Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Изучив, как относились к любви и сексу на протяжении трехсот лет с начала XV века, мы увидели, что даже в мире «мужских» клише, провозглашающих мужское превосходство, женщины находили свои пути для почитания Бога и для этого часто обращали себе во благо упомянутые стереотипы. Можно вспомнить слова еще одной женщины, воплотившей в себе Реформацию – Анны Вон (она трижды вступала в брак и больше известна под фамилией одного из мужей как Анна Локк). В 1590 году она кротко писала: «…есть великие дела, приступать к которым мне запрещено по причине моего пола», а после добавляла очень важное замечание: «…но к которым, возможно, мне следовало бы приступить» [67]. Какой же смысл она вкладывала в эти слова? Отчасти он заключался в том, что вся ее жизнь прошла в самом сердце английской Реформации. Анна была дочерью одного из главных агентов Томаса Кромвеля, Стивена Вона, который (более чем за полвека до того, как она написала эти слова) пытался спасти Уильяма Тиндейла от рук убийцы, посланного Габсбургами в Нидерланды для совершения «убийства по суду». Позже она стала преданной подругой Джона Нокса и вела с ним переписку, а ее второй муж, Эдвард Деринг, знаменитый пуританский священник, некогда привел в ярость Елизавету I, подвергнув критике ее церковное Соглашение в присутствии самой королевы.

Но слова «к которым, возможно, мне следовало бы приступить» значили для миссис Локк гораздо больше, чем роль простой свидетельницы истории. Она поддерживала и вдохновляла тех, кто боролся за благочестие и выступал против влиятельных служителей Церкви Англии, отступивших от праведной веры, переводила с иных языков религиозные труды, в том числе проповеди Кальвина (многие умные женщины в то время считали, что переводить чужую прозу приличнее, чем сочинять свои оригинальные тексты), а также писала стихи на библейские темы и была одной из лучших поэтесс своего поколения. Ее сонет на 51 псалом, первый на английском языке, появился на тридцать лет раньше, чем сонеты Шекспира [68]. Анна Вон использовала все возможности, чтобы делать то, что ей следовало, и дошла до самых границ дозволенного, прекрасно понимая, где они проходят – точно так же, как сделали это мать Мари де Л’Инкарнасьон, мадам де ла Пельтри, Катарина Шютц или Тереза Авильская.

С первых дней Реформации появлялись «женские» пути религиозной жизни: один исследователь, прекрасно знавший Германию 1520-х годов – времен «дикой поросли», Wildwuchs – предположил, что уже в то волнительное десятилетие стали заметны отличия в предпочтении религиозных текстов. Мужчины предпочитали сборники проповедей и гимны, прояснявшие смысл доктрин, а женщины читали благочестивые труды и особенно любили гимны, в которых выражались личные отношения [69]. Сложнее было предсказать, что в XVII веке произойдет великая перемена, ставшая одной из характерных черт современной западной религии: отныне женщины чаще мужчин принимали участие в христианских обрядах. Одним из проявлений этого стал поразительный рост женских религиозных общин в католичестве Контрреформации, но в протестантизме было иное: среди прихожан, посещавших церкви, наметилась асимметрия – женщин в общинах стало больше.

Первые признаки новых веяний мы увидим в тех частях Западной Европы, где выбор религии был добровольным: в Нидерландах и Англии. Мы уже отмечали, что во многих областях Нидерландов даже официально учрежденная Реформатская Церковь никого не принуждала и люди сами решали, приходить в свои церкви или нет. В Западной Фрисландии, на крайнем севере Соединенных провинций, где в начале XVII века многие решили примкнуть к таким группам, как меннониты, дисбаланс мужчин и женщин проявился даже в официальной Церкви [70]. Так было и в Англии в 1640-х годах, накануне Гражданских войн, когда перестали существовать насильно насаждаемые церковные структуры и среди тех, кто присоединялся к добровольным церквям – к индепендентам, баптистам, квакерам – число женщин часто, порой более чем вдвое, превышало число мужчин [71]. Примерно в те же годы гендерную асимметрию среди прихожан заметили и предводители официальной Конгрегационалистской Церкви в Массачусетсе, на другом берегу Атлантики.

