Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Свою внешнюю политику Армянская церковь начала с укрепления связей с Каппадокией и Римской империей. Именно христиане вывели Армению из состояния равновесия между Римом и восточными державами. В то время как римские императоры, следуя примеру армянских царей, сделали христианство официальной религией своей империи – сасанидские шахи все чаще преследовали христиан, а в V веке попытались завоевать Армению, чтобы уничтожить там христианство и насадить зороастризм. В результате христианство еще более укрепилось в качестве национальной армянской религии; однако Армянская церковь довольно заметно отличалась от прочих. С официальной церковью она порвала после Халкидонского собора (см. далее, с. 248–250); но были и другие местные отличия. Один эпизод из легенды о Григории связан с любопытной чертой армянского богопочитания, сохраняющейся на родине просветителя и до сего дня: в каждой церкви имеется площадка для ритуального закалывания животных в конце богослужения. По легенде, это плод компромисса Григория с армянскими языческими жрецами: они готовы были стать христианскими священниками, но лишь при условии, что он позволит им продолжать традиционные жертвоприношения. После службы жертвенное животное съедали всей общиной.[366]366
  Stringer, 93–94.


[Закрыть]

В 303 году, когда преследования христиан в империи достигли апогея, невозможно было даже вообразить, что пройдет совсем немного лет – и Римское государство, подобно царям Осроэны или Армении, заключит союз с христианством. Однако в IV столетии, начиная с военной кампании Константина I, союз этот стал столь прочен, что определил собой традиционные представления как Греческой, так и Латинской церквей о своем месте в обществе вплоть до XX столетия. Европа провозгласила себя христианским обществом – хотя во многом это общество и оставалось очень далеким от шокирующих максим Иисусовой Нагорной проповеди (см. с. 110). Долгая эпоха «христианского мира» подходит к концу лишь в наши дни – и последствия этой перемены для нас еще таятся в тумане.

6. Церковь империи (300–451)

Переломным для христианской церкви стал 306 год. В этом году старший император Запада, Констанций I, умер – вторым из римских императоров – в военном лагере на Британских островах, в Эбораке (нынешнем Йорке). Войска провозгласили императором его сына Константина.

В 293 году Диоклетиан учредил систему тетрархии – правления под его руководством четырех императоров, двух старших и двух младших, на Востоке и на Западе; он надеялся, что благодаря такому государственному устройству обширная империя станет более управляемой и стабильной – но на деле после ухода на покой в 305 году ему пришлось увидеть, как тетрархия привела к гражданской войне. Шесть лет продолжались военные действия, и в 312 году Константин повел войска против своего соперника Максенция у Мильвийского моста через Тибр, открывающего путь на Рим. Победоносную битву воины Константина начали под новой символикой: на щитах их красовалась монограмма – слитые воедино греческие буквы «хи» и «ро», первые буквы имени Христа.[367]367
  Stevenson (ed., 1987), 283.


[Закрыть] Этому поразительному знаку, не встречавшемуся до сих пор ни в Писании, ни в раннехристианской традиции, суждено было стать повсеместным символом имперской церкви: очень скоро он, слегка измененный, появился на римских монетах, что звенели в кошельках имперских подданных от края до края Ойкумены.

В следующем году Константин и его тогдашний союзник, восточный император Лициний, издали в Милане совместный эдикт, провозглашающий равную терпимость к христианам и нехристианам – политика, которой Константин на своей половине империи, несомненно, уже следовал.[368]368
  Там же, с. 284–286.


[Закрыть] Одержав еще несколько побед над своими соперниками-императорами, продолжавшими преследовать Восточную церковь, Константин приказал своим войскам перед битвой молиться Богу христиан. В течение следующего десятилетия его отношения с Лицинием ухудшались и в конечном счете переросли в открытую войну. Поскольку Константин теперь открыто покровительствовал христианам, нетрудно понять, почему Лициний обрушился на знатных христиан при своем дворе. Христианский хронист Евсевий Кесарийский, пламенный почитатель Константина, из «Истории» которого мы и черпаем бо́льшую часть сведений о тех неспокойных годах, поначалу описывает Лициния в положительных тонах; но, дойдя до этого момента, меняет мнение о нем и изображает былого соправителя Константина лютым врагом христианства, продолжающим традиции Валериана и Диоклетиана.[369]369
  Там же, с. 315–316.


