Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Чувства Эразма – сдержанная увлеченность Оригеном и столь же сдержанная холодность по отношению к Августину – указывали на вероятное направление, по которому могло двинуться западное христианство в начале XVI века. Этот путь отвергали и приверженцы господствующих течений в протестантизме, и те, кто остался верным сторонником папы, но он вдохновлял многих авантюристов века – радикалов, которые отказались становиться частью все более жестких богословских категорий «разделившегося дома». Несомненно, многие из них впервые встретили незнакомое имя Оригена на страницах «Энхиридиона». И мы встретимся с ними еще не раз, прежде всего в Центральной Европе и в Страсбурге (гл. 4, с. 228). Но по мере того, как будущие предводители европейской религиозной мысли занимали позицию в духовном споре Августина и Оригена и решительно вставали на сторону первого, многие из качеств, некогда отличавших гуманизм, – живое любопытство, скептицизм, прославление возможностей для творчества, – насильно отрывались от гуманистического познания, находившего приют либо у протестантов, либо у католиков.

Вот почему мы просто не сможем полностью отождествить гуманистическую революцию с «Новым учением», которое предстало в облике протестантизма, возникшего как итог августинской революции, начатой Мартином Лютером на северо-востоке Германии. Примечательно, что в разгар ожесточенного литературного спора о свободе воли, в который вступили Эразм и Лютер (см. ниже, с. 193), последний даже дал себе труд насмеяться над трехчастной антропологией Оригена. И когда Филипп Меланхтон, сподвижник Лютера, подготовил первые наброски знаменательного заявления о зарождавшемся лютеранстве – Аугсбургское исповедание 1530 года (гл. 4, с. 228) – он внес в документ осуждение взглядов Оригена на спасение и осудил самого Оригена, чтобы тем самым осудить Эразма [10]. Так августинская Реформация объявила войну и великому гуманисту, и свободным, независимым исследованиям прошлого христианской религии. И чтобы представить, как мог развиться такой конфликт, мы должны поговорить о Лютере и проследить, как шла его борьба, ведомая стремлением увидеть путь, способный избавить душу от вечной погибели.

Вступая в ряды тех, от кого зависели безупречная работа и репутация Церкви – монахов и служителей – Мартин Лютер ничем от них не отличался. Он был сообразительным юношей, и из семьи происходил трудолюбивой и зажиточной, питавшей практичное и трезвое уважение к образованию. Его отец Ганс, младший сын мелких фермеров, живших в достатке, многого добился в горнодобывающей промышленности Саксонии и взял жену из уважаемой городской семьи, в которой многие могли похвалиться дипломом университета. Ганс планировал сделать старшего сына правоведом, знатоком имперского закона, и оплачивал его образование вплоть до университета в Эрфурте. Но Мартин выбрал свой путь и стал монахом. Все случилось волей провидения, словно в житиях святых: в 1505 году юный студент, которому шел двадцать второй год, был застигнут ужасной грозой – и в страхе поклялся святой Анне, матери Девы Марии, что примет монашеские обеты, если выживет. Когда буря утихла, он сдержал клятву. Далеко ходить не пришлось: рядом с колледжем был эрфуртский дом отшельников-августинцев, сурового ордена, во главе которого стоял приор-генерал, строгий реформатор Эгидио да Витербо, в те дни пребывавший в Риме.

Ганс Лютер вознегодовал, узнав о внезапном решении, но едва ли мог возразить святой Анне, покровительнице горняков и бабушке Бога. О бунте сына против отца говорили много – после того как Эрик Эриксон, психоаналитик-фрейдист 1950-х годов, в своем серьезном, но неверно истолкованном психологическом исследовании «Молодой Лютер» усмотрел в неповиновении Мартина способ, позволяющий объяснить великое восстание. Несомненно, Лютер был человеком страстным и импульсивным, и вместо того, чтобы начать свое богословие, направленное на поиски Бога, с логических вопросов и ответов, он воспринимал его сквозь призму чувств – и поэтому оно исполнено парадоксов и противоречий. В каком бы столетии он ни родился, Лютер сумел бы устроить «памятный вечер» – хоть с весельем, хоть с дракой. И все же Фрейд не поможет нам понять Лютера – главную роль в этом, как я уже подчеркивал, будет играть Августин, епископ Гиппонский. Отшельники-августинцы гордились тем, что носят имя признанного князя западных богословов. Когда Лютер начал изучать в Эрфурте богословие, пронизанное духом гуманизма, он познакомился с трудами Платона и отцов Церкви, и Августин был его наставником еще долго после того, как Лютер утратил интерес к Платону, а также к не столь важным христианским авторам. И именно Августин указал Лютеру на еще более великий авторитет: Библию.

