Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Никогда не следует недооценивать значение архитектуры в христианстве, особенно же в период развернувшейся теперь реформы. Происходил гигантский подъем церковного строительства, в частности потому, что перестраивать храмовое здание считалось сакраментальным знаком обновления институтов и благочестия в Церкви: каждый новый храм был реформой в камне. Один летописец из Клюни видел христианский мир одетым «в белую мантию церквей» и в целости и сохранности преодолевшим порог 1000 года, когда ожидался вероятный конец света (клюнийцы скорее оспаривали эти предсказания, хотя не всё ясно насчет того, что делали другие).[734]734
  Там же, 92–93.


[Закрыть] Среди строительных лесов впечатляюще обновлялся в Клюни и сам церковный культ. Клирики этого монастыря служили неизменный круг Месс и богослужений суточного круга, при том что центром этих вспомогательных драматических представлений была Торжественная месса, не имевшая себе равных по пышности и величественности. Жители Западной Европы очаровывались этим приношением Богу, и, когда они спешили подражать клюнийскому богослужению, создавая в разных местах его собственные версии, клюнийские аббаты по-новому использовали этот энтузиазм. Они не просто в традиционной бенедиктинской манере давали свое благословение новым независимым аббатствам, но требовали, чтобы каждое начинание образовывало часть новой международной организации, возглавляемой самим аббатом Клюни, как один из «приоратов» его аббатства: они будут составлять Клюнийский «орден» (это была первая монашеская организация, начавшая использовать такой термин), в котором аббат будет объезжать приораты, а приоры – собираться в аббатстве на регулярной основе.

Более того, клюнийские аббаты открыли особую по-настоящему международную цель для своей растущей духовной империи. Они не сделали свой храм местом культа какого-либо прославленного святого, что оказалось необычным и удивительным для крупного монастыря. Вместо этого их взор был направлен в сторону святыни на юго-восточной границе католического христианского мира в городе Компостеле на атлантическом побережье северо-запада Испании. Начиная с IX века кафедральный собор Компостелы претендовал на то, что в нем хранятся мощи одного из первых двенадцати апостолов – Иакова (по-испански Сантьяго). Набожные люди со всей Европы устремлялись теперь в долгие и трудные путешествия в далекий иберийский город, и Клюни с его стратегически удобным положением в Бургундии начало организовывать передвижение этих толп по дорогам Европы; его приораты стали агентствами и дорожными станциями для этих путешествий. Компостела была только флагманом в той великой индустрии путешествий к святым местам, расцвет которой пришелся на XI век. Крупнейшие сохранившиеся храмы того периода в большинстве своем были построены как этапы или цели паломнических путей, а их архитектурные образцы восходят к Клюни. Когда входишь со стороны фасада в собор Святой Этельдреды в Или, в аббатство Святой Марии Магдалины в Везле, в базилику Сен-Сернен в Тулузе на пути в Компостелу или в сам собор Компостелы, видишь нечто похожее на утраченный клюнийский храм. По длинному центральному нефу цепь пещеристых сводов ведет паломника к находящемуся на большом расстоянии главному алтарю, вокруг которого есть обход, завершающий опоясывание всего храма. Над входами в такие храмы обычно располагаются рельефные изображения Христа во славе или Бога Отца как Судии всей твари – мощное напоминание о цели всякого паломничества: его окончательный пункт назначения – Небеса. Подобные рельефы находятся в числе величайших и самых волнующих образцов средневекового ваяния.

Распространение паломничеств было только одним из симптомов воплощаемых Клюнийским аббатством глубоких перемен в церкви и обществе. То, что происходило в XI веке, было реформацией, но непохожей на более знакомую нам Реформацию XVI века: это было не восстание снизу, но нечто руководимое сверху, так что результатом оказывалась наиболее величественная единая структура управления из всех, какие знал христианский мир. Неважно, одобряем мы это достижение или нет, оно заслуживает того, чтобы называться реформацией не меньше, чем деяния Мартина Лютера или Жана Кальвина, и с нашей стороны будет несправедливым рассматривать его, подобно поздним протестантам, как какую-то своевольную конспиративную деятельность эгоистичного духовенства. Церковь на Западе творчески реагировала на изменение природы власти и богатства в обществе, которому она служила. В раннесредневековый период основным способом добычи богатств была война с ее грабежами и захватом рабов; как мы видели, даже в каролингский период короли еще существовали за счет подачек своим военачальникам (см. с. 378). К XI веку эта система подошла к концу. Символом перемены стал коллапс центральной власти Каролингов, распространявшейся в предшествующие сто лет на значительную часть Европы, которому – каковы бы ни были вызванные им краткосрочные сбои – суждено было привести западное общество к новому устойчивому порядку. К этому же побуждал постепенный спад волны нашествий нехристианских народов с севера и востока, в IX и X веках служивших постоянным источником тревоги.

