Текст книги "Христианство. Три тысячи лет"

Новый словарь отражает тот факт, что роль епископа теперь радикально изменилась: он перестал быть вождем маленькой, тесно спаянной группки людей, численностью немногим больше многодетной семьи. Именно такие «малые группы» описывают пастырские послания (см. с. 143–144), объясняя, как епископ должен руководить своим народом; однако теперь все совершенно переменилось. Церковь объединилась с империей, а епископы волей-неволей (но по большей части без особого протеста) сделались чем-то вроде государственных чиновников. Менее столетия назад в числе обвинений, выдвинутых против епископа Павла Самосатского, звучало и такое: он, мол, восседает на своем престоле, «словно царь мира» – а теперь так поступали все.[391]391
  Stevenson (ed., 1987), 258; о Павле см. с. 186.


[Закрыть] Образ епископа, который не только служит литургию, но и, сидя посреди церкви, учительно вещает о вопросах веры и разрешает повседневные споры прихожан, настолько укрепился в западной христианской мысли, что церковь присвоила себе и второе латинское слово, означающее «стул» или «кресло» – кафедра, прежде связанное лишь с преподавателями высшей школы, и нарекла им ту городскую церковь, где чаще всего восседал епископ – кафедральный собор. Церковные здания, в которые стекалась паства, теперь отражали роль епископов как политиков и государственных деятелей: свой внешний вид церкви заимствовали не у языческих храмов классической античности, не предназначенных для больших собраний и, в любом случае, вызывающих нежелательные ассоциации с идолослужением, но у светских административных зданий.

В качестве модели церковные архитекторы выбрали приемную во дворце светского правителя, по этой ассоциации названную базиликой (царской). Как правило, это был прямоугольный зал, достаточно большой, чтобы вместить многочисленных прихожан; войдя в двери в одной из длинных стен, посетитель оказывался перед троном правителя или местного магистрата, нередко частично скрытым от глаз полукруглой апсидой. Интересно, что в привычную форму базилики христиане внесли два серьезных изменения. Один из их древнейших примеров мы и по сей день видим в римской церкви Святого Константина, ныне – Святого Иоанна Латеранского; ярко представлены они и в чуть более поздней паре равенских базилик, посвященных святому Аполлинарию; всего же таких церквей не счесть. Единообразный архитектурный план применялся по всей империи и даже за ее пределами – например, в ранних эфиопских церквах. Первое христианское нововведение состояло в том, чтобы везде, где только возможно, «ориентировать» церкви, т. е. располагать их длинные стены с запада на восток так, чтобы апсида с евхаристическим престолом, или алтарем, и креслом епископа за ним располагалась в восточной части здания. В Библии мы встречаем множество указаний, предлагающих верующим ориентироваться на восток: от восточного входа в Эдемский сад, ведущего к древу жизни (Быт 3:24), до ангела из Откр 7:2, который восходит от востока и открывает безопасный путь избранным; однако едва ли все они, вместе взятые, привели бы к такому архитектурному решению, если бы не тот простой факт, что солнце встает на востоке – из века в век и совершенно независимо от Библии. Во-вторых, вход в христианскую базилику располагался не в длинной стене, а в короткой, западной, напротив апсиды. Верующие входили в храм – и взоры их мгновенно обращались к важнейшей его части: епископскому престолу и алтарю, возможно, хранящему в себе останки какого-либо прославленного мученика.

