Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

А потом король решил созвать ученых богословов. Прежде те написали для монарха трактат «В защиту семи таинств», направленный против Лютера, а также привели доводы за расторжение брака; теперь они должны были показать, что Англия, говоря политическим языком того времени, была империей и никто на земле не имел над ней власти. Богословы покорно отыскали все, чего требовал властелин. Обращались они, помимо прочего, и к легендам о короле Артуре, в те дни считавшимся историческими [64]. Эта программа превратилась в серию законодательных актов, которые провел в английском парламенте с 1533 по 1536 год новый государственный секретарь Томас Кромвель, человек многих талантов и с неясным происхождением, мирянин, возвысившийся на службе у кардинала Томаса Уолси, некогда простого паренька, а после – всемогущего канцлера. Вероятно, Генрих не до конца понимал, что Кромвель был тайным, но очень целеустремленным евангелическим христианином. Основой нового законодательства стал «Акт о супрематии» 1534 года, в котором без оговорок провозглашалось Верховное владычество короля над Церковью Англии. Генрих, первым из европейских королей, полностью порвал с папой – и теперь ему предстояло решать, как этот разрыв отразится на различных Реформациях, проходивших в регионе Северного моря.

В число богословов, избранных Генрихом для исследований, был Томас Кранмер, немногословный дипломат и преподаватель из Кембриджа. Такое чувство, что открытие королевской супрематии нанесло ему душевную травму: прежде благочестивый, верный традициям и не любивший Мартина Лютера, Кранмер начал испытывать неодолимую ненависть к папству и проявил интерес к лютеровскому посланию. Эти чувства оформились во время одной из его дипломатических миссий за границей: в 1532 году, в Нюрнберге, он выразил свои новые убеждения, женившись на племяннице Андреаса Озиандера, главного лютеранского богослова в городе. Брак Кранмера (см. ниже, гл. 16, с. 722) был лишь одним из многих проявлений космополитизма, которому было суждено тесно связать английскую Реформацию со многими другими, проходящими на европейском материке. Но незамедлительно последовал тревожащий сюрприз: оказалось, что Генрих VIII, ценивший умелого и достойного доверия слугу, решил сделать Кранмера архиепископом Кентерберийским – преемником почившего Уильяма Уорхэма. Кранмер решил умолчать о жене, вернулся в Англию и прошел все необходимые формальные процедуры, чтобы получить содействие папы римского в рукоположении, намеченном на 1533 год – и в то же время тайно отрекался от покорности папе. Он полагал, что этот сомнительный шаг оправдан его искренним почтением к Генриху – а также его новой страстью, призывающей реформировать Церковь [65].

Как архиепископ, Кранмер быстро объявил расторгнутым брак Генриха и Екатерины Арагонской. Теперь можно было открыто признать новый союз короля с Анной Болейн. Анна уже была покровительницей Кранмера – и при этом решительно, осознанно покровительствовала евангелическому делу. Она помогала распространять в стране евангелическую печатную литературу и ввозить ее в страну, особенно из Франции, и познакомила мужа с важными произведениями этой литературы. Кроме того, ей выпала прекрасная возможность содействовать другим активным представителям евангелической веры – после того, как умерло необычайно много почтенных пожилых епископов, способных помешать евангелическим христианам. С 1532 по 1536 год погибло девять человек (восемь – скорее всего, по естественным причинам, так просто совпало; один, Джон Фишер, окончил дни на плахе палача), двое отказались от должности сами, и многих преемников предложила Анна, избрав их из числа своих «подопечных» [66]. Кранмеру помогала не только она – теперь он тесно сотрудничал с Кромвелем, старым знакомым. А тот не просто содействовал церковной реформе, занимаясь прочими делами королевства, но и сам стал ее проводить, и король, пользуясь правом супрематии, даровал государственному секретарю новый титул наместника по делам Церкви (Vice-Gerent, а сейчас его часто небрежно и неверно пишут иначе, Vice-Regent, и превращают в вице-регента!).