10. Паломничество в Клюни и Сантьяго

Тем не менее большинство людей не ощутило новую систему как освобождение: ей были свойственны иные формы эксплуатации. В поисках новых источников обогащения и с перспективой обеспечить большую стабильность своих территорий знать стала стремиться выжимать из контролируемых ею земель больше доходов посредством более продуктивного крестьянского хозяйства. Некоторые из ее инициатив были направлены на расширение сельскохозяйственных площадей (вырубка лесов, осушение болот), но как в старых, так и в новых крестьянских общинах, методы управления собственными землями и народом становились всё более жесткими. Начиная с X века во многих регионах Европы целенаправленно создавалась сеть новых деревень, на обитателей которых налагались все бо́льшие обязанности. Огромная часть сельского населения оказывалась в крепостной зависимости: крестьяне становились собственностью своих хозяев и в их обязанности входило развитие сельского хозяйства.[735]735
  Острое обсуждение этих перемен см. в: R.I.Moore, The First European Revolution, c. 970–1215 (Oxford, 2000), 45–55.


[Закрыть]

В результате резко повышалась производительность труда. Увеличивались запасы продовольствия, и росло богатство. Избыток богатств и потребность в быстром обмене способствовали тому, что деньги становились еще более важной частью экономики, нежели во все прежние времена. Торговля естественно приобретала всё большую пользу благодаря возросшему процветанию и правителям народов на окраинах христианской Европы, которые, постепенно вовлекаясь в систему торговли, видели пользу в принятии веры своих соседей, что сопровождалось примечательной чередой параллельного развития.[736]736
  Этот процесс хорошо рассмотрен по отдельным королевствам авторами статей в книге: N.Berend (ed.), Christianization and the Rise of Christian Monarchy: Scandinavia, Central Europe and Rus”, c. 900–1200 (Cambridge, 2008). Исключением оказалась Исландия, которая приняла христианство около 1000 года, не принимая монархии.


[Закрыть] На востоке от христианских миссий приняли веру поляки, венгры и чехи, хотя потребовалось еще какое-то время, пока их монархи решали, восточное или западное христианство им принимать (см. с. 493–500). Подобным же образом около 1000 года христианство начало новое продвижение в Скандинавии: сперва это было обращение Дании по приказу ее короля Харальда Синезубого приблизительно в 960 году под давлением императоров Оттонидов, а затем более постепенное распространение в тех землях, где сейчас находятся Норвегия и Швеция, и даже в совсем отдаленной Исландии. В то же самое время христианская знать Германии стала алчно поглядывать на нехристианские земли на северо-востоке, примыкавшие к Балтийскому морю, инициируя своего рода аналог войн Реконкисты, шедших на другом конце латинского христианского мира – в Испании.

Трансформация в сельском хозяйстве изменила природу служения Западной церкви в обществе, заставляя ее обращать больше внимания на нужды и обязанности простых и практически нищих людей. Опорой раннесредневековой Церкви была избранная группа монархов и знати, которые жертвовали на бенедектинские монастыри и в основном сами управляли церковными делами. Возможно, в качестве реакции на появлявшиеся новые образцы поселений Церковь стала теперь распространять по всей Европе мощную сеть того, что называется parochiae – приходы. Предполагалось, что каждое новое поселение должно иметь церковь. Идеальный приход – это территориальное образование, которое может предложить буквально каждодневное пастырское попечение населению, поголовно христианскому; ареал прихода должен быть таким, чтобы приходской священник мог обойти его границы за час или максимум два. Такое было определенно вполне возможно в том маленьком саффолкском приходе, где я рос в 1960-х годах и где мой отец был продолжателем священнического рода, восходившего к этой происшедшей в XI веке революции в церковной жизни. С XI по XX век – то есть всю вторую половину времени существования христианства – приход был тем образованием, в котором большинство христиан проводило свою религиозную жизнь. Это прервалось только сейчас.