Смысл перепланировки был в том, чтобы превратить базилику в путь к самому важному и святому в жизни христианина – к чистому богопочитанию. Именно от IV века впервые доходит до нас значительное количество сохранившихся христианских церквей – и к этому же времени относятся первые более или менее полные и подробные описания богослужений, на которые прихожане взирали, словно зрители в театре. Несмотря на все усилия литургистов, нам трудно понять или представить себе, на что было похоже христианское богослужение до Константина: во всем христианском мире с того времени сохранилась, быть может, лишь одна литургия – Сирийской церкви (см. с. 207). В своем сжатом, но блестящем исследовании литургист XX века Р. П. К. Хэнсон показал, что до конца III века епископы в целом были свободны импровизировать рассказы о ключевых темах и формулы, казавшиеся им наиболее подходящими для великой драмы Евхаристии. В конце концов они ведь были церковными учителями, что и показывает их престол-кафедра, и в выборе слов для богослужения естественно было им довериться. В IV веке ситуация изменилась: литургия, как и здания, в которых она совершалась, стала более формальной и структурированной. Начиная с этого времени тьма рассеивается: архитектура и рукописи вместе проливают потоки света на суть и сердцевину христианского религиозного опыта.[392]392
  R.P.C.Hanson, “The Liberty of the Bishop to Improvise Prayer in the Eucharist”, Vigiliae Christianae, 15 (1961), 173–176. Очень полезный очерк того, что мы знаем о литургии, см. в: B.Spinks, “The Growth of Liturgy and the Church Year”, in A.Casiday and F.W.Norris (eds.), The Cambridge History of Christianity II: Constantine to c. 600 (Cambridge, 2007), 601–617.


[Закрыть]

Вооруженные этим набором знаний, мы можем войти в базилику и устремить взор на восток, на престол смерти и воскресения Господня. Мы вспомним замученного слугу Христова, чьи останки покоятся в этом алтаре: своей мученической кончиной он (или она) гарантированно заслужил себе место на Небесах, поблизости от Господа. На праздничных службах церковного года мы увидим и живое воплощение Бога на земле: епископа в своем кресле и клир по обе стороны от него. Это – образ Царства Небесного; а от царского двора в те времена, разумеется, ожидали пышности. Именно в эту эпоху клирики начали одеваться так, чтобы подчеркнуть свой высокий статус слуг Царя Небесного. Ризы, фелони, митры, орари, опахала, кадила – весь этот торжественный реквизит, любимый церковью как на Востоке, так и на Западе, заимствован из повседневных ритуалов царских и императорских дворцов. В самом деле, как можно допустить, чтобы Бога чтили меньше, чем царя?

Итак, Божий пир – Евхаристия – справлялся теперь со всеми ритуалами мирского празднества; однако было в нем нечто, резко отличавшее его от императорских банкетов. Праздничная атмосфера оттенялась воспоминанием о том, что Евхаристия – не что иное, как Тайная вечеря, последний ужин Христа с учениками, за которым последовали страдания и смерть; а за ними – снова радость, когда воскресший Христос встретился со своими учениками за столом в Эммаусе (см. с. 117–118). Крест – всем уже знакомый символ Иерусалима, распятия и воскресения – всегда оставался рядом с изображениями Христа-Царя, сурово и властно взирающего на молящихся из-под купола храма. Как и на императорских пирах, некоторые из пришедших не получали разрешения войти и оставались за дверью. Те, кто не исполнил все требования, необходимые для крещения, или проходил предварительное обучение («катехизис»), именовались катехуменами – оглашенными. Перед началом Евхаристии они покидали церковь и толпились у входа; впоследствии для оглашенных стали отводить отдельное помещение на западной стороне храма.

Подготовка к великим праздникам для всех христиан занимала все больше времени и становилась все сложнее – в полном соответствии с усложнением самих праздничных обрядов. С первых лет христианства дни тревоги и скорби, предшествовавшие Воскресению, отмечались воздержанием от пищи и сна. По естественной ассоциации этот пост начали связывать с сорокадневным постом Иисуса Христа в пустыне, перед началом его активного общественного служения. Дни перед Пасхой – самое подходящее время литургического года для того, чтобы оглашенные завершили свои последние приготовления и в радостный пасхальный день триумфально присоединились к Церкви. Этот сорокадневный период, впервые упомянутый (прямо скажем, мимоходом) в канонах Никейского собора, ныне именуется у нас Великим постом.[393]393
  Об уходе Христа в пустыню см.: Мф 4:1–11, Мк 1:12–13, Лк 4:1–13. О Никейском соборе см.: Stevenson (ed., 1987), 339–340 (Canon 5).


[Закрыть] Рождество Христово и поклонение Христу астрологов-неиудеев (так называемое Богоявление) в последующие столетия также стали предваряться вводным периодом поста и воздержания; этот пост у верующих получил название Рождественского. После сорокадневного воздержания эти праздники, приходящиеся на самое темное и мрачное время года, становятся еще светлее и радостнее.