Генрих, в сущности, сделал вот что: передал Кромвелю свою новую королевскую верховную власть над английской религией – и, таким образом, наделил его полномочиями в Церкви, равными тем, какими обладал прежде бывший «работодатель» Кромвеля, кардинал Уолси, наместник папы (легат). Казалось, теперь Кромвеля не остановить. Даже когда он поссорился с королевой Анной и помог устроить ее падение и казнь в 1536 году по абсурдным обвинениям в инцесте и измене, он мог по-прежнему незаметно проводить во владениях короля церковные реформы в евангелическом духе (и привлек к себе не столь непоколебимого архиепископа Кранмера, лишив его прежних покровителей, род Болейн, какого-либо влияния в политике). Их планы были почти расстроены из-за жестоких восстаний, случившихся в 1536 и 1537 годах: первое произошло в Линкольншире, а потом на севере Англии случилось второе, намного более яростное, впоследствии получившее грозное имя «Благодатное паломничество во имя Содружества». Восстания отражали то, с какой злобой народ относился к владыкам, разделявшим евангелическую веру, и к их политике. Аристократы Севера по большей части позволили вовлечь себя в бунт, став номинальными главами мятежников. Все северное «Содружество» ясно показывало свою ненависть к переменам в религии. Генриха это оскорбление его королевского величества привело в ярость. Он обманул восставших ложными посулами в час их мнимого триумфа и подстроил их поражение. А Кромвель после жестоких репрессий обрел еще больше власти [67].

Кромвель управлял роспуском всех монастырей, подвластных монархии Тюдоров – и распустил их необычайно быстро и эффективно, с 1532 по 1540 год, уничтожив монашество в Англии, Уэльсе и примерно в половине Ирландии. «Благодатное паломничество» во многом стало криком отчаяния, порожденного этими мерами, а разгром восстания лишь все ускорил, и, возможно, именно из-за него король и министр решили разрушить все до основания. Несомненно, король видел в устранении монастырей прежде всего обильный источник денежных вливаний, но был и побочный эффект: традиционная религия получила смертельный удар. Были распущены и обители нищенствующих орденов – в 1538 году, в рамках одной-единственной кампании, с мощной негативной пропагандой со стороны государства, призванной утихомирить взволнованный народ, – поскольку среди монахов были искуснейшие проповедники традиционной веры, грозившие планам Кромвеля. Наместник сокрушал и алтари, и вместе с Кранмером, своим восторженным сторонником, создал целое движение против церковной утвари и образов, на почитании которых держалось прежнее богослужение. Впрочем, все это время положение Кромвеля было шатким и зависело от благосклонности короля, и ему противостояли враги-аристократы, ненавидевшие его либо за реформаторскую политику, либо за низкое происхождение, а порой – и за то, и за другое. И один его ужасный политический просчет оказался роковым: он опрометчиво способствовал четвертому браку Генриха с немецкой принцессой Анной Клевской, которая подходила для религиозной дипломатии Кромвеля, – но совершенно не привлекла короля как женщина.

Придя в смятение, разочарованный Генрих стал прислушиваться к врагам Кромвеля, которые указывали, во-первых, на несомненные симпатии последнего к евангелическим христианам (и преувеличивали эти симпатии), а во-вторых – на милую юную леди Екатерину Говард, уже удостоенную самого пристального внимания короля. В июле 1540 года наместник был казнен по обвинениям в измене и ереси, а два дня спустя Генрих жестоко проявил приверженность религиозному «срединному пути», изобретенному им лично: казнил трех верных папистов и сжег на костре троих евангелических христиан. Среди последних был Роберт Барнс, видный английский ученый-лютеранин. Он стал одним из немногих предводителей магистерской Реформации, сожженных на костре – и его предал на смерть король Англии, великий враг папы! Англичанин Ричард Хиллес, изгнанный за евангелическую веру, позже, в беседе с Генрихом Буллингером, саркастически заметил, что у Генриха вошло в привычку праздновать новую свадьбу, сжигая кого-нибудь на костре [68]. Вскоре король пожалел о том, что так опрометчиво решил избавиться от Кромвеля. Что же до Кранмера, то он лишился сильного союзника, способного представлять евангелическую веру в высокой политике, и не мог рассчитывать ни на что иное, кроме личного доверия и благосклонности короля. В 1543 году архиепископ едва сумел избегнуть участи Кромвеля, и лишь в последние семь лет правления старого короля – семь очень непредсказуемых лет – сложные религиозные воззрения Генриха начали медленно, постепенно, окольными путями сдвигаться в сторону евангелической веры [69].