Так Лютер вступил на путь монаха, – путь совершенно иной, нежели у Эразма, которому выпали годы разочарования в Стейне. Лютер справлялся, в должное время принял священнический сан (1507), и вскоре его отметили как человека, достойного высших должностей среди августинцев. В 1510 году он вошел в делегацию, направленную в Рим по важному делу для консорциума монастырей августинцев в Саксонии, и хотя в последующие годы он вспоминал о порочности, свидетелем которой стал в папской столице, нет никаких доказательств того, будто в то время это повлияло на него сильнее, чем самый обычный культурный шок, испытываемый в Италии гостями с севера Европы. С 1511 года орден направил Лютера преподавать в новом университете в Виттенберге, маленьком саксонском городке, неразрывно связанном с судьбой его нового движения. Там правил Фридрих Мудрый, курфюрст Саксонии, правитель загадочный и очень культурный, бывший самым стойким и постоянным покровителем величайших живописцев Германии, Альбрехта Дюрера и Лукаса Кранаха Старшего, а также монаха-августинца, ставшего катализатором протестантской революции.

Виттенберг во многом стал для Лютера улыбкой судьбы, не в последнюю очередь потому, что располагался в так называемой «Эрнестинской» Саксонии. С 1485 года Саксонию разделили между двумя ветвями правящей династии Веттинов. Герцог Георг, в те дни повелевавший другой частью, «Альбертинской» Саксонией (или герцогством Саксония), оставался одним из самых непримиримых врагов Лютера до самой смерти, настигшей его в 1539 году. Альбертинская Саксония была обширнее наследных земель, доставшихся Фридриху, но тот обладал решающим преимуществом: титулом курфюрста, – и этот титул давал ему право на ключевую роль в политике Священной Римской империи. Курфюрстов в ней было семеро, и именно они, избирая каждого нового императора, не позволяли империи стать наследственной монархией. И пусть даже с начала XV века преемника выбирали только из рода Габсбургов, курфюрсты всегда были готовы показать, что такой исход – не единственный из возможных. А потому император поневоле опасался Фридриха, и это приобрело огромное значение в последующие годы, когда могущественный правитель Европы стремился уничтожить протеже курфюрста – Мартина Лютера.

И по причинам, о которых лучше всего знал только он сам, Фридрих упрямо оберегал Лютера от врагов. В религии курфюрст оставался приверженцем традиций, не видел никакого смысла в кризисе веры, постигшем Лютера, и почти не имел с последним личных отношений – но никогда не предавал того почтения, которое питал к непокорному лектору. Возможно, отчасти причина была в том, что Фридрих ревностно участвовал в основании университета: большую часть своих немалых сил он посвятил развитию Виттенберга, до тех пор – незначительного городка, и его отрадой (не считая большой коллекции реликвий, которую Фридрих собрал в семейной Замковой церкви) стал университет, который он обеспечил постоянным доходом в 1502 году. Это был первый в Германии университет, основанный без разрешения церковных властей, и вскоре рядом с ним, что вполне естественно, возник и печатный двор, открывшийся в Виттенберге в том же году – еще один значительный актив для Лютера в поздние годы. Преимущество нового университета заключалось в том, что он предлагал современное гуманистическое образование в отличие от схоластики, преобладавшей в университете-конкуренте – более древнем, устроенном в Альбертинской Саксонии, в Лейпциге. В рекламном справочнике Виттенберга от 1508 года столь же пренебрежительно упоминается столетний «псевдоуниверситет» в Кёльне [11].