Казалось, авторитет епископов в Церкви восторжествовал окончательно. Однако молящиеся, глядя на епископа, восседающего перед ними вместе со своими пресвитерами, быть может, видели в церкви еще один, альтернативный источник власти и духовности – источник, постепенно сложившийся лишь на протяжении III века. Чем теснее Церковь сближалась с обществом, тем откровеннее противоречила ее повседневная реальность призывам ее основателя, отвергавшего земное богатство и ни в грош не ставившего мирские условности. Человеческое общество строится на материальных желаниях людей и приводится в движение стремлением удовлетворить эти желания – приобрести то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие. Результаты этой погони часто разочаровывают; а в конце нас неизбежно поджидает грозный и последний отказ от наслаждений – смерть. Неудивительно, что многие ищут чего-то совершенно иного, абсолютно другого стиля жизни, в самом себе содержащего безжалостную критику обычного общества. Отказаться от мирских благ, от желаний и страстей, от эгоцентрических приоритетов – и тем избежать неизбежных для человека в мире разочарований и неудач! Полная победа над личными страстями, как предполагается, лежит за пределами человеческой жизни, ее дарует один лишь Бог. Но к ней можно стремиться – и структура, институционализировавшая такое стремление, известна под именем монашества.

Что-то подобное можно найти и на окраинах других мировых религий – джайнизма, даосизма, индуизма, ислама – однако лишь в христианстве и в буддизме монашество стало центральной движущей силой религии. Пожалуй, для буддизма монашество естественнее, чем для христианства; в центре буддизма – пустота и уничтожение своего «я», а христианство, веря в воплощение Христа, утверждает ценность человека и человеческой плоти. «Отеческая» религия христианства, иудаизм, открыто враждебен безбрачию – одному из главных принципов монашества; иудейские группы, практиковавшие своего рода монашество – ессеи, а также загадочная секта терапевтов, упомянутая иудейским историком Филоном Александрийским, – оставались в иудейской истории маргиналами. Знаменательно, что описаний монашества мы не встречаем ни в Ветхом, ни в Новом Завете; правда, есть сообщение о том, что в первом христианском поколении верующие разделили поровну все свое имущество и жили общиной, – но это, если и было на самом деле, продолжалось очень недолго (см. с. 144).

Духовный писатель А. М. Олчин называет один из эпизодов истории монашества молчаливым восстанием: думается, это определение можно применить и к монашеству в целом.[394]394
  Название его книги: «Молчаливое восстание: англиканские религиозные общины 1845–1900 годов» (London, 1958).


[Закрыть] В христианском монашестве как таковом содержится имплицитная критика решения церкви стать массовой организацией, «Церковью для всех и каждого». В свои ранние годы христианская церковь была маленькой замкнутой общиной; ей легко было сохранять свой характер элиты, состоящей из духовных борцов, проповедующих скорое второе пришествие Господа. Позднее эту тенденцию поддержал гностический импульс в христианстве, подталкивающий христиан в сторону самоотречения и воздержания, популярных и в тогдашней нехристианской философии. Однако это положение все труднее становилось сохранять по мере того, как церковные общины росли и привлекали к себе самых разных людей; даже длительное наставление и подготовка к крещению и вступлению в общину, ставшие обязательными и для новообращенных, и для детей из христианских семей, не могли решить проблему. Уже в начале II века в Риме об этом шли жестокие споры: суровый священник Ипполит (см. с. 196) яростно нападал на своего епископа Каллиста за то, что тот не отлучал от церкви христиан, впавших в серьезные грехи, а лишь налагал на них епитимью – такой образ действий Ипполит считал потворством греху.[395]395
  Stevenson (ed., 1987), 146–153.


[Закрыть] В основе этой ссоры, результатом которой стало сильное ухудшение отношений Ипполита с епископской церковью, лежали разные представления о том, чем должна быть Церковь Христова: собранием святых, поименно избранных Богом для спасения, или же смешанным собранием святых и грешников. Та же проблема стоит за расколами новациан, мелитиан и донатистов в III и IV столетиях (см. с. 197–198 и 231–233); особой остроты она достигла, когда после Константинова переворота большинство христиан лишилось возможности «гарантированно» заслужить себе спасение мученической смертью.