Марионеточный парламент Ирландии покорно принимал те же законы, каких требовала английская Реформация, но принуждать к их исполнению Англия могла лишь в тех областях, где правила не на словах, а на деле – в восточной Ирландии (Английский Пейл с центром в Дублине). И точно так же евангелическая религиозная политика, проводимая в Ирландии на фоне разрыва с Римом, почти ничего не дала. Джордж Браун, англичанин, бывший монах, назначенный архиепископом Дублина ради религиозных реформ, задуманных Кромвелем, вдруг выяснил, что его духовенство непреклонно отказывается участвовать в проповеднической кампании, которую он приказал провести. В дублинской королевской администрации его почти не поддержали, и с 1540 года он, испуганный угрозами, играл совершенно пассивную роль. Королевское правительство в Ирландии прекрасно осознавало, сколь хрупким было его положение, и если бы не постоянные побуждения со стороны Кромвеля, оно бы и не посмело выступить против консерваторов. Жестоким ударом для дублинских властей стало крупное восстание, которое в 1534 году устроил королевский наместник Ирландии, Томас Фицджеральд, сын девятого графа Килдэр и наследник богатейшего рода на острове. Фицджеральд потребовал, чтобы все поклялись в верности папе, Карлу V и ему самому, и даже в Пейле немалая часть сообщества была готова добровольно разорвать все связи с Тюдорами.

Ни в одном из частых восстаний, сотрясавших средневековую Ирландию, никогда прежде не было подобного идеологического компонента, и возможно, то был первый в Европе случай, открыто показавший, как сторонники Реформации – или те, кто ее ненавидел – способны свергнуть с престола династию. Фицджеральда разбили, но не без труда, и с тех пор власти, покорные Генриху, вели себя очень осторожно, если дело касалось перемен в ирландской религии. До самой смерти короля на острове совершались католические богослужения, никак не связанные с папой римским – и в Ирландии не было новшеств, которые постоянно вводились в Англии и Уэльсе [70]. Генрих поступил типично: сделал акцент на исключительной природе своих королевских отношений с Богом и изменил политический статус Ирландии. Прежде это был манор, но в 1541 году дублинский парламент, послушно исполнив желание Генриха, объявил Ирландию королевством, отдельным от английской короны. И этот шаг, очень далекий от дарования независимости, позволил Генриху аккуратно сращивать главные силы в Ирландии с формами английского правительства. Кроме того, этот маневр имел и второй важный аспект. Повсеместно считалось, что еще давно, в XII веке, папа Адриан IV, уроженец Англии, своей буллой даровал Генриху II Ирландский манор. Тезка последнего, Генрих Тюдор, не мог даже допустить подобной мысли – и провозгласил собственный суверенитет просто для того, чтобы показать, что папа не властен передавать земли светским правителям.