Что было тому причиной? Одна из самых проницательных современных ученых, специалист по религии ранних английских колоний Северной Америки, заметила, что в XVII—XVIII веках в колониях, где преобладали англикане – от Виргинии и южнее – среди прихожан, посещавших церковь, в доле мужчин и женщин нет несоответствия. По ее словам, это связано с тем, что характер власти в этих колониях был решительно неклерикальным: как мы уже отмечали (гл. 12, с. 599), приходами управляли собрания мирян, а не англиканское духовенство. В Массачусетсе, напротив, на первый план вышли прекрасно обученные пасторы, выпускники самой эффективной американской семинарии – Гарвард-колледжа, и мужчины-предводители среди мирян утратили власть, предоставив Конгрегационалистскую Церковь набожным женщинам и священникам [72]. Стоило бы проверить, подтвердится ли эта идея в других условиях, но, скорее всего, ее одной недостаточно. Она вряд ли объяснит причины того, что происходило в Реформатской Церкви Западной Фрисландии с ее явно кальвинистскими консисториями и старейшинами, и покажется еще менее убедительной, если речь зайдет об английских сектах времен Гражданской войны.

Очень вероятно, что в 1640-х и 1650-х годах, на фоне потрясений, которые произошли в религиозной жизни Англии, несоразмерно много женщин присоединилось к независимым общинам, поскольку там было легче самоутвердиться, чем в официальной Церкви. Больше всего возможностей предоставляли самые радикальные группы, скажем, такие, как ранние квакеры. В 1650-х годах женщины в Религиозном обществе Друзей могли даже наслаждаться ролью пророчиц – как в те далекие дни 1520-х и 1530-х годов, когда радикальные группы начали возникать в континентальной Европе, – и мы уже отмечали, к каким роковым последствиям вела их горячая искренность, когда им пришлось столкнуться с разгневанными предводителями Церкви в Массачусетсе (гл. 12, с. 605). Подобно радикалам XVI века, квакеры в последующие десятилетия неуклонно ограничивали активную деятельность женщин, а в дальнейшем – возможно, к началу XVIII столетия – их отношение стало иным, войдя в резонанс с более традиционной, явно женской формой духовности – тихим ожиданием Господа, ставшим с тех дней характерной чертой веры квакеров. В Германии конца XVII века в официальных лютеранских Церквях развилось обновленческое религиозное движение с акцентом на сокровенной религиозной жизни – пиетизм; в духовности, к которой стремились эти небольшие группы, акцент также делался на внутренней встрече с божественным, хотя в данном случае религиозная группа вела свою деятельность наравне с публичным богослужением, совершаемым в Лютеранской Церкви. Интересно, что пиетисты были в числе тех немногих, кого интересовали произведения женщин-активисток, творивших в первые дни лютеранской Реформации, таких как аристократка Аргула фон Грумбах, не скрывавшая своего мнения [73].

Возникает впечатление, что самые разные обстоятельства, словно бурные реки, сливались воедино, рождая новый феномен. Некоторые современники тоже пытались понять, почему в церквях Массачусетса столь высока доля женщин. Одно объяснение, которое дал Коттон Мэзер, один из самых известных священников в Массачусетсе конца XVII века, особенно заслуживает внимания. Он считал, что женщины относятся к нравственности намного серьезнее мужчин, поскольку постоянно помнят о риске смерти при деторождении [74]. Прав он или нет, его представление было очень важным, поскольку он отошел и от традиционных медицинских разговоров о «телесных соках» и неразрывном гендере, и от пренебрежительных богословских комментариев Августина о женской природе. По мере того как женщины проявляли себя более благочестивыми, чем их мужчины (и, к счастью для священников, возможно, больше ценили труд духовенства), древний христианский стереотип, гласивший, что женщины от природы менее мужчин склонны к порядку и более уязвимы для сатанинских искушений, утратил свою убедительную силу. А теперь мы подходим к феномену, о котором уже говорили в другом контексте: радикальной реконструкции взаимоотношений полов, ознаменовавшей «великий водораздел» между мужской и женской идентичностью (гл. 15, с. 679, 697–698).

