Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Итак, Иисус был убежден, что облечен от Бога особой миссией – проповедовать Божью весть, сосредоточенную вокруг скорого и неминуемого преображения мира; однако о себе самом он говорил двусмысленно и с сознательной иронией, а высказывания его часто окрашены тонким юмором. Он говорил о том, что занимает в божественном плане некое особое место, ожидал последнего суда, на котором будет играть ведущую роль, но в то же время предвидел, что на пути к этому победному концу его самого и его последователей ждут страдания и смерть. Порой толпа смеялась его шуткам. Порой – ужасалась и негодовала его вольным отзывам о признанных авторитетах, например, когда он издевался над другими религиозными учителями, говоря, что они «отцеживают комара и проглатывают верблюда». С точки зрения обывательского здравого смысла многие его слова не входили ни в какие ворота; «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», сказал он человеку, который хотел прежде похоронить своего отца, а затем уже идти к нему в ученики.[138]138
  Мф 23:24, Мк 8:22, Лк 9:60 (ссылки неверные, кроме Лк. – Прим. пер.).


[Закрыть] Это изречение явно подлинно: авторам евангелий пришлось сохранить его в тексте, хотя оно возмущает и благочестие всех древних религий, и нормальные человеческие инстинкты; более того, в течение всей своей последующей истории христианство оставалось глухо к этому завету. Порой Иисус озадачивал своих слушателей загадочными речениями, которые потом «расшифровывал» в узком кругу, для ближайших учеников.[139]139
  Описание обширных споров ученых о «мессианской тайне» см. в: C.Tuckett (ed.), The Messianic Secret (Philadelphia and London, 1983).


[Закрыть] Он обладал некоей силой: вокруг него, как и вокруг многих харизматичных учителей, на протяжении веков множились рассказы об удивительных исцелениях, чудесном снабжении едой и питьем, даже о воскрешении мертвых (по крайней мере тех, кто казался мертвыми). На протяжении многих столетий именно чудеса Иисуса привлекали к нему верующих – и лишь в последние три века, благодаря Просвещению, они все чаще вызывают у христиан неловкость или интеллектуальный конфликт.

Разумеется, Иисус, будучи евреем, жил и действовал в русле традиций, составляющих еврейскую идентичность. Из евангелий мы видим, что он относился к иудейскому Закону с рыцарским благородством и соблюдал его требования, хотя порой, почти по капризу, их нарушал, чем породил среди христиан последующих поколений бесконечные споры о том, до какой степени следует ему в этом подражать. Даже утонченнейший современный анализ не в силах определить действительное отношение Иисуса к Закону. Быть может, он попросту не считал нужным быть в этом вопросе последовательным – ведь Царство Божье, в котором изменятся все законы, должно было прийти со дня на день. Поэтому его не особо беспокоило ни соблюдение иудейского святого дня (Шаббата), ни многообразные правила сохранения ритуальной чистоты; зато он серьезно относился к клятвам, особенно к брачным обетам. В этом отношении Иисус был более суров, чем обычная иудейская практика, воплощенная в Законе Моисеевом, – слишком суров даже для позднейшей Церкви. Судя по всему, одним из основных его принципов был полный запрет разводов; но посмертный его апостол и истолкователь Павел из Тарса (см. с. 119–124) постарался найти выход из этой неудобной «заповеди Господней», и один из евангелистов так же нервно прибавил к запрету на развод – разрешение в случае прелюбодеяния.[140]140
  E.P.Sanders, Jesus and Judaism (London, 1985), 230, 256–260. Сравните абсолютное запрещение разводов в Лк 16:18 с разрешением в случае прелюбодеяния в Мф 5:31–32.