Еще до того, как Томас Кромвель увлек Генриха VIII в Реформацию, евангелические идеи вызвали отклик в некоторых областях Англии и Шотландии. В обоих королевствах академики и торговцы, ведущие дела с европейским континентом, играли важную роль в проникновении идей – но оно было малозаметным до тех пор, пока не вспыхнул восторг, вызванный тем, что на островах появились первые печатные издания Нового Завета. Этот перевод, творение Уильяма Тиндейла, оксфордского ученого в изгнании, был впервые опубликован за границей в 1525–1526 годах. Тиндейл родился далеко на западе Англии, в Форест-оф-Дин, на границе с Уэльсом, и у нас есть все основания предположить, что его увлеченность переводами восходила к дням детства, когда он в ярмарочные дни слышал вокруг смешанный англо-уэльский говор [71]. В том, что касалось языка, Тиндейл вел себя как настоящий гурман. Он приходил в восторг при мысли о том, что может применить два прекрасных английских слова, gospel (Евангелие, евангельская весть) и worship (богопочитание, богослужение), в то время как тем, кто переводил Библию на другие языки, поневоле приходилось ограничиваться только вариантами греческого euaggelion и латинского cultus. А кроме того, он с радостью узнал – когда перешел к переводу Ветхого Завета – что иврит и английский сочетались намного лучше, чем иврит и греческий.

Библия Тиндейла, наряду с дополнениями, сделанными его помощниками, стала основой для всех последующих английских Библий вплоть до XX столетия и оказала огромное влияние на будущее всего англоязычного мира. И в 1520-х, и в 1530-х годах ее читали тайком, о ней говорили шепотом, она поражала воображение тех, кто не мог услышать публичную проповедь из-за репрессий, устроенных властями, или просто не имел для этого средств. Возможно, немалую роль сыграло то, что в 1520-х годах посвящений в духовный сан во всей Англии стало заметно меньше; возможно, традиционная Церковь теряла хватку и не столь привлекала тех, кто задумывался о пути священника. Тиндейл был первым из библейских переводчиков эпохи Реформации, кому пришлось заплатить жизнью за свой труд: в Нидерландах, где он пребывал в изгнании, его арестовали и задушили посланцы императора Священной Римской империи – с молчаливого одобрения епископа Лондонского и Генриха VIII. Но еще до мученической смерти Тиндейла, постигшей его в 1536 году, в Англию – страну, где жило не более двух с половиной миллионов человек и книжный рынок был развит крайне слабо, – проникло, возможно, 16 000 копий его перевода [72].

Кромвель и Кранмер, в дополнение к этим библейским чтениям, постепенно вербовали проповедников и поддерживали их деньгами. В 1537 году Кромвель еще и убедил Генриха VIII издать указ о том, что во всех приходских церквях должны быть английские Библии, а в 1539 году сам содействовал работе над официальным английским переводом. Даже после падения Кромвеля Генрих лично побуждал приходы можно быстрее обзавестись Библиями – и грозил штрафами, если те будут медлить. Та восторженность, с которой народ воспринимал Библию, не прошла незаметной для короля и немало его встревожила. В 1543 году Генрих вынудил парламент принять закон, согласно которому читать Священное Писание позволялось только высшим классам общества – которые, как считалось, были не столь подвластны чувствам. Что интересно, в том же году шотландский парламент, который после смерти Якова V подчинялся регентскому режиму, заигрывавшему с церковной реформой, принял Акт, впервые в истории позволявший ленникам, иными словами, землевладельцам, владеть Библией. Так шотландцы вновь обрели доступ к священной Книге, а англичане вновь его утратили. То был краткий миг, когда власти пошли на уступку, – по большей части шотландские правительства, сменявшие друг друга в 1530-х и 1540-х годах, относились к Реформации враждебно и изо всех сил пытались сдержать ее расширение.