Во всем этом есть еще один общий фактор, с которым мы тоже уже встречались. В Нидерландах, в Англии во время Гражданской войны и Междуцарствия, а также во все более ярком религиозном разнообразии англоязычных стран Северной Америки люди в самом скором времени получили возможность выбирать, и постепенно она проявилась и в других областях западной культуры. Амстердам и Лондон стали одними из первых мест, где размах, ритм и ресурсы столиц позволяли сформировать свою идентичность и образ жизни, прежде всего благодаря выбору добровольных ассоциаций, клубов, театров, приходских церквей, неортодоксальных церквей или тех или иных путей для почитания Бога. Эти города-потребители были раем для мошенников, ведь теперь очень многие, а не только избранные, могли в непростой городской жизни воссоздавать свой собственный образ, а это мало чем отличается от игры на доверии. Я утверждал (гл. 15, с. 698), что это новшество проявилось, помимо прочего, в том, что все больше людей могли выбирать сексуальную идентичность, возникшую в точно таких же европейских условиях в конце XVII века: в Амстердаме и Лондоне появились первые широко распространенные мужские однополые субкультуры Западной Европы. Более того, не случайно именно в этих городах впервые начала слабеть принудительная дисциплина «Реформации нравов», столь тщательно соблюдаемая с начала XVI века. Многие не проявляли никакого желания оплакивать ее кончину.

Одним из наиболее поучительных доказательств этого был позорный провал в Англии «Обществ Реформации нравов» – тех самых организаций, которые дали историкам столь полезный ярлык. В 1690-х годах такие общества на добровольной основе возникали в Лондоне и других провинциальных городах и были призваны блюсти публичную мораль, взяв на себя эту задачу по очень веской причине: в условиях шаткого, но в конечном итоге необратимого религиозного плюрализма, пришедшего в Англию после Славной революции 1688 года, церковные суды уже не могли поддерживать социальную дисциплину. Общества представляли собой шаткую «разноцветную» коалицию всех, кто скорбел об утрате «жесткой руки»: разочарованных пуритан, встревоженных епископов и сторонников Высокой Церкви, желавших восстановить свою власть. Они стремились создать широкую сеть осведомителей и узнавать от них о сексуальных и социальных проступках других людей – о богохульстве, о нарушении субботы, о «похотливости», о содержании публичных домов, – для того, чтобы преступники могли предстать перед судом.

Протестантская версия испанской инквизиции набрала очень мало осведомителей-новобранцев. Еще полвека тому назад, в период Междуцарствия, Англия намучилась с пуританами, желавшими внести улучшения в старую церковную дисциплину. К 1730-м годам Общества Реформации нравов приказали долго жить, чему способствовали их внутренние доктринальные ссоры. Новая городская культура Англии была неблагосклонна к соглядатаям-моралистам, и хотя в дальнейшем англичане на целый век, по крайней мере внешне, приняли викторианскую строгость, публика с тех пор почти не изменила своего мнения. А слежкой теперь заняты журналисты таблоидов, и их цель – развлечь публику и получить свои деньги [75].

По прошествии трех столетий католической и протестантской Реформации, пытавшейся сформировать и перестроить взгляды Европы на любовь и секс, возникла удивительная преемственность. Семья осталась стабильным центром, несмотря на волнения 1520-х годов и дальнейшие потрясения середины XVI и середины XVII столетий. Патриархат в начале XVIII века все еще существовал, хотя теперь выражался в новых стереотипах, а с церковных скамей уходили мужчины – причем это было характерно не только для протестантизма, но порой и для католичества. Более того, в то время патриархат перестал быть микрокосмом Божьей цели в творении и воспринимался как выражение естественного устройства механической вселенной. Дальним потомком миссис Анны Локк, пуританки, переводчицы и подруги Джона Нокса, был Джон Локк, философ конца XVII века. Именно Локк и еще более критически настроенный английский философ Томас Гоббс устранили идею постоянного и сокровенного вмешательства Бога в материальный мир, столь важную в мышлении Реформации.

