Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

В 1559 году возрождение Реформации в Англии совпало с религиозной революцией в Шотландии, – революцией, которая прошла совершенно независимо, когда европейские протестанты впервые устроили успешное вооруженное восстание против католических правителей как в Церкви, так и в Содружестве. События, произошедшие в Шотландии, оказались предвестниками участи, ожидавшей всю Европу через несколько десятилетий, и примечательнее всего то, что по духу восстание было не лютеранским, а реформатским. В 1550-х годах, после Шмалькальденских войн, лютеране были в смятении, несмотря на мир, заключенный с властелином Священной Римской империи. Тогда же лютеранский дух ранней Реформации развеялся и в Шотландии, и в Англии; во многом именно поэтому шотландские евангелические христиане начали общаться с английскими реформаторами. В 1546 году заговорщики-протестанты убили кардинала Дэвида Битона, сторонника Франции, правившего Шотландией от имени несовершеннолетней Марии Стюарт. Но все закончилось лишь тем, что они поневоле сдали Сент-Андрусский замок, так и не сумев изменить профранцузский и консервативный характер шотландского правительства, в котором властвовала француженка, мать маленькой Марии, овдовевшая королева Мария де Гиз. Неудача протестантов привела к тому, что во Францию был изгнан один их сообщник, игравший незначительную роль, нотариус и священник, недавно обратившийся в евангелическую веру – Джон Нокс.

Приговор был жесток: Нокса отправили рабом на французские галеры, и лишь когда кончился срок, он, навеки искалеченный, присоединился к делу Реформации в английской Церкви Эдуарда VI. В его дальнейшей истории немало темных пятен, но одно известно точно – он всегда восторгался передовыми протестантами Англии, всеми силами скрывал эту грань своей жизни и неустанно стремился создать свой идеальный образ. Занявшись шотландской Реформацией, он написал ее историю, придав книге вид автобиографии, и как свидетельство из первых уст, манящее своими тайнами, этот труд незаменим, ведь о роли Нокса в английской Реформации мы знаем прежде всего по другим источникам, но не от него самого: он так тщательно скрывал свои следы, что все исследования Реформации, проведенные за последнее столетие, не позволили нам узнать о нем никаких новых сведений, хоть сколь-либо важных. И поразительно, сколь плотной пеленой ему удалось укрыть время до 1546 года, когда он был верным сыном неразделенной Западной Церкви [25].

Из-за конфликтов, характерных для международной политики в 1550-е годы, режим Марии де Гиз, ревностно католический, но при этом поддерживающий реформы, почти не устанавливал отношений с Марией Тюдор, возрождавшей католичество в Англии. Ведущие представители шотландского католического духовенства, стоявшие во главе преобразований в стране, скорее были связаны с Германией и Парижем. Скажем, Джон Гамильтон, архиепископ Сент-Андрусский, в 1549 году, вскоре после обретения власти, созвал Собор, на котором рассматривалась возможность проведения реформ; спустя несколько лет был проведен еще один, подобный. В шотландском катехизисе Гамильтона, изданном в 1552 году (и составленном, по всей видимости, католиком, изгнанным из Англии), мы видим желание примириться с евангелическими христианами, порицающими Церковь. Примерно в таком же духе действовал Герман фон Вид, проводя реформы в архиепархии Кёльна в 1530-х и 1540-х годах (гл. 5, с. 279–282, гл. 6, с. 326–327). Впрочем, сделать почти ничего не удалось. Мария де Гиз, измученная, смертельно больная, в тщетных попытках уберечь нацию от раскола настояла на созыве очередного церковного Собора в 1559 году. Он тоже мало что дал – и одна из последних попыток достичь примирения в стране завершилась провалом, после чего некоторые католики, занимавшие высокое положение среди духовенства и бывшие сторонниками гуманизма, немедленно начали проводить в Шотландии протестантскую Реформацию.