[Закрыть]

Разумеется, Иисус всем сердцем любил Иерусалимский храм. Именно глубокие чувства к этой святыне заставили его предсказать ее разрушение, а возможно, и добавить, что сам он смог бы восстановить его в три дня. В Храме Иисус вызвал смятение и беспорядки, публично протестуя против превращения его в место торговли и получения барыша, – этому и были посвящены его последние, роковые публичные выступления. В Иерусалиме его арестовали, судили и казнили на холме неподалеку от города, вместе с двумя разбойниками, применив к нему ужасную римскую казнь – распятие. Эти события – так называемые «Страсти», от слова «страдать» – представляют собой драматическую кульминацию евангельского рассказа об общественном служении Иисуса. По своей трагической высоте рассказ о Страстях стоит выше последующих историй о Воскресении и новых явлениях ученикам. Началом этой истории унижения, мучений и смерти становится вечер накануне того дня, когда Иисус был предан храмовым и римским властям – его Тайная вечеря, то есть ужин с двенадцатью апостолами. Не только синоптические евангелия, но и Павел из Тарса (это одно из крайне редких у Павла упоминаний о земной жизни Иисуса) рассказывают, что он взял хлеб и вино, преломил хлеб, произнес благодарение и дал то и другое ученикам. Это был не простой ужин, а ритуальная трапеза, посвященная иудейскому празднику Пасхи – радостному дню, когда иудеи вспоминают свое освобождение от египетского рабства (см. с. 75–76).

Таким образом, смерть Иисуса как в умах свидетелей, так и в сознании позднейшей церкви оказалась неразрывно связана с закланием ягненка, которое совершается на Пасху. Хлеб ритуальной трапезы Иисус назвал своим телом, а вино – своей кровью. Густая смесь образов смерти, жертвоприношения, избавления от бедствий и благодарности за это избавление, перейдя в обряды христианской церкви, породила главное таинство христианского богослужения, называемое Евхаристией. Это слово сохранилось и в современном греческом: оно означает «благодарение». Ведутся бесконечные и, скорее всего, неразрешимые споры о том, как связано это таинство с дохристианскими иудейскими богослужебными традициями и ритуальными благодарениями. Очевидно, однако, что в предшествующей традиции ничего подобного не было. С древнейших времен при совершении этого таинства повторяются слова Иисуса, предложившего ученикам совершать его в воспоминание о нем; так это и делается – как повторение последнего ужина, который разделил Иисус перед арестом с двенадцатью апостолами.[141]141
  Подробнее об этом см.: P.Bradshaw, Eucharistic Origins (Alcuin Club Collections 80, 2004).


[Закрыть] С тех пор сила и тайна Евхаристии, связывающей распятого Спасителя с теми, кто отныне и до конца времен будет преломлять хлеб во имя его, приносит христианам радость, благодарность, глубокое благоговение… а также раздражение и злобу, когда они принимаются спорить о том, что же это таинство означает.

Рассказы о Страстях – возможно, древнейший связный материал в евангелиях; скорее всего, вначале эти истории публично читались в общинах, вместе с рассказами людей, знавших Иисуса, о его жизни, страданиях и Воскресении. В отличие от двух повествований о Рождестве, они совпадают во многих деталях и производят впечатление рассказа о реальных событиях; однако в той своей форме, которая дошла до наших дней, они несут в себе и некое сообщение, впоследствии ставшее для церкви проблемой. Казнили Иисуса римляне; однако подтолкнули их к этому храмовые священники, разъяренные и напуганные смыслом его проповеди. В сущности, отзывы Иисуса об иудейской религии были не более возмутительны, чем слова многих других ревнителей благочестия до него или в его время. Он не представлял ни политической, ни богословской угрозы хрупкой стабильности в стране. Неевреи уничтожили потенциального еврейского лидера – так же, как задолго до этого убивали маккавейских героев. Это подчеркивает и титул, отныне неразрывно связанный с последними часами Иисуса – как рассказывают, надпись на его кресте: «Царь Иудейский». Этот титул, как и «Сын Человеческий», в позднейшей церкви почти не использовался – тем большего внимания он заслуживает. «Царь Иудейский» – неизбежный рефрен, проходящий через весь рассказ о Страстях… хотя несколько десятилетий спустя политическая ситуация сложилась так, что он стал для христиан очень невыгоден.