Ни Гоббс, ни Локк, ни их современники-философы из континентальной Европы не убирали Бога с изображаемых ими картин природы общества, но упразднили близкую богословскую аналогию, придававшую семье сакральный характер. На их рассуждения о политике уже почти не влияла идея трех уровней взаимоотношений: Бога с Его творением, правителя с его подданными и отца с его домочадцами. Локк по-прежнему был сторонником патриархата, но в его системе единственной надежной основой религиозной веры и всего прочего был разум, а оправданием патриархата был не высший божественный авторитет – Локк просто считал, что власть в браке «сама собой становится уделом мужчины» исходя из прагматических и разумных аргументов – ведь мужчины «способнее и сильнее» [76]. Со временем, что было неизбежно, доверие к такому практическому патриархату тоже исчезло. Нынешнее поколение американцев и европейцев может стать свидетелем его предсмертной агонии. А распад патриархата рождает очень большие сомнения во многих религиозных идеях и допущениях, объединявших Бернардина Сиенского, Мартина Лютера, Жана Кальвина и Игнатия Лойолу.

17. Итоги

Суть Реформации можно выразить в одном гимне:

 
Отцов наших вера! Жива ты, как прежде,
Ни клеть, ни огонь, ни топор палачей
Тебе не страшны! Пламенеют в надежде
Сердца, когда слышим о славе твоей,
Отцов наших вера, вера святая!
До смерти верны остаемся тебе…
 

Эти волнительные строки были написаны в XIX веке, когда Католическая Церковь начала осознавать, какое воздействие могут оказывать народные гимны. Их автор, Фредерик Фабер, приверженец Высокой Церкви и талантливый гимнограф, перешедший в католическую веру, думал о «клети, огне и топоре палачей», которые навлекла на его новых единоверцев протестантская английская Реформация. Но эти строки очаровали методистов, страстно любивших гимны – и те поспешили внести творение Фабера в свои сборники. Правда, их слегка смутила уверенность автора в том, что викторианская Англия вернется к римскому послушанию:

 
По вере отцов, по молитвам Марии,
К Тебе возвратится родная страна;
И в истине той, что исходит от Бога,
Великая Англия будет вольна.
 

Впрочем, отпускать жертву методисты не собирались – они просто немного подправили текст. Теперь стих начинался со слов: «О, вера отцов, пусть по силе Господней / К тебе притекут все народы земли», а упоминания об Англии устранили. В таком виде гимн безумно популярен у протестантов-евангеликов всего мира, и его можно скачать с массы евангелических сайтов, создатели которых, по всей видимости, не имеют о его истоках ни малейшего представления.

Эта любопытная история даст нам несколько моральных наставлений. Оптимисты, возможно, увидят в ней мотив христианского экуменического движения, которое за последнее столетие неуклонно возрастало, – и воспримут ее как знак того, что даже на фоне конфликта Реформации протестанты и католики могли так проникнуться осознанием своего единства, что заимствовали друг у друга гимны. Не столь восторженный взгляд, возможно, напомнит о другом явлении, гораздо менее привлекательном для наших современников – об экуменизме, рожденном единой целью, иными словами, о том, как и протестанты, и католики еще в 1530-х годах гнали религиозных радикалов, насаждали дисциплину, вводили цензуру, вторгались в сферу личной морали, преследовали «ведьм». А если учесть, что современная Европа все сильнее отдаляется от христианства, то можно высказаться еще более резко и назвать эту историю символом Реформации, в которой двое лысых дрались за расческу – ведь борьба, в конечном итоге, была совершенно напрасной, а все ее причины теперь кажутся тривиальными или совершенно неважными.

Многое из того, о чем мы рассказали в предыдущих главах, указывает, что Реформация завершилась с наступлением XVIII века, когда сошлись воедино различные направления мысли – те самые, благодаря которым потомки Реформации и Контрреформации стали совершенно иначе думать о себе, о своем обществе и о своей роли в мире. Мы еще не успели ясно представить все эти импульсы, порой совершенно противоположные по духу, и теперь нам предстоит последняя задача – увидеть, как выглядел западный христианский мир в конце XVII века, а затем оценить, что сохранилось до наших дней от этих бурь, сотрясавших религию Запада на протяжении трех столетий.