По мере организации приходов стало очевидно, что появились новые источники благосостояния для церковников, как и для светских землевладельцев. Приходская система, покрывающая сельскую местность, давала церкви возможность облагать налогами новые сельскохозяйственные ресурсы Европы, требуя от своих прихожан-крестьян десятую часть их продукции – библейскую десятину. Десятина отдавалась значительно бо́льшим числом мирян, нежели прежней аристократической элитой, и была новым стимулом расширения Церковью своего пастырского попечения. Это имело серьезные последствия, не в последнюю очередь для отношения Церкви к греху. Она определенно не осуждала в качестве греховного порабощение немалой части населения – не более чем рабство в античном мире. Этому вряд ли следовало удивляться, коль скоро зачастую великие монастыри, вроде Клюни, были на переднем фланге обращения своих арендаторов в крепостных. Но клириков больше стали тревожить те возможные грехи, которые порождались богатством, и духовенство стремилось защитить свой народ от их последствий. В XII веке алчность и ростовщичество стали у церковников основными темами морализации, наряду с самым основополагающим из человеческих грехов – гордыней.[737]737
  R.N.Swanson, The Twelfth-century Renaissance (Manchester, 1999), 8.


[Закрыть] По мере умножения грехов умножались и пути их лечения. Великий историк, специалист по средневековому обществу сэр Ричард Саузерн усматривал в расширении пастырского попечения духовенства в приходах фактор, ведущий Западную церковь к глубокому изменению в богословии спасения и посмертной жизни.

Сущность мнения Саузерна состоит в том, что в пору ранних бенедиктинцев система спасения была сопряжена с той выгодой, которую приобретало духовенство и достаточно богатые люди, финансируя молитву о них монахов и исполняя очень суровые требовавшиеся от грешников епитимии, чтобы избежать мук ада. По мере развития приходской и десятинной системы прежний подход уже не срабатывал: нужно было разработать для грешных людей, у которых не было возможности обеспечить все это, какой-то новый путь того, как действовать ввиду надежд и страхов. Именно тогда и появилась идея промежуточного состояния между Небесами и адом, впервые предугаданного на рубеже II–III веков у богословов Александрийской школы Климента и Оригена, – идея, оказавшаяся столь полезной и удобной. Инстинктивное стремление оправдать спасение человеческими стараниями, тянувшееся непрерывной нитью от Оригена через Евагрия и Иоанна Кассиана, вновь дала о себе знать, вступая в противоречие с августиновым богословием «только благодати». Немногие люди способны считать свои уныло невзрачные грехи заслуживающими адского пламени, но большинство согласится с александрийцами, что жизнь на земле едва ли дает достаточно времени, чтобы искупить даже эти грехи и без дальнейшего очищения взойти на Небеса. Удовлетворение за грехи можно было бы совершить в этом промежуточном состоянии, которое ограничено по времени, но из которого есть только один выход – не в ад, а в рай. К 1170-м годам богословы, наблюдавшие за таким развитием народного богословия посмертной жизни, дали этому промежуточному состоянию название: чистилище. Итак, чистилищу, не удостоившемуся ни малейшего внимания в восточнохристианском мире, несмотря на свое первоначальное появление у грекоязычных богословов, надлежало стать одной из наиболее важных и со временем также наиболее спорных доктрин Западной латинской церкви.[738]738
  Мнение Саузерна лаконично резюмировано в классической обзорной статье: “Between Heaven and Hell”, TLS, 18 June 1982, 651–652. См. также: G.R.Edwards, «Purgatory: “Birth” or Evolution?», JEH, 36 (1985), 634–646. Оба критически реагируют на наиболее значительное, но страдающее недостатками исследование Ж. Ле Гоффа: J.Le Goff, The Birth of Purgatory (London, 1984); о первом использовании слова «Чистилище» см. на с. 362–366. [Прим. пер.: Оригинал: J.Le Goff, La Naissance du Purgatoire. Paris, 1991; русский перевод: Ж. Ле Гофф, Рождение чистилища. Пер. с фр. В. Бабинцева, Т. Краевой. Екатеринбург – М., 2009].


[Закрыть]

Это никоим образом не было единственной реакцией церкви на новую экономику. Одним из симптомов реорганизации общественного богатства стали многочисленные военные конфликты, поскольку конкурирующие магнаты состязались в укреплении своих позиций и имущественных прав или использовали силу против простых людей с целью выжать из них доход или обречь на трудовую повинность. Это был период, когда весь континент начал застраиваться за́мками – центрами военных операций и убежищами для аристократов. Клирики во Франции изо всех сил стремились остановить насилие против их паствы (не говоря о себе самих и захвате их собственных земельных угодий), взывая к совести своих общин для восстановления мира. Они организовывали большие собрания, среди которых первое, засвидетельствованное письменно, было созвано епископом города Ле-Пюи в 975 году: там он пригрозил злодеям экскоммуникацией и вынудил присутствовавших принести клятву о сохранении мира. Этой инициативе последовали и другие епископы, которые извлекли из своих храмов собрания мощей, чтобы усилить собственные угрозы гневом святых.