Большинство христиан не стремились враждовать с Римской империей, и потому роль римлян в этой истории скоро начали преуменьшать. В повествовании о Страстях основная вина переложена на плечи иудейских властей, а местный представитель римской власти – грубый солдафон по имени Понтий Пилат – изображен внимательным и вдумчивым следователем: он расспрашивает стоящего перед ним узника как равного и всячески старается «снять его с крючка». По утверждению евангелиста Иоанна, иудеи вынуждены были отдать человека, обвиняемого в богохульстве, на суд римлян – только так они могли надеяться на смертный приговор, которого так жаждали.[142]142
  Ин 18:31.


[Закрыть] Но это не соответствует историческим данным: тридцать лет спустя иерусалимский первосвященник сам, без помощи римлян, отдал приказ о казни Иакова, брата Иисуса и вождя иерусалимских христиан. Евангелист Матфей идет дальше и возлагает вину (моральную, хотя и не имеющую никакой юридической силы) за смерть Иисуса на толпы иуде ев, которые в его рассказе вопят: «Кровь Его на нас и на детях наших!»[143]143
  Мф 27:25.


[Закрыть] Из этого литературного решения христианская церковь сделала далеко идущие выводы – и поистине лучше было бы для христианской нравственности, если бы виноватым остался Пилат!

Если бы долгая и унизительная смерть на кресте стала концом этой истории – предание об Иисусе навеки осталось бы частью иудейской традиции. Иисус, наверное, занял бы место в исторических справочниках, возможно, положил бы начало новому течению в иудаизме, но едва ли стал бы основателем новой, самостоятельной религии. Публичное служение Иисуса велось в основном в Иудее и было обращено к иудеям, хотя порой он заходил на территорию их презираемых родственников – самарян, а однажды, по словам Марка и Матфея, даже забрел за пределы иудейского мира, в «область Тира и Сидона», где вступил в состязание в остроумии с грекоязычной «хананеянкой», умолявшей его исцелить ее психически больную дочь.[144]144
  Мк 7:24–30, Мф 15:21–28.


[Закрыть] Иисус говорил на арамейском языке. Как показывает встреча с хананеянкой (и в любом случае, этого следовало ожидать), при необходимости он мог объясниться на разговорном греческом; однако эти его знания не оставили следов даже там, где логично было бы их искать, – в греческих текстах Нового Завета. Иисус не оставил никаких писаний: в сущности, единственный случай, когда мы видим его пишущим – сцена спасения женщины, взятой в прелюбодеянии, где в сложной ситуации он чертит какие-то знаки на земле; но мы так и не узнаем, что это были за знаки и что можно было в них прочесть.[145]145
  Ин 8:6, 8. По иронии судьбы это единственное упоминание о пишущем Иисусе находится в одном из самых текстуально сомнительных эпизодов Евангелия от Иоанна (он, например, отсутствует в тексте Евангелия от Иоанна на Папирусе Бодмера 66, см. Таблицу 1).


[Закрыть]

Но после распятия, рассказывают нам евангелия, случилось то, что можно назвать в высшей степени благой вестью: проведя три дня в гробнице, Иисус вернулся к жизни. Позорная смерть, поражение, Страстная пятница, как потом назвали ее христиане, – для последователей Иисуса обернулась победой жизни над смертью; рассказ о Страстях заканчивается пасхальным Воскресением. Воскресение – не вопрос исторической достоверности: он принадлежит к иному роду истин. Это – то, что труднее всего принять в христианстве, во что труднее всего поверить; однако вот уже двадцать столетий именно в этом христиане видят сердцевину и суть своей веры. Пасха – древнейший из христианских праздников, и именно для его празднования были созданы повествования о Страстях.