С 1520-х по 1550-е годы и в Англии, и в Шотландии восторженные общины евангелических христиан возникали в портовых городах по всему восточному побережью, несмотря на всю враждебность, проявленную по отношению к ним еще со времен Генриха VIII и Якова V. В юго-восточной Англии евангелические активисты проникали в глубь страны, смешиваясь с уже существующими группами лоллардов. Вероятно, на простых людей это влияло сильнее, чем на духовенство и на землевладельческую аристократию – последние сильнее вовлекались в прежнюю систему и в эмоциональном, и в финансовом планах. Для шотландских евангелических христиан традиционная торговля с Балтикой и севером Германии изначально была столь же важна, как и связи с Англией, поэтому они оказались напрямую связаны с лютеранскими церквями, стремительно обретавшими законный статус, и англичанам было нелегко с этим смириться – ведь все знали, что король Генрих враждует с Мартином Лютером. Впрочем, в отличие от Томаса Кромвеля и Томаса Кранмера, добившихся успеха в Англии 1530-х годов, шотландские реформаторы не сумели обрести в правительстве Якова V даже шаткой опоры, и Шотландия не смогла последовать примеру сходных с ней северных королевств, Дании и Швеции, которые тогда же, в 1530-х годах, ступили на заманчивый путь, ведущий к полному принятию лютеранской Реформации. Шотландия склонилась к модели, избранной французским правительством, и король Яков просто подражал королю Франциску: защищал традиционную Церковь и использовал ее ради финансового и политического блага династии.

Последний монарх 1530-х годов, которому мы должны уделить внимание, был фигурой совершенно иного плана. Чтобы проследить весь его путь, столь ужасно закончившийся в Мюнстере в 1536 году, нам придется сперва вернуться на три года в прошлое, в 1533-й, к Мельхиору Гофману, которого мы оставили в зловонной страсбургской клети (см. выше, с. 235). По мере того как 1533 год – крайний срок, установленный Гофманом для Второго пришествия Христа – шел своим чередом, среди раздраженных и все более взволнованных последователей проповедника в Северных Нидерландах возвысился харизматичный голландец, пекарь из Гарлема по имени Ян Маттис. Он убедил конгрегацию мельхиоритов в Амстердаме признать его одним из двух свидетелей, о которых говорила одиннадцатая глава Книги Откровения, – свидетелей, чей долг состоял в том, чтобы пророчествовать и покарать грешные города мира; наделенный такими полномочиями, он решил сделать свою весть лучше, чем у Гофмана. По мнению Маттиса, Гофман ошибся, когда уделил внимание существующим мировым державам. И более того, Гофман не просто глупо доверился городскому совету Страсбурга – этим вероломным предателям! Он еще и пришел в ужас от страданий, когда прислужники Карла V начали казнить тех, кто крестился во взрослом возрасте, и приказал прекратить такое крещение до Второго пришествия Христа!

Маттис провозгласил другое: полное пренебрежение гражданской властью и возобновление крещения. А Новый Иерусалим он усмотрел в другом месте: вместо Страсбурга им стал Мюнстер, город на севере Германии [73]. Мюнстер не только лучше подходил для Северных Нидерландов в географическом плане. Реформация в городе проходила мучительно – и, что интересно, главный проповедник, Берндт Ротманн, все сильнее уводил ее от лютеранских корней. Перемены начались в 1531 году и сперва шли в том же духе, что и в других городах Германии. Большая часть городского совета, при содействии торговых гильдий – или под влиянием их угроз – решила выступить на стороне Ротманна и реформаторов против Франца фон Вальдека, недавно получившего титул князя-епископа Мюнстера. Ротманн, молодой человек скромного происхождения, стал ученым богословом и был знаком с Буцером, Капитоном и Меланхтоном. Некоторые аспекты мысли увели его далеко за пределы обычных магистерских лекал евангелической веры; туда же, вероятно, мог уйти и Цвингли, не обладай он такой выдержкой. Ротманн явно поддерживал идею насильственного продвижения Реформации (как, безусловно, и Цвингли в свои последние месяцы) и настаивал на роли деятельной веры в таинствах, что побудило его отвергнуть крещение младенцев.