[Закрыть] Однако поражение Лициния и его убийство в 324 году избавили Церковь от опасности новых масштабных преследований. Кризис, начатый в 303 году гонениями Диоклетиана, наконец подошел к концу.

На протяжении полутора столетий, начиная с победы Константина в 312 году, императоры, воины, клирики, монахи и экзальтированные толпы простых верующих – все вносили свой вклад в тот комплекс решений, благодаря которому Церковь как на Востоке, так и на Западе сделалась союзницей светских правителей. Вершиной этого процесса стал великий Собор церковных руководителей в Халкидоне в 451 году, под руководством императора и императрицы. Мы уже видели, что мейнстримовое христианство определяло себя через постепенное сужение возможностей и отсечение инакомыслящих: иудеохристиане, гностики, монтанисты, монархиане – все они объявлялись стоящими вне пределов Церкви. Халкидон обозначил новую веху в этом процессе. В результате после 451 года многие христиане, верные Антиохийской церкви – той, чей епископ Игнатий впервые употребил слово «кафолический», обнаружили себя по другую сторону баррикад. С этими общинами, исключенными из Церкви, мы встретимся в главах 7 и 8; однако сначала посмотрим, каким же образом новая имперская Церковь утверждала себя и свою версию христианского учения в качестве единственно истинных и как развивалось при этом само христианское учение.

Что стояло за этим удивительным поворотом судьбы Церкви в Римской империи? Часто можно услышать, что Константин «обратился в христианство». Выражение неудачное: оно окрашивает ситуацию современными обертонами и мешает нам понять, что религиозный опыт Константина был крайне далек от того, что называется «обращением» в наше время. Стоит вспомнить Септимия Севера – еще одного неразборчивого в средствах полководца, занявшего императорский престол столетием раньше. Север распространял культ Сераписа, поощрял убеждение, что Серапис – единый верховный бог, а затем пожинал плоды этой пропаганды, отождествив с этим богом самого себя. Константин учел его ошибки и не пытался обожествлять собственную персону; однако религия и политические проблемы оставались для него тесно связанными. Очевидно, по каким-то причинам – которые, возможно, навсегда останутся для нас загадкой – император объяснял свои военные успехи в уничтожении всех его противников, от Максенция до Лициния, вмешательством христианского Бога. Для Константина этот Бог не был кротким Иисусом, добрым и всепрощающим, увещевающим любить врагов своих и прощать до седмижды семидесяти раз: это был бог войны. Сам Константин рассказывал Евсевию, как накануне битвы у Мильвийского моста ему явилось видение: «узрел крест блистающий в небе, выше солнца, и надпись: СИМ ПОБЕДИШИ».[370]370
  Там же, с. 283–284.


[Закрыть] Связь солнца и креста не случайна. Константин, военачальник и жесткий политик, не был склонен к абстрактному мышлению: вероятно, он не вполне улавливал разницу между общераспространенным культом солнца и христианским Богом – по крайней мере, поначалу. Когда же он начал осыпать милостями христианское священство, едва ли кому-либо из епископов приходило в голову устраивать ему богословский экзамен, прежде чем принимать эти нежданные дары. Не христиане, а христианский Бог интересовал Константина. С политической точки зрения благоволение к христианам едва ли имело смысл: среди населения империи они оставались в меньшинстве и практически не имели голоса в решающих общественных стратах – в армии и среди западной аристократии. Израненная церковь была бы рада и простой терпимости.

Но Константин пошел гораздо дальше. Его интерес к христианской вере безусловно был глубоко личным, хотя и причудливым: по рассказу Евсевия, он регулярно произносил проповеди перед своими придворными – которые, несомненно, слушали его с противоречивыми чувствами.[371]371
  Евсевий, «Житие Константина», XXIX, LV. О сущности веры Константина см. также с. 202–204.