Неудивительно, что связь с этим маленьким университетом, где были в почете оптимизм и легкая дерзость, и более того, быстрое возвышение на факультете теологии привели к тому, что в 1517 году, когда о проблемах Лютера стало известно широкой публике, его часто и неверно считали ученым-гуманистом. Но пусть Лютер и использовал приемы гуманистов и в преподавании, и в литературных трудах, нельзя сказать, будто его все более мрачный взгляд на потенциал человека и его все более сильное стремление настоять на первичности воли Божьей, открытой в Священном Писании, были во многом похожи на дух гуманистов. Лютер не просто держался вдалеке от гуманизма – он терпеть не мог этику Аристотеля, которую ему сразу же пришлось преподавать, и всю жизнь питал ненависть к философу, столь важному в образовании схоластов [12]. Весь дальнейший путь Лютера был восстанием против схоластической номиналистической теологии и философии, которые оставались частью стандартного образования на севере Европы и в которых преобладал не столь суровый взгляд на ту роль, какую играло в своем спасении само человечество; олицетворением этого взгляда стал «современный путь», via moderna. И более того, уже появились номиналисты, которые не доверяли богословию via moderna и настолько настаивали на важности Августина, что их называли «современным августинским движением» (schola Augustiniana moderna). Нельзя с уверенностью сказать, вступал ли Лютер в общение с такими авторами в свои самые важные годы, и, как мы увидим, нет особой причины, по которой он не мог бы самостоятельно сделать тех же выводов, к каким пришли они. С самого начала шести спокойных лет в Виттенберге, прежде чем разразилась буря, он постепенно приобретал свою определенную индивидуальность.

В 1513 и 1514 годах Лютер читал лекции по Псалтири. Это был совершенно естественный первый выбор монаха, для которого пение псалмов определяло ритм повседневной жизни, и он, желая помочь ученикам, напечатал для них серию Псалтирей с текстом, окруженным широкими полями, чтобы те могли делать пометки во время лекции. Он убирал из текста все средневековые комментарии – иными словами, готовые линзы, через которые, как ожидалось, студент должен был смотреть на Библию; так поступил бы и любой гуманист. Теперь им поневоле приходилось смотреть на текст по-новому и формировать свое мнение с чистого листа [13]. В 1515 году Лютер перешел к лекциям о Послании к Римлянам, главном тексте, на котором строилась весть Августина о спасении. Стоит отметить, что вся эта основополагающая работа для его интерпретации Библии была проведена еще до того, как Эразм опубликовал свое издание Нового Завета – и она ничем не обязана этому памятнику гуманистической учености.

Уже в заметках, сохранившихся от этих двух лекционных курсов (что интересно, мы можем проследить за ними по манускриптам, написанным рукой самого Лютера), появляются мотивы, которые позже соединились в провозглашение «оправдания верой». Лютер говорит о Псалтири как о размышлениях над вестью и значением Иисуса Христа; утверждает, что вся праведность исходит от Бога; указывает на то, что истина является в откровении, через слова Священного Писания – и откровение это затмевает любую из истин, которые способен предоставить человеческий разум. Когда Лютер переходит к Посланию к Римлянам и излагает весть о спасении души, главное место он отводит доктрине предопределения: «Кто ненавидит грех, тот уже вне греха и принадлежит к избранным». Как возможно достичь этого состояния без помощи извне? В его записях есть страшный образ, являющий тяжкое состояние, в котором оказались люди после грехопадения в Эдемском саду: они настолько захвачены грехом, что и тело, и дух обвиты тесными путами, и не могут спастись из своей агонии – incurvatus in se, «искривленные сами в себе».

В фокусе этих комментариев – лишь часть поздних взглядов Лютера: вера, то слово, которое прозвучит в его развитой теологии, еще не обрела решающую роль [14]. История о том, как Лютер открыл оправдание верой, по традиции раскрывается для нас на фоне мучительного смятения и освобождения, драматичного обращения, которому находилось много подражаний в духовном опыте евангельских христиан. И более того, впоследствии обращение стало своего рода необходимым элементом в евангельской религии, причем обращение Лютера выделяется чередой драматических неожиданных поворотов, с которыми мы впервые встречаемся в жизни Павла из Тарса, а затем – Августина, епископа Гиппонского. Переломный момент в жизни Лютера был связан с ярким повествованием о «переживании в башне» (Turmerlebnis); рассказ этот нашли в его сочинениях намного позже, в 1545 году, и его удивительно трудно вписать в определенный хронологический момент жизни [15]. Это переживание стало еще более драматичным из-за неверного прочтения латинского текста – согласно этому неверному прочтению, Лютер совершил решающий прорыв не только в духовном, но и в самом что ни на есть телесном смысле, сидя в монастырском туалете. К несчастью для поклонников «эриксоновского» Лютера и любопытной сценической интерпретации, которую почерпнул из этого образа Джон Осборн, медицинское рассмотрение пути реформатора показывает, что его знаменитые страдания от запора датируются не ранее чем 1521 годом, временем пребывания в замке Вартбург (вполне объяснимая болезнь в дни огромного стресса вкупе с малоподвижностью – см. ниже, с. 172); после этого они не были исключением. Так что облегчение от запора – не столь убедительная метафора для открытия оправдания верой, как это часто утверждают сейчас [16].