На первый взгляд, к началу XVII столетия могло показаться, что борьба Реформации далека от завершения. На рубеже веков европейцы прекрасно понимали, что границы протестантской Европы за предыдущие сто лет невероятно сократились. Католическая Контрреформация торжествовала, и никто не мог ее остановить. В 1590 году под властью протестантов или под влиянием их культуры находилась примерно половина территории Европы; в 1690 году – лишь пятая часть. Больше всего потерь протестанты понесли в Центральной и Юго-Восточной Европе после первых побед Габсбургов в Тридцатилетней войне. Полностью преобразились и Богемия, ставшая колыбелью религиозного инакомыслия задолго до Лютера, и Моравия с ее калейдоскопическим религиозным ландшафтом, и австрийские земли, где некогда преобладало лютеранство. Реформатская (но столь же калейдоскопическая) Трансильвания была тенью себя прежней и почти не могла противостоять католикам-Габсбургам, победившим османов под Веной в 1683 году и теперь уверенно идущим на восток.

Так к началу XVII века фронтир протестантизма переместился на сотни миль к северу от границ Италии – в глубину германских владений Священной Римской империи. Женева на юге казалась одиноким форпостом. В западных альпийских областях, подвластных Савойскому дому, армии герцога с 1650-х до конца 1680-х годов убивали итальянцев-вальденсов, и эта кровавая резня потрясла всю протестантскую Европу – даже из далекой Англии направляли помощь, пытаясь спасти беженцев от ужаса и зверств. В Речи Посполитой непрестанно усиливались католики – они давали образование, они занимались миссионерством, к ним был благосклонен король – и оттого утрачивали силу и протестантизм, и радикальное христианство, некогда питавшие державу, уже политически ослабленную и все больше зависевшую от милости соседних стран. Арианские и реформатские аристократы отрекались от веры и принимали католичество, оставляя своих протестантских протеже на произвол судьбы, а города Содружества, в которых правили лютеране, оказывались в изоляции – уже не только из-за немецкой речи и культуры, но и из-за религии.

Несомненно, к концу Тридцатилетней войны многие европейцы, в том числе и правители, до смерти устали от религиозных войн. Но самые могущественные люди Европы ревностно поддерживали эту идею. Как и недавно избранный курфюрст Баварский, Габсбурги позаботились о том, чтобы на их наследные земли не распространялись общие положения Вестфальского мира о терпимости к религиозным меньшинствам; всю первую половину XVIII века они непреклонно восстанавливали католическую веру и изгоняли протестантов. В Европе конца XVII века главную роль играл король, с именем которого было связано все распространение католичества в Западной Европе, Людовик XIV Французский. Набожный католик, он расширял границы своей веры и своих владений до самой смерти, постигшей его, обессиленного и сломленного, в 1715 году. В расцвете сил он повелевал армией в 400 000 солдат – и 20 миллионов французов платили налоги на ее содержание. Людовик вдохновлял герцога Савойского на кровопролитные войны против его протестантских подданных; Людовик отменил религиозное соглашение, которое даровал Франции еще его дед, и в 1685 году провозгласил, что Нантский эдикт утратил силу; Людовик завоевал протестантский Эльзас, окончательно превратив гордый Штрасбург Мартина Буцера – город, некогда считавшийся главным претендентом на роль столицы протестантского мира – в католический Страсбур; и когда бывший король Яков и его сын желали вернуть себе островные королевства в Атлантике и навсегда восстановить там католическую династию Стюартов, за их планами тоже стоял Людовик [1].