[Закрыть] Церковь он поставил наравне с официальными традиционными культами и излил на нее поток богатств. Теперь-то христианство могло позволить себе роскошь, так долго недоступную – развитие церковной архитектуры! Среди многочисленных даров Константина – пятьдесят роскошных экземпляров Библии, изготовленных в специальном скриптории епископа Евсевия Кесарийского: издание чрезвычайно дорогостоящее – только на пергамен ушли шкуры не менее чем пяти тысяч коров (а ведь, казалось бы, христиане не одобряют жертвоприношений животных!) Вполне возможно, что две очень ранние и роскошно изданные Библии, называемые по местам их открытия Ватиканским кодексом и Синайским кодексом, – не что иное, как остатки этого Константинова дара.[372]372
  A.Grafton and M.Williams, Christianity and the Transformation of the Book: Origen, Eusebius and the Library of Caesarea (Cambridge, MA, 2006), 215–221.


[Закрыть] Император благоволил высокопоставленным христианам, а перед смертью, наконец, решился креститься и сам. Были и колебания: безошибочным барометром политических настроений власти и направленности ее пропаганды служат изображения на монетах – и мы видим, что даже в 323 году на монетах встречаются нехристианские священные предметы.[373]373
  A.H.M.Jones, Constantine and the Conversion of Europe (London, 1948), 93–94.


[Закрыть] Итальянские традиционалисты, быть может, радовались тому, что Константин воздвиг новый храм, посвященный имперскому культу, – однако львиная доля императорского благоволения перешла теперь к христианам, и по воле верховного правителя многие языческие храмы в это же время лишались своих сокровищ или драгоценной отделки.[374]374
  Herrin, 9.


[Закрыть]

Самым поразительным знаком приверженности Константина новой вере стало, пожалуй, основание новой имперской столицы. Город Рим не вызывал у Константина теплых чувств. Император, по-видимому, даже не бывал в нем после победы у Мильвийского моста: он считал, что от этого города одни неприятности. Правящий римский класс не симпатизировал христианской вере и крепко держался за свои старинные храмы; да и сам облик древнего города нелегко было изменить новыми монументальными постройками в честь новоприобретенных императорских друзей.[375]375
  О том, чего достиг Константин в Риме, см. с. 303–305.


[Закрыть] Вот почему Константин обратил взор на восточный край империи, дабы создать там город, который станет его личной собственностью и в то же время символом победы над Лицинием, тетрархом Востока.[376]376
  E.D.Hunt, “Constantine and Jerusalem”, JEH, 48 (1997), 405–424, at 409.


[Закрыть] Он думал о том, чтобы отыскать и заново отстроить Трою, родной город Энея, легендарного основателя Рима, – но отверг эту мысль из-за слишком тесно связанных с Троей языческих ассоциаций.[377]377
  Herrin, 5.


[Закрыть] В конце концов Константин выбрал старинный город, занимающий стратегическую позицию при входе в Черное море и, таким образом, главенствующий над торговыми путями, ведущими на запад и на восток, – Византион. Этот город он переименовал, дав ему собственное имя, как поступали в подражание Александру и прежние императоры – так Византион стал Константинополем. Однако прежнее имя сохранилось, преобразившись в ученой латыни в Византий. Так зародилась новая идентичность Восточной Римской империи, так родилось название, которое носила она следующую тысячу лет и под которым стала известна истории – Византия.[378]378
  См. H.C.Evans (ed.), Byzantium: Faith and Power (1261–1557) (New Haven and London, 2004), 5, 523, комментарии см. на с. 495.


[Закрыть] Однако для бесчисленных жителей Восточного Средиземноморья, как в это тысячелетие, так и после него, Константинополь стал просто Городом или Царь-градом – городом-владыкой, средоточием их жизни, религии и надежд.

Константин увеличил Византий вчетверо: хотя ни одно из воздвигнутых им зданий не дошло до наших дней, известно, что Великий дворец императоров находился на одном месте со своей постройки в 330 году и до смерти последнего императора в 1453 году. Новый Рим отражал новое положение религий: все веры равны, но христианство равнее других. Традиционная религия отступила на задний план: первое место на сцене заняли величественные, пышно украшенные храмы христиан. Была в их числе церковь, где Константин собирался поместить останки всех двенадцати апостолов, а затем завещать похоронить себя с ними рядом – и это ясно говорит нам о том, как видел он теперь свою роль в жизни церкви; впрочем, гробы рядом с его гробом остались чисто символическими, ибо останки апостолов до Константиновых дней не сохранились.[379]379
  Goodman, 548.