Когда бы ни случилось Turmerlebnis (а это, почти несомненно, произошло после 1517 года), Лютер вспоминал или переосмысливал это переживание как переломный момент, убедивший его в ключевой роли веры в спасение души, и он, что вполне предсказуемо, совершенно по-новому понял фрагмент Послания к Римлянам (Рим 1:17), который содержит цитату из Еврейской Библии, из книги пророка Аввакума (Авв 2:4): «…открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет». В этой фразе слова «правда/праведный» можно передать и так, как они переданы в латинской Вульгате, justitia/justus. Отсюда и слово «оправдание», которое на латыни буквально означает «делание кого-либо праведным». В понимании Лютера это скорее означало провозглашение кого-либо праведным: Бог по благодати «вменяет» заслуги распятого и воскресшего Христа падшему человеку, который остается без присущих ему заслуг и без этого «вменения» останется неправедным. Поскольку слово justitia в Рим 1:17 так тесно связано с верой, мы видим, как Лютер создал идею оправдания верой из апостольского текста, в котором, словно плотная ткань, переплеталось множество смыслов. Он обрел в Библии истину в последней инстанции, явленную в откровении, и увидел Священное Писание новыми глазами: «И когда это произошло, я в тот же миг почувствовал себя заново рожденным и вошел в рай через открытые врата».

Предпринимались бесконечные попытки проанализировать связь в этом «треугольнике» – между сохранившимися текстами ранних лекций Лютера, опытом, пережитым в башне, и душевным состоянием будущего реформатора за шесть лет до 1517 года. К окончательному решению мы, вероятно, не придем никогда. Позже он говорил о годах, проведенных в монастыре августинцев в Виттенберге, как о мучительных и бесплодных; отчасти эта оценка была ретроспективной, с учетом всего, что произошло впоследствии, а отчасти это можно объяснить тем, что Лютер в последние годы непрестанно подбодрял часто гостившего у него Иеронима Веллера, – тот страдал от повторяющихся приступов клинической депрессии, и ему было необходимо слышать о ком-то, кто успешно справился с подобной бедой [17]. Лютер открыто признавал, что был достойным и добросовестным монахом, одним из лучших, какие могли выйти из самых здоровых недр монашеской системы – но именно в этом и таилась проблема. Сколь бы часто он ни бывал в исповедальне, моля о прощении за свои (ничтожные c мирской точки зрения) грехи, он все еще чувствовал ярость праведного Бога, направленную против его греха. Позже, вспоминая об этом, Лютер говорил, что со временем начал ненавидеть этого Бога, давшего в Ветхом Завете такие законы, которые невозможно было соблюдать.

Лютер нашел свой ответ. Бог на время отложил свой праведный гнев судьи для тех, кого избрал. Они получили дар веры, не имеющий ничего общего с их собственными греховными делами. И этот дар – провозглашение кого-либо праведным – всецело зависел от воли Божьей: это была божественная благодать. Лютер сам сделал это восхитительное открытие, но открыто признавал, что также нашел его у Августина, особенно в одном из его главных сочинений, направленных против пелагиан, «О духе и букве» (об этом труде Лютер часто упоминал в 1515–1516 годах, когда читал лекции на Послание к Римлянам) [18]. Когда Лютер ощутил свою абсолютную беспомощность, известную и милосердному Богу, и разгневанному Богу, его внутренний конфликт разрешился – и теперь это было главной сутью его переживаний и руководящим принципом протестантской Реформации. «Мои цепи опали, и я был свободен», – пел английский гимнограф Чарльз Уэсли, чьи георгианские стихи, как никакие другие, способны раскрыть суть послания Лютера и до сих пор вдохновляют евангельское христианство во всем мире. Лютер держался за это чувство облегчения боли и страданий на всем своем дальнейшем пути, когда силы Церкви и Содружества и, что еще хуже, богословские противоречия в его собственном разуме вступали в конфликт с освобождающей простотой оправдания верой.