И поскольку Маттис восхитился его трудами, число сторонников Ротманна невероятно возросло, отчего он пришел в необычайный восторг. Что примечательно, движение голландских энтузиастов, сходившихся в Мюнстер, шло – совершенно не так, как в большинстве Реформаций – в отрыве от самого Ротманна, и его главной силой выступали миряне, а не духовенство, отчасти потому, что Габсбурги еще прежде уничтожили предводителей голландских евангелических христиан, вышедших из церковной среды. Ян Маттис во всеуслышание провозгласил в Мюнстере наступление последних времен. Совсем недавно простые люди по всему северу Европы взволнованно откликнулись на призыв Лютера к свободе – и горько разочаровались в 1525 году, когда стало ясно, что этот призыв не подразумевал никакого радикального преображения общества и оправдывал несправедливость, а потом Габсбурги устроили в Нидерландах гонения и нанесли народу еще более жестокий удар. Что могло быть естественнее, чем обратиться к Библии, отныне столь доступной благодаря евангелическим реформаторам, и прочесть все, что сказано в ней о скорбях и страданиях, которые ждут верных, прежде чем те одержат триумфальную победу и настанет тысячелетнее правление святых на земле? Так новая версия милленаристской вести Гофмана, проповедуемая посланниками по всем равнинам Северной Германии и Нидерландам, заставила тысячи людей креститься во взрослом возрасте, чтобы обрести место в тысячелетнем царствии, и устремиться в Мюнстер.

В феврале 1534 года толпы анабаптистов при помощи Ротманна и его сторонников в совете захватили город. Узрев в этом знак того, что конец света действительно близок, анабаптистские общины на северо-западе Европы начали вырастать как грибы после дождя. Епископ фон Вальдек осадил Мюнстер. Вскоре его поддержали лютеранские князья и города, тем самым решительно подтвердив, что положение было слишком серьезным и не позволяло католикам и магистерским протестантам тратить время на ссоры. Ян Маттис погиб во время вылазки – он был уверен, что Бог его защитит, но он ошибся, – и предводителем осажденных стал другой голландец, Ян Бейкелс, харизматичный бывший портной. Мир узнал его под иным именем: «Иоанн Лейденский». Иоанн создал свой режим, преследуя две цели: исполнить роль привратника при наступлении последних времен (они всё близились – ведь очередного Второго пришествия, предсказанного на апрель 1534 года, так и не произошло), а также поддержать срочные нужды заполоненного города во время военного кризиса. Собственность насильственно перераспределяли – теперь она принадлежала всем, и хотя оставшихся городских аристократов не грабили, ожидалось, что они направят свои богатства на общее благо. Ян созвал апокалиптический совет Двенадцати старейшин и учредил многоженство – опять же, это было и по-библейски (чтобы Израиль, избранный Богом, «плодился и размножался»), и практично: так женщинам, а их среди добровольцев-анабаптистов было значительное большинство, предоставлялась безопасность. Летом, когда епископ и его союзники решили закрыть все выходы и взять Мюнстер измором, Бейкелс в ответ провозгласил себя мессианским королем мира – со всеми царскими атрибутами нового Давида в Израиле. Он чеканил символическую золотую и серебряную монету и распространял ее по Северной Европе.