[Закрыть] Церкви нового города по большей части не были приходскими. Подобно тому как современные им языческие храмы строились в честь какого-либо божества или памятного события, – эти церкви возводились в честь того или иного святого или аспекта христианской святости. Одна из величайших церквей, поблизости от императорского дворца, носила имя Агиа-Ирина – «Святой Мир». Но скоро сын Константина возвел рядом с ней еще более роскошный храм, получивший имя Агиа-София – «Святая Премудрость», и этому-то храму, как мы увидим далее, суждена была особая роль в истории христианства. Таким образом, церковная жизнь в новом городе с самого начала строилась по принципу календарных посещений то одного, то другого храма, и характерной особенностью богослужений в этом городе стали процессии священнослужителей. Жизнь в Константинополе напоминала бесконечное паломничество.[380]380
  Stringer, 65–66.


[Закрыть]

Ревностное стремление Константина «присвоить» прошлое христианства и приспособить его к имперским целям принесло еще один плод – знаменательное предприятие, весьма подкрепившее растущий интерес христиан к реликвиям и святым местам: восстановление христианской Святой Земли с центром в Иерусалиме.[381]381
  Прекрасный рассказ об этом событии и его последствиях мы находим в: Hunt, “Constantine and Jerusalem”, and E.D.Hunt, Holy Land Pilgrimage in the Later Roman Empire, ad 312–460 (Oxford, 1984), особенно главы 1 и 2. Об археологии Константиновского Иерусалима см.: J.Murphy O’Connor, The Holy Land: An Oxford Archaeological Guide (Oxford, 1980), особенно 49–61.


[Закрыть] Со времени прискорбного века мятежей и разрушения Иерусалима в 66 году н. э. Палестина оставалась задворками империи. Былой Иерусалим превратился в римский городок под названием Элия Капитолина с величественными развалинами на месте Храма и скромным числом вернувшихся сюда жителей-христиан. В середине правления Константина провинциальной тишине и захолустности этого местечка настал конец, к большому удовольствию амбициозного иерусалимского епископа Макария, желавшего, чтобы истинной родине христианства воздавались положенные почести. Очевидно, на великом Никейском соборе в 325 году епископ умелой саморекламой привлек внимание императора. Домой он вернулся вооруженный приказом начать дорогостоящее церковное строительство: только на подготовку к строительным мероприятиям средств было выделено вдвое больше, чем ушло в свое время на главный официальный храм Капитолины, возведенный Адрианом (см. с. 128). Епископ отыскал точное место распятия Христа и гробницу, где лежал Спаситель. Возможно, впрочем, что о том, где происходили эти события, существовало непрерывное христианское предание, так что особых поисков и не потребовалось.[382]382
  C.Morris, The Sepulchre of Christ and the Medieval West from the Beginning to 1600, (Oxford, 2005), 28–31.


[Закрыть] Куда сомнительнее другая история: вскоре после объявления о строительстве Иерусалимской церкви был найден крест – тот самый, на котором распяли Христа; и четверть века спустя другой иерусалимский епископ, Кирилл, связал это открытие с несомненным историческим событием – официальным визитом в Иерусалим в 327 году матери Константина, вдовствующей императрицы Елены.

Быть может, Елена и не находила Крест (по крайней мере, ее современники об этом молчат), однако ее появление в Иерусалиме было знаменательно с точки зрения императорской семьи, желающей продемонстрировать христианское благочестие перед лицом внезапных и необъяснимых смертей жены и старшего сына императора, и жизненно важно для Иерусалимской церкви, поскольку тем самым она официально утвердилась в роли мирового паломнического центра. Впрочем, прошло еще почти сто лет, прежде чем паломничества в Иерусалим получили широкое распространение: отчасти из-за дороговизны, отчасти из-за того, что далеко не все христиане стремились к путешествиям или мечтали побывать именно в Иерусалиме. О перестройке Иерусалима Евсевий отзывается сдержанно, а в последние годы жизни даже допускает ядовитое замечание: мол, «думать, что прежняя столица палестинских иудеев есть град Божий, не только невежественно, но и неблагочестиво: вот мнение, обличающее крайнюю скудость ума!» – слова довольно рискованные, учитывая энтузиазм высокопоставленных покровителей иерусалимского проекта.[383]383
  P.Walker, Holy City, Holy Places? Christian Attitudes to Jerusalem and the Holy Land in the Fourth Century (Oxford, 1990), особенно 371.