Непримиримые ригористы от Ипполита до Доната снова и снова проигрывали спор и превращались в маргиналов – и это вполне естественно, ибо с самого своего рождения (или, по крайней мере, с первых лет, описанных в Книге Деяний) Церковь обладала поистине ненасытным аппетитом на новообращенных. Если бы пуристам удалось навязать церкви свои жесткие моральные стандарты – в ней попросту никого бы не осталось. Но было ли какое-то решение, кроме раскола, для тех, кто хотел большего? Желание отделиться, не прерывая религиозного общения с основной массой христиан, различимо уже в III веке, еще до Константинова обращения, многих христиан заставшего врасплох. Нелегкие отношения между монашеством и общедоступной церковью объясняются отчасти и происхождением монашества из тех же краев, что и гностицизм: с восточных и южных границ Римской империи, из Египта и Сирии. Более того: основание первых монашеских общин относится к тому же периоду, что и появление у христианства нового соперника, манихейства, с его презрением к материальному и телесному. Знаменитые аскетические подвиги христианских монахов (см. с. 229–232), быть может, представляли собой повторение подобных же духовных подвигов индуистских святых, посредством манихейства перенесенных на Запад, в христианский мир.

Существует текст под названием Деяния Фомы: он находился где-то на границах приемлемости для ортодоксального христианства вплоть до XVI века, когда Тридентский собор осудил его (по собственным меркам, справедливо) как еретический. Текст рассказывает о жизни Фомы, одного из первых апостолов Христа; однако содержание его показывает, что создан он намного позднее жизни Фомы и даже так называемого Евангелия от Фомы (см. с. 102), не ранее начала III века. Однако, как и Евангелие от Фомы, датируемое концом I века, этот текст принадлежит к корпусу христианской гностической литературы и написан, по всей видимости, в Сирии, в то же самое время, когда другой сирийский уроженец Татиан превозносил жизнь в аскезе и воздержании (см. с. 204–205). В описаниях приключений Фомы во время его проповеди в Индии мы встречаем настойчивое требование безбрачия: первый успех апостола состоял в том, что он убедил двух новобрачных воздерживаться от сексуальных отношений. В другой раз его красноречивые инвективы против «грязи совокупления» привели к тому, что жена одного местного князя перестала спать с мужем, приводя ему причины, вполне эквивалентные всем известной «головной боли».[396]396
  A.F.J.Klijn, The Acts of Thomas: Introduction, Text, and Commentary (2nd edn, Leiden, 2003), 70–73, 110–111 [paras. 11–16; 87–90].


[Закрыть] Свидетельства о возникновении аскетического, мироотрицающего настроя как в этой книге, так и в сочинениях Татиана относятся к тому же времени, что и первые сообщения об установлении института безбрачия в христианской общине. И это тоже впервые произошло в Сирии. Группы энтузиастов, именовавших себя Сынами (или Дочерями) Завета, приносили обеты бедности и непорочности; однако, в отличие от гностиков, они не отделяли себя от остальных – напротив, посвящали свою жизнь служению другим христианам под руководством местного епископа. В Сирийской церкви институт Сынов Завета сохранялся несколько столетий, наравне с уже сложившимся монашеством.[397]397
  S.A.Harvey, “Syria and Mesopotamia”, in Mitchell and Young (eds.), 351–365, at 358.


[Закрыть]

В Египте первые монашеские общины выросли на столь же неоднозначной почве. Стоит отметить: крупнейшее известное нам собрание гностической литературы из Наг-Хаммади вышло из монашеской общины IV столетия. Египет особенно подходил для ухода от мира благодаря особенностям своей географии: узкая полоса плодородной земли вдоль Нила и необъятные просторы пустынь за ней упрощали «уход от цивилизации в пустыню» в самом буквальном смысле. Именно здесь к концу III столетия монашеское движение впервые прочно связало себя с епископской церковью и оставило сообщения о своей истории в разрешенных и одобренных христианских источниках, а именно в жизнеописаниях двух выдающихся людей, считающихся основателями монашества: Антония и Пахомия; они представляют две формы монашеской жизни – отшельничество и общину. В реальности все обстояло сложнее. Рассказы о том, что монашество возникло в Египте, – по большей части не что иное, как попытка египетских монахов утвердить свое первенство перед лицом соперников и, возможно, предшественников из Сирии. Однако, не имея подобных мифов об основании монашества, возможно, было бы сложнее включить это новое движение в Церковь.