В военных кампаниях 1672 года король Людовик почти преуспел в том, чего не удалось достичь испанским католическим монархам: он одержал победу в протестантских Соединенных провинциях Нидерландов – но это амбициозное предприятие стало залогом его будущей неудачи. Принц Вильгельм Оранский, разъяренный вторжением французов, выступил с оружием против католического левиафана – точно так же, как и его далекий предок, Вильгельм Оранский, за сто лет до того – и в конце концов унизил французскую католическую державу, отомстив за те несчастья, которые Габсбурги еще в 1620 году причинили Фридриху, курфюрсту Пфальцскому. В ходе своих безжалостных кампаний против Людовика Вильгельм в дни Славной революции 1688 года завоевал английский трон, а после его смерти армии, возглавленные англичанами, продолжали сражаться – их направляла королева Анна, преемница Вильгельма – и совершили то, что казалось невозможным: остановили наступление французов. Джон Черчилль получил титул герцога Мальборо и деньги на строительство в Оксфордшире дворца Бленхейм, одного из самых прекрасных дворцовых ансамблей в Европе – так англичане отблагодарили блестящего полководца, который навсегда остановил наступление католических армий и не позволил им стереть с лица земли уцелевшую протестантскую власть. Неудивительно, что в начале XVII века жители Северной Европы все еще приходили в ярость при одной только мысли о католичестве и по-прежнему читали мартирологи XVI века: для англичан такую книгу создал Джон Фокс; для нидерландцев – Адриан ван Хемстеде; для лютеран – Людвиг Рабус; многие анабаптисты читали «Зеркало мучеников». Но протестанты не просто вспоминали о тех, кто погиб и пострадал в ранние дни Реформации – они каждый день сталкивались с католической угрозой.

И более того, Реформацию можно рассмотреть еще проще – как два столетия войны. За весь XVI век не наберется и десяти лет абсолютного мира, а за первую половину XVII-го – даже нескольких [2]. Конечно, все эти события восходили еще к 1490-м годам, когда в Италии воевали французы и Габсбурги, а Реформация началась в 1517 году – но всего через шесть лет после ее начала в немецких землях заполыхали Крестьянские войны, и насилие, питавшее их, рождала именно она. А очень скоро она стала главным мотивом для убийств: с 1547 года шли Шмалькальденские войны, к которым вдохновенно призывали лютеране; затем, с 1560-х по 1590-е годы – религиозные войны, к которым вдохновенно призывали реформаты; а потом пришел ужас Тридцатилетней войны. Дороги Европы полнились несчастными беженцами – кого-то гнали за веру, кто-то просто искал место, где религия была не так сурова. В войнах Реформации по всей Европе странствовали огромные толпы людей – континент не знал такого со времен Великого переселения народов, погубившего Западную Римскую империю, и вплоть до двух мировых войн XX века эти перемещения оставались самыми массовыми в европейской истории. Сотни тысяч людей вслед за англичанами покидали Европу и, совершив страшный переход через Атлантику, начинали новую жизнь в Северной Америке. Еще в 1662 году некоторые из вальденсов, спасаясь от кровожадного герцога Савойского, убивавшего их единоверцев в альпийских долинах, поднялись на корабль и отправились в нидерландскую реформатскую колонию, где к ним проявили сочувствие; свой новый безопасный дом они обрели на острове Статен-Айленд, посреди огромной естественной гавани, которой со временем предстояло превратиться в Нью-Йорк [3].

Европейские войны стоили все дороже. Армии возрастали, все более изощренными были средства нападения и обороны. Чтобы как можно эффективнее снабжать монстра деньгами, правительство становилось все сложнее, и наконец в нем проявилась автономная сила, «государство» – так, вместо прежнего «содружества», звучал новый перевод латинского слова respublica (гл. 1, с. 74). Правительства росли, как и их власть, а монархи желали устранить всех, кто противился их желаниям. Так Реформация, пусть и невольно, способствовала усилению государственных машин – как протестантских, так и католических. Несомненно, это помогло многим из них преобразиться: на место аморфных династических владений, зависевших от согласия дворян и представительных собраний, пришли гораздо более жестко организованные монархии; в пример можно привести протестантские государства в Швеции и Бранденбурге-Пруссии или католические государства во Франции, Испании или землях Габсбургов. Важным исключением была Речь Посполитая: там приверженцы разных религий ограничили конституционную власть короля в религиозной Варшавской конфедерации (гл. 7, с. 746). В дальнейшем польские монархи не раз пытались вернуть себе инициативу, и в числе факторов, в конце концов приведших к распаду величайшего из европейских аристократических содружеств, этот оказался одним из основных.