Пока это богословие формировалось в разуме Лютера, дав ему мир и душевный покой, на юге Европы произошло совершенно не связанное событие – и вызвало резонанс, достигший Виттенберга и ускоривший кризис: капитальная перестройка церкви. Лютер не считал строительство церквей недостойным делом – в те дни их строила вся Европа, вторя каменщикам и плотникам, – а эта церковь была особенной: дело касалось проекта базилики Святого Петра в Риме, строительство которой начал еще семьдесят лет тому назад папа Николай V – но оно так и оставалось незавершенным (см. гл. 1, с. 70). Лев X был полон решимости пойти дальше ради большей славы и Бога, и его наместника на земле – и, осознавая, сколь огромные затраты это повлечет, обратился к обычному для позднего Средневековья методу сбора средств: выпустил индульгенцию, должным образом провозглашенную в 1515 году как торжественная папская булла Sacrosanctis. В то время каждое достойное учреждение искало денег посредством индульгенций – скажем, те же английские больницы просто не смогли бы без них работать – но на этот раз план был исключительно амбициозным и требовал сотрудничества всей Европы. В Германии папа обратился к Якобу Фуггеру из Аугсбурга, в те дни владевшему семейным банковским делом. Фуггер финансировал самых влиятельных людей в Европе и когда-то сделал все возможное, чтобы Льва не избрали папой. Но теперь он был готов заключить сделку, связав ее с потребностями другого своего клиента, Альбрехта Бранденбургского, недавно рукоположенного в сан архиепископа Майнцского.

Альбрехт, к тому времени – архиепископ Магдебургский и распорядитель соседнего епископства Хальберштадт, был истинным олицетворением европейских аристократов, считавших Церковь ценным имуществом, которым следовало пользоваться для блага семьи, в его случае – великой немецкой династии Гогенцоллернов. И он был полон решимости обратить свои весьма значительные таланты для того, чтобы Гогенцоллерны неуклонно продолжали обретать все больше власти. Они уже контролировали один из семи голосов имперских курфюрстов, поскольку Гогенцоллерн (брат Альбрехта) был курфюрстом как маркграф Бранденбургский, но теперь, в 1514 году, освободилось церковное курфюршество – Майнцское архиепископство, бывшее далеко на юго-западе. Альбрехт предпринимал решительные действия, стремясь гарантировать свое избрание на этот очень заманчивый престол, вместе с которым он получал и должность имперского канцлера, а также становился примасом Германии, но не был готов, забрав Майнц, отказаться от других своих епархий. Даже если учесть стяжательские стандарты европейской «духовной аристократии», это была необычная амбиция, и она требовала немалых трат для оплаты исключительного разрешения из Рима, не говоря уже об очень больших регулярных сборах, связанных с получением должности Майнцского архиепископа. Это и стало причиной для сделки, формально отраженной в булле Sacrosanctis (вслед за которой, в 1518 году, архиепископ получил еще и кардинальскую шапку). Альбрехту предстояло помочь с продвижением папских индульгенций – и оказать сотрудничество согласно финансовым договоренностям, которыми занимались Фуггеры. Верующие получали выгоду от купленных индульгенций. Альбрехт становился и курфюрстом, и архиепископом, а базилику Святого Петра могли наконец-то достроить. Выигрывали все!

Чтобы понять, почему все пошло не так, необходимо прежде всего прояснить суть системы индульгенций. Она зависит от объединения ряда предпосылок о грехе и загробной жизни, каждая из которых в отдельности наделена значительным смыслом. Первая очень эффективно проявляет себя в обычном обществе: согласно ей, любое нарушение требует возместить ущерб потерпевшей стороне. Итак, Бог требует от грешника на деле доказать, что тот раскаивается в грехе. Вторая идея: добродетели или заслуги Христа безграничны, поскольку Он – часть Божества, и поэтому их более чем достаточно для спасения смертного мира от греха Адама. К его заслугам, которых имеется в избытке, добавляются заслуги святых, во главе которых стоит Дева Мария, мать Христа. Очевидно, что это достойные заслуги в очах Божьих, ведь святые, как известно, пребывают на небесах. Эта объединенная «сокровищница заслуг» может помочь верному христианину свершить дела покаяния. Поскольку папа – наместник Христа на земле, с его стороны было бы преступной жадностью не поделиться такими сокровищами с встревоженными христианами в мире земном. А кроме того, сокровищницу заслуг можно даровать верующим, чтобы сократить время, требуемое для покаяния в Чистилище; эта награда и есть индульгенция.