Из биографии Антония, написанной великим христианским деятелем IV века, епископом Афанасием Александрийским, совершенно ясно, что он был не первым христианским аскетом: еще мальчиком, в 250–260-х годах, Антоний увлеченно разыскивал и расспрашивал в соседних селениях христиан, которые вели уединенную жизнь или практиковали аскетизм.[398]398
  T.Vivian and A.N.Athanassakis with R.A.Greer (eds.), The Life of Antony by Athanasius of Alexandria (Kalamazoo, 2003), 60–63 [para. 3].


[Закрыть] Со временем желание вести христианскую жизнь вдали от людей увело Антония в глушь, или в пустыню: отсюда слово «пустынник». Прожив двадцать лет в уединении, Антоний столкнулся с неожиданной проблемой: пустыня наполнилась толпами людей, жаждущих уйти от мира. Диоклетианово гонение, да и простое повышение налогов для многих оказались серьезными побудительными мотивами. Однако к полному одиночеству готовы были далеко не все. Так и в Египте возник феномен, уже известный в Сирии: группы людей уходили от мира и основывали в плодородном приречье фактически новые деревни – монастыри. Создание первого монастыря приписывается Пахомию, солдату, который обратился в христианство во времена Великого гонения, впечатленный товариществом и взаимовыручкой христиан, которые поддерживали своих страдающих собратьев всем, чем могли, даже если до того их совсем не знали.

В армии принят коллективизм, там царят устав и дисциплина: быть может, именно опираясь на опыт своей армейской жизни, бывший военный Пахомий составил свод простых правил для отшельников, желающих и в общине сохранять свое уединение. Пример простоты и здравомыслия в уставе Пахомия – правило, согласно которому старшинство в монашеской общине определяется просто по дате вступления. Это могло стать важным в случае, если бы к монахам начали присоединяться люди богатые и знатные, желающие и в пустыне сохранить свой высокий статус.[399]399
  H.Chadwick, “The Early Church”, in Harries and Mayr-Harting (eds.), 1–20, at 13.


[Закрыть] Заметим: первая Пахомиева община обитала не собственно в пустыне, а на побережье Нила, в заброшенной деревне, которую монахи обнаружили случайно. За этим последовало восстановление второй заброшенной деревни: возможно, в Пахомиевом движении стоит видеть эффективный способ исцеления общественных болезней III столетия, во многом вызванных ростом налогов. Сестра Пахомия, как рассказывают, организовала по тем же правилам несколько женских общин, главными занятиями в которых были ручной труд и изучение Писания.[400]400
  Подробнее об инициативах Пахомия см.: J.E.Goehring, “Withdrawing from the Desert: Pachomius and the Development of Village Monasticism in Upper Egypt”, HTR, 89 (1996), 267–285, at 275–277.


[Закрыть]

Удивительно скоро и греческое слово «монах» (монахос) приобрело специально религиозное значение: древнейшее его использование – в прошении на одном из египетских папирусов – датируется 324 годом.[401]401
  E.A.Judge, «The Earliest Use of Monachos for “Monk” (P.Coll. Youtie 77) and the Origins of Monasticism», JAC, 20 (1977), 72–89, at 73–74.


[Закрыть] Любопытно изменение его смысла: греческое/латинское монахос или монахус означает один, одинокий или особенный человек – однако отшельничество не стало самой распространенной формой монашеской жизни. Да и самый первый известный нам египетский монахос обитал вовсе не вдали от людей, поскольку единственное, что мы о нем знаем, – что как-то раз, проходя по деревенской улице, он помог разнять драку. Исторически, начиная со времен Пахомия, большинство христианских монахов и монахинь жили не в одиночестве, а в общинах. Кстати сказать, к буддизму слово «монах» и его производные совершенно неприменимы и представляют собой на редкость неудачный случай христианского лексического империализма: буддийское понимание монашества, сангха, основано именно на общине, а отшельников среди буддистов еще меньше, чем среди христианских монахов.