Но осада не прекращалась – и королевство Иоанна все больше напоминало отчаянный неостановимый карнавал посреди голода и нищеты, воцарившихся в городе. Наконец в июне 1535 года войска епископа, запоздало усиленные имперскими солдатами, преодолели оборону – их провели двое перебежчиков, – и невероятный социальный эксперимент, длившийся почти семнадцать месяцев, наконец завершился. Яна и двух его главных выживших приспешников казнили прилюдно, перед главной приходской церковью Мюнстера – и казнь, что неудивительно, была неимоверно жестокой, став настоящим образцом садизма. До наших дней сохранились огромные щипцы, которыми, раскалив их докрасна, терзали пленных. Три железных клетки, в которых некогда показывали трупы, пережили и войну, и перестройку здания и все еще висят на колокольне церкви святого Ламберта. Зоркий гость современного Мюнстера найдет и другие памятные знаки: городские церкви хранят память о том, как богат был Мюнстер в Средневековье, но почти никакого убранства, изготовленного до 1534 года, мы не увидим – ни витражей, ни гробниц. Очевидно, анабаптистам, запертым в осажденном городе, хватило времени уничтожить все, что было им так ненавистно. В 1890-х годах исследователи совершили волнительное открытие, обнаружив обломки прекрасной купели XIV века в обломках одной из городских крепостных башен; истоки этой купели можно проследить до бенедиктинского аббатства, известного как Überwasserkirche («Церковь по ту сторону воды»). Защитники города явно разбили купель, а потом не раз презрительно ее передвигали, символически унижая крещение младенцев. И точно так же в мюнстерских церквях очень много произведений искусства, созданных в середине XVI века, – в те дни церкви вновь обставляли с величайшей поспешностью: после того как войска, взявшие город в осаду, восторжествовали, они прежде всего стремились исправить недавнее прошлое и помнить лишь необходимое.

Анабаптистов, вербовавших себе сторонников в самом сердце Нидерландов – где в 1535 году, пока осаждали Мюнстер, тоже произошло немало восстаний и не раз провозглашался Новый Иерусалим, – падение Мюнстера повергло в отчаяние. Иные сопротивлялись; даже в 1537 году, после того, как был арестован их предводитель, сын нидерландского аристократа Ян ван Батенбург, налеты террористов на церкви и монастыри прекратились далеко не сразу. Впрочем, радикалы уже устали от постоянного насилия, а ужас Мюнстера глубоко их разочаровал. Некоторые обратились к разным мистическим учениям, предназначенным для узкого круга посвященных (и даже к тайным). Давид Йорис, нидерландский витражист и поэт, потратил немало времени и сил на то, чтобы отыскать тех, кто входил в Мюнстерскую коммуну, и убедить их в том, что именно он, а не безжалостно убитый «Мюнстерский царь», был Третьим Давидом. Йорис уже прекрасно знал, чем грозит восторженная откровенность в провозглашении вести: еще в 1528 году он, ярый неофит, увлеченный идеями Реформации, возглавил в Делфте нападение на процессию, устроенную в честь Девы Марии. Его избили плетьми и просверлили ему язык; что же до его последователей, их власти потом жестоко гнали. Теперь же, ради себя самого и сторонников, Йорис благовествовал скрытно. Дни свои он закончил в почете и процветании, живя в Базеле под вымышленным именем, обрел там уважение среди академиков-гуманистов, и его еще долго почитали даже после смерти, пусть и неявно [74].

Подобные традиции сдержанного и глубокого инакомыслия привлекали образованных людей, обладавших такой роскошью, как правом выбирать религию. Они сохраняли силу в процветающих городах Нидерландов – но не в остальной Европе, где народ просто молча слушал то, что ему говорили проповедники, подобные Йорису. Это была крайняя форма тенденции, возникшей в религии позднего Средневековья – уход в размышления над мудростью других, воплощенной в напечатанном слове, или над собственными мыслями (гл. 2, с. 107). Всех, кто в это верил, со временем начали именовать «спиритуалами», поскольку их объединяло убеждение в том, что религия или соприкосновение с божественным были чем-то, исходившим из глубин личного: дух Божий напрямую общался с духом человека. Как и многие из первых аристократов-радикалов в Цюрихе в начале 1520-х годов, спиритуалы часто восторгались произведениями Эразма и заняли его сторону в спорах с Мартином Лютером. Тот радикальный пессимизм, с которым Лютер говорил о состоянии человечества, казался им нестерпимым, но равно так же они не могли, в отличие от Эразма, оставаться в союзе с традиционной Церковью, которую считали авторитарной и порочной. Поэтому этих гуманистов-интеллектуалов привлекло сосредоточение на внутреннем духе – еще одна адаптация любимых строк Эразма: «Дух животворит, плоть же не пользует нимало» (гл. 2, с. 136). Если это было так, то, вероятно, даже Священное Писание можно было счесть плотской неуместностью, «бумажным папой римским». Что же до таинств, то еще в 1526 году, в Лигнице, Каспар Швенкфельд и его коллеги, склонные к спиритуализму (гл. 3, с. 176), торжественно приняли решение никогда больше не приступать к причастию до тех пор, пока все не согласятся в том, что же оно, собственно, означает [75]. И если любая помощь, полученная от Священного Писания, от таинств или с кафедры, играла в лучшем случае второстепенную роль – тогда, возможно, столь же маловажным было и громкое провозглашение своего инакомыслия во взглядах на Священное Писание, кафедру или таинства.