Вера в истинность Воскресения, в то, что Иисус смог победить смерть, уже двадцать веков вдохновляет христиан на высокие деяния, на подвиги и преступления. А то, что Иисус христиан – не кто иной, как воскресший Христос, привело к разрыву между тем Иисусом, учения которого мы сейчас исследовали, и той церковью, что пришла за ним. Первым последователям Христа после Воскресения было не так уж важно, что говорил Иисус, – гораздо важнее было то, что он делал, что продолжает делать, кто он такой (или кем его считают верующие). В первых христианских писаниях он уже именуется не по-еврейски, Мессией, а по-гречески, Христом – хотя за пределами иудейского бэкграунда даже грекоязычные люди плохо понимали, что означает этот эпитет, и скоро начали принимать его за особое личное имя.[146]146
  Hengel, Studies in Early Christology, 384–385.


[Закрыть] Историков может утешать тот факт, что само Воскресение нигде в Новом Завете не описано: авторы либо не хотели его описывать, либо чувствовали, что это им не удастся, и говорили только о его последствиях. Новый Завет – книга, в самом центре которой зияет пустота: и именно на этой пустоте сосредоточено все внимание аудитории.

Долгая история христианства начинается с хора новозаветных утверждений о том, что после смерти Иисуса гробница оказалась пустой. Несколько раз он являлся тем, кто его знал, – являлся странным образом, в противоречии с законами физического мира; показывал свидетелям, что до него можно дотронуться и пощупать, что он может есть жареную рыбу, но в то же время появлялся и исчезал без помощи дверей. Многие, слыша рассказы о таких явлениях от других, поначалу считали их абсурдными – но потом сами переживали тот же опыт и убеждались. Евангелие от Луки заканчивается одним из самых подробных и натуралистических рассказов о такой встрече: два ученика Иисуса, Петр и Клеопа, идут из Иерусалима в селение под названием Эммаус, по дороге к ним присоединяется незнакомец, между ними завязывается беседа. И лишь позже, за трапезой в Эммаусе, Петр и Клеопа узнают в незнакомце Иисуса.[147]147
  Лк 24:13–35.


[Закрыть] Итальянский художник XVII века Караваджо в двух своих прекрасных и тревожных полотнах перенес изумление и радость этой встречи в обычную комнату в доме своего времени; благодаря ему мы видим, что этот рассказ откликался в сердцах множества христиан разных эпох так же, как и рассказы о Рождестве.

Даже самый обычный человек, взглянув на картину Караваджо, поймет, что увидел художник в этом библейском рассказе: трапеза в Эммаусе – очевидно, церковное преломление хлеба и вина, эхо Тайной вечери, Евхаристии, рассказа о Страстях. Каждая Евхаристия – радостное воспоминание о воскресшем из мертвых, который встречается со своими учениками в самое неподходящее время, в самом неподходящем месте (например, здесь, в Эммаусе), при самых неподходящих обстоятельствах. Совсем не факт, что Эммаус в этом рассказе – реальное место недалеко от Иерусалима. Мы ничего не знаем об Эммаусе I века н. э.; известно только, что двумя веками раньше в этом месте маккавейские герои одержали победу над врагами Израилевыми, о чем сказано: «И язычники все познают, что есть Искупающий и Спасающий Израиля».[148]148
  1 Мак 4:11, Лк 24:13–49.


[Закрыть] В евангельской истории Эммаус находился за пределами времени – и это самое подходящее место для встречи учеников с тем, чьи страдания затмили страдания маккавейских мучеников и принесли искупление новому Израилю.