А кроме того, в 1559 году шотландские аристократы были раздражены тем, что французы влияют на их политику. Это еще сильнее подорвало доверие к католической линии, которой следовала Мария де Гиз – и протестанты восстали. Их возглавили знаменитые дворяне (в том числе граф Арран, предполагаемый наследник престола и сводный брат архиепископа Гамильтона) – но и мятежные толпы тоже играли свою роль. Расхитители не щадили ни обителей, ни монастырей, прежде всего тех, что находились в городах; впрочем, горестная участь постигла и далекое Скунское аббатство, где с давних времен короновали шотландских правителей. Подобной злобы протестантов из народа не знала, независимо от стадии реформ, ни одна держава на Атлантических островах, – а в следующем десятилетии ее предстояло познать Франции и Нидерландам. Истоки этой ярости, поразившей Шотландию, пока неизвестны. Несомненно, в 1559 году, в дни кризиса, гнев народа разжигали пламенные проповеди Джона Нокса – но атмосфера в королевстве накалялась и раньше, в 1550-х годах, еще до его возвращения, и это откровенно поражало самого проповедника. В 1555–1556 годах, во время краткого визита в Шотландию, он написал своей английской теще и близкой наперснице Елизавете Боуз: «Если бы я не узрел этого своими глазами в своей собственной стране, я бы просто не мог поверить в такое… О, матушка, их рвение, их энтузиазм приводит меня в такой восторг, что я не в силах воздержаться от укора и не порицать себя за мою бездеятельную холодность» [26].

Впрочем, в 1550-х годах Нокс пристально следил за всем, что происходило в Англии, и думал вернуться туда, если окончится его второе изгнание из католической державы Марии Тюдор. Именно враждебность королевы Елизаветы и неожиданные новые возможности, которые предоставила Шотландия в 1559 году, направили его жизнь по новому пути. То был не просто оппортунизм: как и многие в его протестантском поколении, Нокс, ярый интернационалист, был готов идти по воле Божьей хоть на край света. Если бы политические случайности не позволили ему вернуться на Атлантические острова, он, возможно, с радостью прославился бы как странствующий изгнанник – по примеру Вермильи или Яна Лаского. В 1553 году он бежал из Англии, где воцарилась Мария Тюдор, и дорога привела его в Женеву, к Жану Кальвину, известнейшему изгнаннику Европы. Теперь Нокс всем сердцем желал, чтобы Церковь Шотландии пошла вслед за восхитительной Женевой, а не по тому пути, каким прошел, проводя свои реформы, архиепископ Кранмер при Эдуарде VI. Нокс и Кранмер встречались в Англии в 1552–1553 годах, и хотя позже шотландец учтиво, пусть и слегка снисходительно поминал английского мученика как «кроткого человека Божьего», в эдвардианской Англии Нокс по духу был ближе к Яну Ласкому, который, вспоминая о прошлом, говорил, что готов испепелить эдвардианскую Церковь, оскверненную «парламентским богословием», – так Лаский называл Реформацию, утратившую свои крылья в политических играх [27].

Итак, в 1560 году предводители шотландских протестантов, при восторженной поддержке менее знатных лэрдов и баронов, законодательно закрепили в шотландском парламенте радикально новую Протестантскую Церковь – Церковь Шотландии. И Нокс, и другие духовные лица, среди которых были и недавние католики, выступавшие за реформы, планировали строить ее по образцу Женевы и «лучших Реформатских Церквей». Несколько епископов старой Церкви присоединились к новой, чтобы принять бразды правления. Но и они, и влиятельные протестанты получили иные роли – стали местными «суперинтендентами» в улучшенной версии прежней епархиальной системы и заняли положение, сходное с тем, какое занимал в «Церкви чужестранцев» в эдвардианском Лондоне Ян Лаский.

Предводители реформатов в Северной Европе

Ян Лаский (Йоханнес а Ласко): чуб сарматского дворянина скрыт под шапочкой реформатора

Джон Нокс. Руководил национальной революцией в Шотландии (1560) и стоял во главе оппозиции Марии Стюарт, шотландской королеве