Все эти идеи были сведены воедино в булле папы Климента VI, Unigenitus, в 1343 году, когда папа пытался рационализировать систему дарования индульгенций, и так уже прочно вошедшую в жизнь общества. Естественно, благочестивые христиане проявили благодарность за столь милосердное деяние Церкви. В конце концов их благодарственные приношения, по сути, стали платой за потворство слабостям, даже несмотря на то, что во всех индульгенциях (и в тех, что вышли на деньги Альбрехта) очень осторожно прописывались надлежащие условия использования, в частности – указания на то, что их приобретателям следует исповедаться, а обездоленным, в качестве особой формы социальной помощи, индульгенции предоставлялись бесплатно. В 1476 году потенциал системы значительно возрос, когда богослов Раймунд Перауди выступил с утверждением о том, что индульгенции могут помочь душам людей, уже умерших и предположительно находящихся в Чистилище, а также живым, получившим желанную индульгенцию; вслед за этим вышла и папская булла, призванная претворить эти предложения в жизнь. На этом система была завершена – и была готова оказать разрушительное воздействие на бурный нрав Мартина Лютера.

Тем не менее стоит признать, что индульгенции были малой частью доктрины о Чистилище, которая и без них бы прекрасно работала как система. Более того, сам Лютер признавал существование Чистилища примерно до 1530 года, когда наконец осознал, что его сотериологическая революция просто упразднила Чистилище (после такой смены взглядов пришлось повторно отредактировать часть его ранних работ) [19]. В том, что касалось индульгенций, Лютера разъярял иной аспект, а именно то, что каждая предпосылка, лежавшая в основе системы индульгенций, противоречила оправданию верой. Приравнивать заслуги Христа к заслугам святых – кощунство! Как сказал Августин, люди – бесполезная масса, обреченная на погибель, для своего спасения они не могут сделать ничего – и менее всего им поможет кусок пергамента, купленный у доверенных лиц архиепископа Альбрехта! По сути, Лютер не нашел в кампании Sacrosanctis ничего, против чего не возражал бы, говоря о других индульгенциях. Его первые протесты выразились в проповедях 1516 года и были сформулированы в общих чертах, и при этом Лютер (как склонны делать академики-идеалисты) игнорировал тот факт, что нападал на систему, финансовыми благодеяниями которой пользовался его собственный университет [20].

Лютер был не первым теологом, выразившим беспокойство по поводу того, что случилось с первоначально достойными целями системы индульгенций. В XV веке злоупотребления индульгенциями осудили и голландцы Иоанн Везельский и Вессель Гансфорт, предводители Devotio Moderna, и достойные уважения ученые в оплоте ортодоксии, парижской Сорбонне; и то же самое сделал в Базельском университете Томас Виттенбах, учитель будущего реформатора Ульриха Цвингли [21]. Более того, после 1515 года не только теологи, но и многие другие возражали против кампании по выдаче индульгенций, которой дала начало булла Sacrosanctis. Курфюрст Фридрих был в ярости и запретил кампанию на своих территориях – и не только потому, что никому из Веттинов не доставляла радости мысль о том, что Гогенцоллерны заполучили второе курфюршество, но и потому, что булла Sacrosanctis на время своего провозглашения приостановила действие всех прочих индульгенций, и это резко сократило прогнозы доходов для любимой коллекции реликвий курфюрста в Виттенберге. Ученые-гуманисты, да и все серьезные люди пришли в ужас от вульгарного эмоционального шантажа, с которым проводил свою кампанию Иоганн Тетцель, монах-доминиканец, превративший дар проповеди в талант к броским репликам, которые больше подошли бы базарной торговке: «Разве жаль раскошелиться на документ – он и стоит всего только пару монет! Он не деньги презренные вам принесет – вашу душу бессмертную, душу священную в Царствие Божье сохранной и целой введет!» [22]. Августинцы насмехались над своими давними соперниками-доминиканцами за то, что те оказались вовлечены в такое унижение истинной религии. И, таким образом, появилась публика, готовая слушать всех, кто желал высказаться против всего, что творилось вокруг.