[Закрыть] Стоит вспомнить, что Евсевий был епископом соседнего палестинского города Кесарии и митрополитом (председательствующим епископом) всей Палестины; едва ли его могли радовать археологические удачи младшего коллеги и все, что за ними последовало. То же настроение слышится в замечаниях некоторых иных видных фигур IV века, таких различных, как блестящий проповедник Иоанн Златоуст, ученый Иероним и монах-богослов Григорий Нисский. Последний после неудачного путешествия в Иерусалим ворчливо замечал: видно, сторонники паломничества полагают, что Дух Святой можно обрести только в Иерусалиме, а до Каппадокии, родины Григория, он добраться не может.[384]384
  О Григории и Иерониме: B.Bitton-Ashkelony, Encountering the Sacred: The Debate on Christian Pilgrimage in Late Antiquity (Berkeley and London, 2005), главы 1 и 2, особенно с. 52.


[Закрыть]

Однако для большинства людей все именно так и было. Скепсис интеллектуалов едва ли мог противостоять страстному желанию тысяч простых верующих обрести исключительную, гарантированную святость, исцеление, утешение. Так и происходило, по принципу «самосбывающегося пророчества», когда толпы паломников начали заполнять Иерусалим к радости менеджеров индустрии развлечений Святого Града и торговцев христианскими сувенирами.[385]385
  О постепенном росте популярности паломничеств в Иерусалим и смешанных мотивах паломников см.: C.Mango, “The Pilgrim’s Motivation”, in E.Dassmann and J.Engemann (eds.), Akten des XII. Internationalen Kongresses für Christliche Archäologie (2 vols. And Register, Münster, 1995), I, 1–9.


[Закрыть] Особенно успешно шла торговля щепками от Креста. Прежде обычным христианским символом Христа была рыба – из-за того, что греческое слово, обозначающее рыбу, «ихтюс», можно расшифровать как акростих из начальных букв греческой фразы «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель» (или какого-либо подобного благочестивого выражения). Но теперь этому символу пришлось отступить не только перед имперской монограммой «хи-ро» (сокращенное «Христос»), но и перед Крестом. До Константина кресты в христианском искусстве, за пределами текстов, почти не использовались; теперь же мотив креста появляется даже в украшениях.[386]386
  F.M.Young, “Prelude: Jesus Christ, Foundation of Christianity”, in Mitchell and Young (eds.), 1–35, at 5; о крестах в текстах в форме «ставрограмм» (изображений креста) см.: L.W.Hurtado, The Earliest Christian Artifacts: Manuscripts and Christian Origins (Grand Rapids, 2006), esp. 135–136, 139, 151–154.


[Закрыть] Паломничества, до поры игравшие в христианстве относительно скромную роль, теперь становятся едва ли не главным занятием благочестивых верующих. Жизнь иудаизма в свое время вращалась вокруг одного великого паломничества – в Иерусалим. Для христианина Иерусалим стал лишь самой яркой звездой в растущем созвездии святых мест. Святыни приходят и уходят – но некоторые из них, как Иерусалим на Востоке или Рим на Западе, за все прошедшие века не утратили своей притягательности для верующих.

В Иерусалиме, в огромной церкви Святой Гробницы, постройка которой была начата Константином, совершались богослужения, призванные как бы провести паломников, рука об руку с Иисусом Христом, через события его страданий в Иерусалиме, его распятия и воскресения. Уже в 380-х годах иерусалимская литургия была сложной и утонченной – такой мы встречаем ее в записках Эгерии, экзотической гостьи, приехавшей в Святой Град с другого конца Ойкумены, с западного берега Испании, из одной из первых в Западной Европе женских монашеских общин (нам повезло, что единственный экземпляр ее рассказа об этом путешествии, записанного для сестер-монахинь, был найден в Италии в 1884 году).[387]387
  Stevenson (ed., 1989), 258–262.