И речи не шло о том, чтобы в Шотландии новая Церковь сохранила столько же традиционных черт, сколько за год до того позволила сохранить в Англии королева Елизавета. По общему признанию, шотландской революции содействовали английские власти. Решительное военное вмешательство позволило им избежать ошибок, допущенных прежде, в военных авантюрах Эдуарда VI, а кроме того, они воспользовались англофилией, царившей среди шотландских протестантов и бывшей любопытным дополнением к более ранним кампаниям. Она проявилась и в новой Церкви Шотландии, где литургия совершалась по «Книге общего порядка», изначально составленной в 1556 году для англичан, пребывавших в изгнании в Женеве. Там же, с 1557 по 1560 год, перевели и Библию, которую читали в Церкви Шотландии – она была написана на английском, звучавшем в Лондоне, а не на языке шотландских равнин. Англия немало получила от вложений в шотландский протестантизм, но был и факт, неудобный для Елизаветы: в основе шотландской Реформации лежало восстание против монарха, помазанника Божьего. Контраст с английской Реформацией, каждый шаг которой направляли власти, был очень заметным – и забыть о нем не удавалось до самого конца XVII века.

Положение в Шотландии осложнялось тем, что в 1560 году из Франции прибыла королева Мария, после того как умер ее молодой муж Франциск II. Прелестная, очаровательная, но совершенно лишенная политического таланта, королева сперва, по неопытности, пыталась принять и примирить всех и каждого, а потом, проявив исключительную некомпетентность, оттолкнула протестантских политиков, делавших все возможное, чтобы сохранить ей верность. Она ошиблась в расчетах, когда проявила терпимость к убийству своего второго мужа Генри Стюарта, лорда Дарнли, и вышла замуж за его убийцу – Джеймса Хепберна, графа Ботвелла. Вслед за этим разразилась гражданская война, которая привела к появлению ряда протестантских и в основном проанглийских режимов. С 1567 года они правили от имени Якова VI, маленького сына Марии от лорда Дарнли, а королева бежала в Англию, к Елизавете, принявшей ее весьма неохотно. В Англии Мария оставалась пленницей в течение двадцати лет – и вносила хаос в политику обеих стран, поскольку находились те, кто видел в ней предполагаемую наследницу английского престола.

Раздел владений Габсбургов завершился в 1558 году, когда преемник императора Карла V наконец добился признания от курфюрстов Священной Римской империи. Фердинанд I, новый властелин, уже прослыл в Центральной Европе гонителем евангелических христиан. Он преследовал и сторонников господствующего протестантизма, и радикалов, но за те три десятилетия, пока он пытался сохранить запутанный клубок своих наследных земель, император стал реалистом. Лютеранские князья в Империи; аристократы-лютеране в его владениях вне Империи; по-прежнему влиятельные чешские гуситы – все они могли очень сильно навредить интересам его семьи, особенно если бы сумели объединиться против Габсбургов. Устранить их было нельзя, а примирить – возможно, и император продолжал искать соглашение, способное решить те проблемы с символикой богослужения, которые волновали лютеран и утраквистов-гуситов. Еще в 1537 году он безуспешно пытался склонить духовенство Зальцбургского архиепископства, исповедовавшее традиционную веру, к такому решению, благодаря которому священнослужители смогли бы вступать в брак [28]. Теперь он уже был готов настаивать на изменениях в Католической Церкви – скажем, на совершении Месс, на которых оба вида (хлеб и вино) предлагались всей пастве, а богослужение совершалось бы на родных языках и с участием женатого духовенства. При наличии такого соглашения богословы могли бы спокойно и дальше спорить о темах, не требовавших публичного обсуждения – скажем, о проблеме оправдания только верой. Именно такой план лежал в основе Аугсбургского интерима (1548), а впоследствии, когда был заключен Аугсбургский религиозный мир (1555), добавилось и понимание того, что лютеранство никуда не исчезнет.

Не все австрийские Габсбурги поддерживали прагматическую стратегию императора. В любом случае ее подстраивали под обстоятельства, характерные для тех или иных владений, и кроме того, чашу весов всегда склоняли в пользу старой Церкви. Эрцгерцог Фердинанд, младший (и любимый) сын императора, проживший долгую жизнь, с 1549 года – иными словами, с тех самых пор, как он начал править Богемией – был сторонником римского католичества, ставшего довольно агрессивным. В 1556 году он допустил в Прагу Общество Иисуса, а в 1561 году сыграл важную роль в назначении там католического архиепископа, восстановив преемственность, которая прервалась с начала XV века из-за гуситского раскола. В 1563 году он, по воле отца, стал правителем Тироля, самого южного владения австрийских Габсбургов, и вскоре, с тайного благословения императора, начал ревностно претворять в жизнь планы католиков. Впрочем, когда Антонин Брус из Могельнице, новый архиепископ Пражский, в 1564 году наконец приступил в служению в Богемии, император настоял на том, чтобы тот рукополагал священников-гуситов – и иезуиты, пришедшие в ярость, с тех пор непрестанно изводили несчастного прелата и его преемников. Кроме того, Фердинанд уговорил папу Пия IV признать совершение причастия «под двумя видами» (в 1584 году папа Григорий XIII отменил эту уступку). Политика заставляла императора проявлять умеренность [29].