Через некоторое время (свидетельства расходятся – от нескольких дней до сорока) Иисус расстался со своими учениками; двое евангелистов пишут, что он был взят или вознесен на Небеса. Позднее христиане присвоили этому событию название Вознесение, и в христианском искусстве это окончание служения Иисуса стало изображаться буквально: Иисус поднимается над землей и исчезает в сияющем облаке.[149]149
  Образчик современной живописи такого рода можно увидеть, например, в часовне Воскресения в англиканском храме Святой Девы в Литтл-Уолсингеме (Англия). О вознесении рассказывают Мк 16:19 (этот фрагмент производит впечатление добавленного к Евангелию позже) и Лк 24:51; Деян 1:2 (последняя книга считается непосредственным продолжением Евангелия от Луки, написанным тем же автором, хотя некоторые расхождения в подробностях Вознесения вызывают вопросы о том, кто и зачем вносил в текст поправки).


[Закрыть] Историки даже не пытаются искать под этими рассказами фактическое основание: все, что могут сказать об этом некоторые из них – что это, мол, смехотворные выдумки. И все же они не в силах не обращать внимания на ту потрясающую энергию, которой наполнили события Воскресения и Вознесения последователей Иисуса – и не могут отрицать, что именно эти события, чем бы они ни были, послужили отправной точкой для возникновения христианской церкви, о первых шагах которой нам известно очень немного. Было ли то массовое заблуждение, какой-то колоссальный самообман, или же действие некоей силы, недоступной западному научному анализу, – ясно одно: те, кто знал Иисуса, кто пережил страшный удар его смерти, уверились несомненно, что он по-прежнему жив, по-прежнему их любит, что он ушел на Небеса, но еще вернется оттуда, чтобы спасти от гибели и наградить своей любовью всех, кто признает его своим Господом.[150]150
  Интересный обмен мнениями по этому вопросу см. в переписке двух ученых: Don Cupitt and C.F.D. Moule, Explorations in Theology 6: Don Cupitt (London, 1979), 27–41. Hengel, Studies in Early Christology, passim and esp. 383–389, приводит многочисленные свидетельства в пользу того, что очень рано, еще до Павла, христиане верили в Вознесение Иисуса как Сына Божьего.


[Закрыть]

Едва ли стоит удивляться, что все два тысячелетия, прошедшие с этих чудес и тайн, в христианстве идет нескончаемый спор о степени их реальности и об их значимости. Читатели этой книги, быть может, удивятся тому, сколько внимания я уделяю богословским тонкостям, когда-то возбуждавшим у христиан такие страсти, быть может, заскучают и поторопятся перевернуть страницу – но невозможно написать историю христианства, оставив в стороне богословские диспуты. Основная проблема проста – и в то же время предельно сложна: как может человек быть Богом? Христиане могут быть страстно убеждены, что в лице Иисуса встречаются с таким же, как они, человеком, который в то же время и Бог, но им могут не нравиться следствия этого. Как может Бог участвовать в обыденной человеческой жизни, со всеми ее неаппетитными подробностями – и оставаться Богом? Человек по природе своей грязен, слишком большое место в его телесной жизни занимают пищеварение и разложение – процессы, от которых с отвращением отворачивается благочестивое воображение; но без грязи – может ли Христос обрести реальную человечность, ту, что способна вырвать его собратьев-людей из жалкого, беспросветного существования, подарить им радость и жизнь? Эти вопросы занимали церковь первые пять столетий: ответы на них давались самые разнообразные – и никогда христиане не были в этих вопросах единодушны. И разногласия эти были ни в коем случае не «академичны» – за ними стояли вечная жизнь или вечная погибель. Мы увидим, как толпа линчует епископа, подписавшего неверное решение; как христиане жгут живьем других христиан из-за вопросов, которым теперь находится место разве что на семинаре в университете. Мы попытаемся понять, почему в прошлом люди бывали так яростны, так боязливы, так жестоки друг к другу, – понять, хотя и не проникнуться их чувствами. А для всего этого нам придется разобраться в обширном списке богословских понятий – начиная с самого Господа Иисуса Христа.