Так во всех франкских владениях и дальше – на восток от Рейна и на юг от Пиринеев – зародилось движение «Мир Божий»; в конце концов оно даже достигло серии соглашений о том, в какие дни можно законно сражаться. Все стороны получили свои выгоды: мыслящие хозяева могли так же, как и бедняки, вздохнуть с облегчением. Церковь обеспечивала институциональный механизм разрешения споров, который давал возможность избежать насилия. Удивительно, что Церковь взывала к совести, обращаясь ко всем слоям общества, даже если в сухом остатке оказывалось утверждение и усиление нового общественного порядка. Существенной особенностью этого движения оказывалось то, что толпы становились свидетелями процессов: их численность и согласие играли не меньшую роль в давлении на упорствующих магнатов, чем мощи святых. Однако выдающиеся духовные и светские деятели тоже играли немалую роль. Одилон – самый энергичный из всех аббатов Клюни – был среди ведущих приверженцев этого миротворческого движения. Вскоре также короли и даже папы были вовлечены в регулирование этих собраний и соглашений. Вмешательство папства имело особенно большое значение для будущего, потому что оно привело к неизбежному выводу: если одна какая-то проблема появилась во всей Европе, лучше всего, чтобы с нею разбиралась единая власть.[739]739
  Cushing, Reform and the Papacy in the Eleventh Century, 39–40.


[Закрыть]

Руководство Западной церкви теперь всеми силами старалось обеспечить своим членам пастырское попечение в их повседневной жизни, и приходилось искать компромиссы, потому что оно хотело привести всех – и богатых и бедных – к строгим новым канонам святости. В XI–XII веках Церковь делала всё возможное, чтобы добиться максимального контроля над самой интимной частью человеческого существования – сексуальными отношениями и браком: все чаще церковные собрания, созываемые в рамках миротворческого движения, стали отдавать распоряжения, не имевшие ничего общего с миротворчеством, но регулировавшие личную жизнь людей.[740]740
  Там же, 48.


[Закрыть] Церковь успешно добилась того, чтобы брак понимался как таинство: так определил брак Августин Гиппонский, и хотя в его пору слово «таинство» использовалось в довольно размытом значении, теперь эта идея была уточнена. Брак стал рассматриваться как одно из семи таинств, установленных Самим Христом, каждое из которых знаменуется священным обрядом в церкви. «Церковное венчание» определенно не было известно в первые несколько веков; мирянам потребовалось много времени (несколько веков), чтобы воспринять эту идею как норму, и старания некоторых экстремистски настроенных богословов ввести доктрину, что священник совершает заключение брака между двумя людьми, а не просто является его свидетелем, провалились.

Такой сакраментальный взгляд на брак означал, что Западная церковь рассматривала брачный союз, который благословила церковь, как нерасторжимый: не было возможности развода (и опять, такой взгляд не был обычным в первые века, до Августина), и лучшее, на что можно было надеяться, это признание (по тем или иным причинам), что данный брак в действительности никогда не существовал и может быть объявлен несостоятельным. Это остается аксиомой брачного права в Римско-католической церкви и – куда в менее четкой формулировке – в Церкви Англии.[741]741
  D.S.Bailey, The Man—Woman Relationship in Christian Thought (London, 1959), 89, 92–94, 114–115, 118, 139, 141.


[Закрыть] В то же время Церковь значительно увеличила число ступеней родства, которые считались потенциально кровосмесительными, а потому препятствовали вступлению в брак. Церковники пошли в этом много дальше того, что даже богословы того времени могли считать имеющим библейские основания, так что в конце концов Великий собор Церкви в Латеранском дворце в 1215 году (см. с. 439–442) вынужден был смущенно сделать некоторые шаги назад и снизить степень строгости.[742]742
  Moore, The First European Revolution, c. 970–1215, 92–95.


[Закрыть]

Можно быть циничными и предполагать, что основной мотивацией такого озадачивающего увеличения ступеней родства (и мотивацией, конечно, вообще церковной заботы о регулировании брака) было желание того, чтобы собственность завещалась церквам, а не огромному числу возможных наследников в семье. Чем больше ограничений налагалось на законный брак, тем большей становилась вероятность того, что в итоге не окажется никаких законных наследников, а значит, земля и богатства будут оставлены церкви ради вящей славы Божьей.[743]743
  J.Goody, The Development of the Family and Marriage in Europe (Cambridge, 1983), 44–47.


