вместо декана и каноников. Один такой собор был в самом Винчестере, другой – в Вустере, еще один – в Кентербери, хотя соборные каноники йоркского «Минстера» так и не уступили попыткам реорганизовать их в монашескую общину.

Дунстан, который возглавлял Гластонберийское аббатство, когда Этельвольд был его насельником, стал архиепископом Кентерберийским в 959 году. Он был одновременно и великим политиком, председательствовавшим на квазиимперской коронации в Бате в 973 году, и ревностным вдохновителем бенедиктинского проекта Этельвольда в масштабах всего королевства (любопытно, если не удивительно, что он также удосужился лично аннотировать манускрипт откровенно эротического стихотворения латинского поэта Овидия, по сей день хранящийся в Бодлианской библиотеке в Оксфорде). Освальд Вустерский, монах датского происхождения, был столь же активен в деле основания и восстановления монастырей в Центральной Англии от Вустера до Рамзея, Эдгар содействовал его возведению на Йоркскую архиепископскую кафедру в 971 году. Примечательно, что все эти ученые настолько же охотно писали на древнеанглийском, насколько и на латыни, с гордостью развивая литературную традицию на национальном языке, которая наиболее необычным образом была лелеема в творениях короля – Альфреда Уэссекского. Столь подчеркнутое внимание к национальному языку, вероятно, хорошо видоизменяло образцы христианства в Европе, коль скоро Англия оказалась в IX веке даже бо́льшим генератором христианских перемен, чем Клюни.[732]732
  Заслуживающий внимания пересмотр значения Этельвольда см. в книге: M.Gretsch, The Intellectual Foundations of the English Benedictine Reform (Cambridge, 1999), особенно с. 425–427. Подробнее об одном тенденциозном историческом последствии реформ Этельвольда и Освальда см.: D.Cox, “St Oswald of Worcester на с. Evesham Abbey: Cult and Concealment”, JEH, 53 (2002), 269–285. О Дунстане и Ars Amatoria Овидия см.: D.Ganz, TLS, 18 May 2007, 17; манускрипт в Бодлианской библиотеке – MS Auct.F.4.32.


[Закрыть]

Слава Клюни пришла позже, чем церковное возрождение в Англии. Аббатство переросло патронаж какого бы то ни было светского монарха или аристократа и обрело влияние, распространяющееся далеко за пределы одного королевства. Основатель этого аббатства герцог Гильом Аквитанский щедро одарил его, но необычайно мало потребовал взамен; позже в награду за такое великодушие монашеская традиция с благодарностью наделила его титулом «Благочестивый». Через сто лет после основания аббатства череда исключительно сообразительных и способных аббатов использовала полученную свободу маневров; они ориентировались на то, что герцог Гильом при основании аббатства снабдил его хартией, согласно которой оно находилось под особым покровительством папы по примеру Флёри – этого значительно более старого франкского монастыря, который в своем исключительном и безоглядном начинании стал первым среди тех, что сподобились особых отношений с Римом (см. с. 389). В 1024 году Одилон, аббат Клюни с 994 по 1049 год последовал примеру Флёри в приобретении у папы исключительных привилегий; помимо этого он начал важнейшие кампании по перестройке и расширению аббатства, которое к концу XI века произвело окончательную версию чудо-храма.[733]733
  K.G.Cushing, Reform and the Papacy in the Eleventh Century: Spirituality and Social Change (Manchester, 2005), 59–60.


[Закрыть]