Слово «Господь» – «Кириос» по-гречески – звучит в Библии так часто, что в моем старом перечне библейских слов и выражений, скрупулезно составленном в XVIII веке шотландцем Александром Крюденом, все случаи появления этого слова в Ветхом и Новом Заветах составляют восемь страниц, исписанных в три столбика убористым шрифтом. Почти всегда они относятся к фигурам божественным: в Ветхом Завете – это замена еврейского слова, означающего «Бог», в Новом – неожиданное и прямое обозначение Иисуса Христа. Все новозаветные авторы помнят, что «Господь», слово для обозначения Бога, теперь должно применяться к Иисусу. Быть может, ни один из авторов этих текстов не знал Иисуса лично (хотя в текстах мы встречаем упоминания о людях, которые его знали). И интересно, что раньше евангелий, повествующих о служении Иисуса, написаны были другие тексты – послания человека, вступившего в тесное общение с Иисусом Христом через год или два после вознесения Господня. Свое прежнее имя, Савл, он после обращения в христианство переменил на Павел. По профессии он был предпринимателем – изготавливал палатки и продавал их; происходил он из средиземноморского портового города под названием Тарс, в сотнях миль к северу от Палестины, в нынешней Турции.

Савл был высокообразованным и благочестивым иудеем фарисейского толка. В бэкграунде его отражались долгие века рассеяния иудейского народа – родным языком его был не арамейский, язык Иисуса, а простонародный греческий (койне), язык портов и рынков. Именно этим бытовым, шероховатым, но мощным языком написан весь Новый Завет, в том числе и древнейшие его материалы – письма, которые писал Павел разным общинам последователей Христа. Некоторые из этих писем (всего семь) дошли до нас лишь слегка отредактированными, другие – в виде свободной компиляции, также носящей имя Павла.[151]151
  Вопрос об авторстве и подлинности посланий Павла, важнейший для понимания того, какие послания действительно принадлежат ему, а какие приписаны ему позднейшими последователями, подробно разбирается в: J.Barton and J.Muddiman (eds.), The Oxford Bible Commentary (Oxford, 2001), 1078–1083, а также в замечании о дальнейших посланиях к отдельным лицам. В целом ученые согласны, что самому Павлу принадлежат: Послание к Римлянам, Первое и Второе послания к Коринфянам, Послание к Галатам, Послание к Филиппийцам, Первое послание к Фессалоникийцам и Послание к Филимону. Сомнительными считаются Послания к Ефесянам, к Колоссянам, Второе послание к Фессалоникийцам, Первое и Второе послания к Тимофею, а также Послание к Титу. Послание к Евреям очень многие на протяжении всей христианской истории, в том числе Мартин Лютер, считали не принадлежащим Павлу.


[Закрыть] В Церкви они известны как Послания, по-гречески «эпистолэ» – у этого греческого слова есть оттенок приказа или поручения, отсутствующий в переводе. Кроме того, с Павлом мы встречаемся в еще одном тексте библейского канона, написанном чуть позже. Он называется Деяниями апостолов: во вступлении к нему мы узнаем, что он написан тем же автором, что и Евангелие от Луки, и является прямым его продолжением – хотя по ходу дела, особенно в повествовании о странствиях Павла, принимает скорее характер исторического романа. Деяния всячески стараются преуменьшить тот факт, что Павел часто спорил с более ранними лидерами Церкви и что у его учения были свои отличительные особенности. Кроме того, стоит сказать, что в Деяниях голос Павла порой звучит не так, как в посланиях (послания там, кстати, вообще не упоминаются). В восторженном рассказе Деяний часто упускается из виду сложность личности Павла, какой она предстает нам в текстах, написанных им самим.[152]152
  Дж. М. Робинсон удачно называет Павла из Деяний «прирученным Павлом»: Robinson, “Nag Hammadi: The First Fifty Years”, in J.D.Turner and A.McGuire (eds.), The Nag Hammadi Library after Fifty Years: Proceedings of the 1995 Society of Biblical Literature Commemoration (Leiden, 1997), 3–33, at 28.


[Закрыть]