Самой необычной сектой такого рода из всех, что возникли в Западной Европе, был «Дом любви». Эту секту основал процветающий купец Хендрик Никлес. Происхождение его туманно, и лишь благодаря диалекту, на котором написаны его произведения, можно определить, что он родился где-то в огромном треугольнике немецких и нидерландских земель, вершинами которого стали Утрехт, Эмден и Кёльн. В 1532–1533 годах власти Амстердама преследовали его за ересь, но, в отличие от других, решивших завербоваться с этих земель в мюнстерскую авантюру, он не примкнул к толпам, искавшим Новый Иерусалим – его увлекло более спокойное послание мыслителей-спиритуалов. В начале 1540-х годов он был в Эмдене, маленьком северном городке, перевалочном пункте для всех религиозных инакомыслящих, и благовествовал о внутреннем просветлении, подписывая свои сочинения инициалами H. N., что по счастливому, а может, и божественно вдохновленному совпадению также обозначало homo novus, «Новый человек». Никлес рассмотрел радикальную версию давней мистической христианской идеи, восходящей к посланиям апостола Павла – идеи, согласно которой Бог соединяется со спасенным человечеством, – и сказал своим последователям, что они столь полны Духом Святым, что сами являются частью божественной природы. Сам он тайно совершал миссионерские поездки в Англию в дни Эдуарда VI и, вероятно, даже при Марии, когда время сулило еще меньше надежд [76].

Весть Никлеса, словно бодрящее вино, ударяла в голову творческим, образованным людям, знавшим силу своих умов. «Дом любви» обрел характерную черту: в его сторонниках сочеталось упорное желание благовествовать – и стойкое нежелание рисковать своими полубожественными жизнями и провозглашать себя сектантами. Спокойные, убежденные в своем элитном статусе в миропорядке, они были только счастливы уйти на второй план в любой признанной Церкви, какую только могли найти. Фамилисты часто были художниками, музыкантами или учеными; к ним принадлежал и великий пейзажист Питер Брейгель Младший. Также их влекло к могущественным и властным. В Антверпене, главном торговом городе Испанских Нидерландов, в число фамилистов входил типограф Филиппа II, короля Испании, Христофор Плантен; днем он печатал королевские католические требники, которые требовались для Контрреформации в Нидерландах, а ночью – литературу фамилистов. Один из советников испанского короля, Бенито Ариас Монтано, тесно работавший с Плантеном над созданием изумительной, официально спонсируемой «Антверпенской Полиглотты», многотомного издания Библии, также сочувствовал фамилистам (как потомок евреев-конверсо, он прекрасно знал, что значит жить, скрывая тайну) [77]. Оба умерли в своей постели, окруженные почетом и славой. А в 1580-х годах двор Елизаветы I, великой соперницы и заклятого врага Филиппа, пришел в смятение, когда оказалось, что среди йоменов-гвардейцев, личных телохранителей королевы, есть фамилисты. Пуритане пришли в ярость: Елизавета, величественнейшая из монархов, не сделала с этим ничего – и тем самым дала повод усомниться в ее собственной вере. Фамилисты были и среди придворных сановников Якова I, преемника Елизаветы, – в их число входил и смотритель львов в лондонском Тауэре [78].