[Закрыть] Другим, более широким, взглядом на эту новую заботу о браке и его узах было бы рассмотрение ее как альтернативного ответа на появившиеся в XI веке новые установления, регулировавшие владение землей. Если имениям как экономическим образованиям надлежало сохраняться, важно было, чтобы они не разделялись по старому обычаю, когда каждому члену семьи предоставлялась его доля. К XII веку широко привился новый обычай: «старший берет все» (первородство). Теперь знать могла видеть в церкви и ее заботе о законном браке полезное средство прояснения, помогающее определить подлинного наследника согласно закону первородства. Большинство читателей согласится, что новый подход церкви был предпочтительнее насильственной кастрации мужчин, практиковавшейся с печальной частотой некоторыми европейскими аристократами XI века как средство нейтрализовать потенциальных соперников, которые могли бы стать основателями феодальных династий.[744]744
  Moore, The First European Revolution, c. 970–1215, 65–72.


[Закрыть]

Конечно, церковники и в самом деле были глубоко озабочены тем, что церковные имения переходили в собственность семей, и это в дальнейшем сказалось на церковном регулировании брака. Обычно в то время многие из клириков, если они не были монахами, женились. Женатое духовенство могло успешно основывать династии, а потому имело возможность обращать церковные земли в свою собственность, передаваемую по наследству, как делали в те же времена и светские землевладельцы. Результатом стала долгая борьба за запрет брака всем клирикам, а не только монахам: сделать клириков в обязательном порядке целибатными. Отдельные попытки добиться этого бывали и раньше, и начиная с IV века. Западная церковь в основном не допускала существования женатого высшего духовенства, но в 1139 году Второй собор, созванный в папской резиденции в Риме – Латеранском дворце, объявил все браки духовенства не только незаконными, но и недействительными.

Угроза нависла не только над вопросом о земле. Целибат оказался барьером между клириками и мирянами, став эмблемой клерикального статуса: в то самое время, когда всех призывали быть святыми, целибат гарантировал клирикам, что по части святости они будут выше мирян. Борьба за повсеместный обязательный целибат духовенства была жестокой, но даже в таких странах, как Англия, где женатое духовенство стойко ему сопротивлялось, эта борьба в основном закончилась к XIII веку. Вопрос был поднят вновь Реформацией XVI века, но в промежуточный период всякая женщина, которая была партнершей священника, считалась наложницей, а все их дети – внебрачными. Одним из безжалостных мнений, высказанных на волне реформы церковными юристами на Соборе в Павии в 1022 году, было суждение, что такие дети автоматически становятся рабами Церкви, – хотя и не вполне очевидно, что кто-то воспринял это всерьез.[745]745
  Cushing, Reform and the Papacy in the Eleventh Century, 99; о разногласиях по поводу этого требования в XVI в. см.: D.MacCulloch, Thomas Cranmer: A Life (New Haven and London, 1996), 577.


[Закрыть] На более практическом уровне в последующие несколько веков епископы в некоторых регионах (например, в Швейцарии) с удовольствием извлекали существенную и надежную прибыль из того, что штрафовали своих приходских священников за наличие у них наложниц.[746]746
  B.Gordon, “Switzerland”, в книге: Pettegree (ed., 1992), 70–93, сноска на с. 73.


[Закрыть]

Впоследствии духовенство самыми различными путями утверждало свою власть регулировать жизнь мирян, равно как и утверждать свое отличие от них, и предпринимало важнейшие инициативы по сдерживанию и обузданию глубоких перемен в европейском обществе. Делать это оно могло только потому, что начиная с середины XI века весьма бесцветная и временами очень скандальная череда пап сменилась в Риме чередой способных и волевых реформаторов, вдохновляемых тем, что происходило по ту сторону Альп. Они продолжили линию многовековых претензий их предшественников на особое место в Церкви, которые прежде давали папе положение, обеспечивавшее ему высокую честь, но не так уж много реальной власти. Папы не назначали епископов: правители, подобные Карлу Великому, или местные епископы, которые были креатурами этих правителей, созывали соборы, на которых решались вопросы церковного права и церковной политики, и эти решения временами даже вступали в противоречие с папскими мнениями. Когда в 800 году папа короновал Карла Великого, на практике (если не теоретически) это происходило с позиции некоторой слабости (см. с. 378), и позже правители Священной Римской империи утверждали, что совершают все по собственной воле. На самом деле, парадоксально (и в предзнаменование проблем, в дальнейшем портивших взаимоотношения папы и императора), что первым папой, который по праву может считаться реформатором, был немец, возведенный на Римскую кафедру в 1046 году как Климент II, после того как император Генрих III решительно отстранил трех других претендентов на папский титул.[747]747
  Cushing, Reform and the Papacy in the Eleventh Century, 63–64.


[Закрыть]