Усиленные монархии, в свою очередь, непрестанно призывали своих подданных к борьбе с подданными других монархов – и делали акцент на общей культурной и религиозной идентичности. Как правило, дела, связанные с управлением, ради простоты велись на каком-либо одном языке или на его определенной версии. Среди «победителей» оказались прежде всего кастильский испанский, северный французский, верхненемецкий и лондонский английский. Латынь, эсперанто образованных протестантов и католиков, осталась в арьергарде, в мире мудрецов. В XVII веке на ней все еще обращались к международной публике и философ-католик Рене Декарт; и теоретик права Гуго Гроций, арминианец из Нидерландов; и англичанин Исаак Ньютон, протестант, сторонник взглядов Социна, ученый и богослов. Впрочем, с наступлением XVIII века переход к родным языкам был завершен за одно поколение – как в философии и богословии, так и в новой «натурфилософии». Теперь развивались «государства-нации», а вскоре они превратились в «нации-государства»: причиной тому стало укрепление в государстве культуры большинства и ниспровержение многих монархий после Великой французской революции 1789 года, а также то, что многие культуры с яростью отвергли имперские амбиции Наполеона Бонапарта. После этого люди присягали на верность уже не королевской династии, а нации – и ориентировались в первую очередь на национальное самосознание.

В 1700 году все это было в далеком будущем. Тем временем шли войны, крепли династические государства, а некоторые богословы, как католики, так и протестанты, оправдывали усиление королевской власти, создавая теории о божественном праве или о благословленном Богом самодержавии. Другие выступали против монархов-иноверцев и строили все более сложные теории сопротивления, в которых власть отдавалась в руки людей (или, по крайней мере, благочестивых людей); кто-то даже рассуждал о том, при каких условиях допустимо устранять монархов. Во Франции, с конца XVI века охваченной долгими гражданскими и религиозными войнами, такие теории находили отклик и у протестантов-реформатов, и у самых безжалостных иезуитов, и у идейных сторонников Католической лиги. Католики в те годы сосредоточились на терроризме и убийствах. Среди их жертв были Вильгельм Оранский и французские короли Генрих III и Генрих IV, а кроме того, они всеми силами пытались убить Елизавету I и Якова I. Реформаты достигли той же цели иначе: они выражали волю народа Божьего в решениях, принятых всем обществом, и решили делать это через судебный процесс, подразумевавший публично выраженное согласие представителей. Примером станет и английское Обязательство об ассоциации, заключенное джентри и аристократами против Марии Стюарт, королевы Шотландии; и суд над Марией и ее казнь (гл. 8, с. 448–449); и суд над Карлом I в 1649 году, также завершившийся казнью монарха (гл. 12, с. 588).

Так Реформация и Контрреформация утонули в крови, и нам не исчислить тех, кого эта война погубила или оставила обездоленным. К началу XVIII века, когда с политическими границами все стало более-менее ясно – после того, как Мальборо одержал победы над Людовиком XIV при Бленхейме, Рамильи, Ауденарде и Мальплаке – войны, помимо прочего, привели к огромному разрыву между повседневной жизнью в католической Европе и в уцелевших осколках Европы протестантской. И этот разрыв был намного больше древней пропасти между холодным севером и более мягкой и спокойной атмосферой Средиземного моря. Теперь, когда католики обрели свой единый духовный центр – Рим – опаленная солнцем Севилья и католическая Польша с ее сосновыми лесами и равнинами, открытыми всем ветрам, в культурном плане были ближе друг к другу, чем поляки к своим соседям – лютеранам и реформатам. В 1622 году папа римский канонизировал Исидора Батрака, испанского крестьянина XII века, чему решительно содействовал король Филипп, а вскоре культ Исидора вскоре начал процветать в далекой Польше, что очень нравилось католическим аристократам Содружества: трудолюбивый святой мог стать хорошим примером для крестьян, гнувших спины на их земле [4].