[Закрыть] Любопытно: из рассказа Эгерии следует, что церковные власти почти не напоминали верующим о других событиях жизни Иисуса, более положительно связывающих его со старым Иерусалимом, – с его введением в Храм в отроческом возрасте или с изгнанием из Храма менял. Литургические напоминания об этих событиях могли бы дать иудеям нежелательный повод для споров, а кроме того, подорвали бы доверие к одному из явным образом исполнившихся предсказаний Спасителя – о том, что от Храма не останется камня на камне.[388]388
  Мф 24:2 Лк 19:44; см. иное, очевидно, символическое предсказание Иисуса о том, что он разрушит Иерусалимский храм и в три дня его восстановит: Мф 26:61; 27:39–40, Ин 2:19.


[Закрыть] И в последующие столетия это молчание продолжалось, а место былого Храма оставалось пустынным; реабилитировали его лишь последователи пророка Мухаммада (см. с. 281–286).

Согласно Евангелию от Луки, Богоматерь, узнав о своей беременности, воспела хвалебную песнь Богу, который низлагает сильных с престолов и богатящихся отпускает ни с чем.[389]389
  Лк 1:52–53.


[Закрыть] Но теперь христианство сделалось религией сильных мира сего и, по всей видимости, входило во все более тесный союз с высшей знатью. Власть в греко-римском мире обитала в городах. Христиане, понимая это, сделали города центрами собственной власти: постепенно они создали унифицированную иерархическую систему епископств, возглавляемых митрополитами – правящими епископами, возглавляющими христианские общины метрополий. И в Римской, и в Греческой церквах это настолько вошло в обычай, что, когда в VI веке и позже Рим начал посылать миссионеров в Северную Европу, новым епископам советовали селиться в главном городе обращенной страны, там основывать свою базу и по его названию брать себе титул – хотя городов как таковых у северных варваров не было.

Даже во II веке, задолго до союза с Константином, апологеты и богословы Логоса свидетельствовали о стремлении христиан выражать свою веру в терминах повсеместно распространенной классической греческой культуры (см. с. 163–167). Постепенно Латинская и Греческая церкви настолько отождествили себя с греко-римским миром, что еще на памяти наших старших современников, через пятнадцать веков после смерти последнего императора Западной Римской империи, мальчишки и девчонки зубрили в школе латынь – без нее нельзя было и надеяться попасть в оба ведущих английских университета.

Правление Константина стало ключевой точкой этой необыкновенной культурной саги. Историк Евсевий Кесарийский настолько отождествил цели Константина с Божьими, что в Риме видел кульминацию человеческой истории, последнюю ее стадию перед концом мира. Забылись все надежды на тысячелетнее царство святых; Евсевий связывал их с Книгой Откровения, которой не доверял, и видел в них пагубную ложь. Куда с большим уважением этот церковный историк относился к великим латинским историкам прошлого, к Тациту и Светонию. Сам по себе город Рим для него значил немного, и его историей Евсевий интересовался мало; совсем иное дело – империя, которой, по его ощущению, было отведено великое место в Божьем замысле.[390]390
  H.Inglebert, Les Romains chrétiens face àl’histoire de Rome: Histoire, christianisme et romanités en Occident dans l’Antiquitétardive (IIIe—Ve siècles) (Paris, 1996), 169–173. Очень сдержанное и взвешенное исследование Евсевия как историка см. в: F.Young, From Nicaea to Chalcedon (London, 1983), 1–23.


[Закрыть]

Важно отметить: имперское христианство приняло и политическое разделение страны надвое, установленное его злейшим врагом Диоклетианом, который расщепил империю на западную и восточную части, проведя границу по Балканам, и отделение Северной Африки и Египта. В Европе эта граница, почти без изменений, и по сей день разделяет католическое и православное сообщества – проходит она даже по родственным славянским народам! Более того, церковь начала использовать административный термин, введенный Диоклетианом для обозначения двенадцати округов империи: диоцез. В Западной латинской церкви это слово стало означать территорию, находящуюся под властью епископа. В церквах православной традиции диоцезом называется территория целой группы епископов, подчиняющихся определенному митрополиту или патриарху, например патриарху Антиохийскому или епископу Константинопольскому, который ныне именуется Вселенским патриархом. Область, подвластная одному епископу, у православных именуется словом, которое на Западе означает гораздо более мелкую пастырскую единицу, подчиняющуюся священнику: парохия, то есть приход. На Западе имеется и синоним диоцеза – латинское слово sedes, означающее престол.