В том же 1564 году император учредил комиссию, призванную составить проект соглашения для его владений. Его основой могло стать даже Аугсбургское исповедание. К работе были привлечены католические богословы, разделявшие планы Фердинанда, нидерландский ученый Георг Кассандер, проводивший реформы вместе с архиепископом фон Видом и выступавший в роли советника на коллоквиуме в Пуасси (1561) (см. ниже, с. 361), и Георг Витцель, священник, печально известный своими переходами то в одну, то в другую веру [30]. В 1564 году император Фердинанд умер, и комиссии Кассандера теперь предстояло держать ответ перед Максимилианом, его старшим сыном и преемником; впрочем, тот оказался благосклонным слушателем. Максимилиан II, в отличие от своего младшего брата Фердинанда, эрцгерцога Австрийского, был, как и отец, ревностным сторонником «срединного пути» – и более того, держался этой политики искреннее, чем прежний император. К своему двору в Вене он призвал замечательных ученых, дипломатов, политических советников (в частности нескольких богословов), представителей самых разных культур. Само их разнообразие должно было внести свой вклад в гармонию, достойную владыки христианского мира. Среди них были известнейшие люди: Иоганн Крато, врач из Силезии (бывший друг и ученик Мартина Лютера); реформат Гуго Блотиус из Лейдена, заведовавший императорской библиотекой; историк из Мантуи Якопо Страда и швабский полководец и дипломат Лазарь фон Швенди, считавший терпимость к религиозному разнообразию необходимым условием для укрепления власти Габсбургов в Центральной Европе.

Впрочем, даже в своих владениях императору все это время приходилось противостоять более решительным католикам, в основном иезуитам; кроме того, его открыто критиковал брат, эрцгерцог Фердинанд, которому удалось пережить императора почти на два десятилетия. В 1576 году, когда Максимилиан умер, а на престол взошел его сын Рудольф II – получивший прекрасное образование, но очень эксцентричный, – Габсбурги все менее ревностно соблюдали в религии «срединный путь», которому следовали на протяжении полувека, хотя их изменчивые союзы, призванные ради решения семейных ссор, позволили продлить его до начала XVII столетия (гл. 11, с. 552–558). Поскольку Габсбурги придерживались политики частичного наследования, сторонники умеренности, такие как император Максимилиан, не могли принудить всех и каждого разделять их взгляды, и когда непримиримое католичество эрцгерцога Фердинанда стало преобладающей семейной политикой, это привело не к согласию, к которому так активно стремились в 1560-х годах, а к религиозному противостоянию, вызвавшему Тридцатилетнюю войну [31].

Для габсбургской Испании 1559 год был столь же важен, как и для Англии Тюдоров: будущие поколения запомнили его как начало долгого и стабильного правления – король вернулся в свою страну впервые за шестнадцать лет. Филипп II, недавний принц-консорт Англии, мог сбросить бремя притворных чувств к Марии Тюдор. К браку с новой английской королевой он особого желания не проявил, хотя несвязные переговоры проходили – и оказались ценны для Елизаветы, поскольку благодаря им испанцы не столь враждебно воспринимали религиозные перемены в английском королевстве, и незамедлительного противостояния удалось избежать. Из Брюсселя, древней имперской столицы, Филипп устремился на юг, в иберийские королевства: там усиливались волнения и нарастал финансовый хаос, и король должен был с ними справиться. Свою цитадель он основал не в Арагоне, которым владели его предки по отцу, а в центре Иберийского полуострова, в королевстве Кастилия.

Обителью и мавзолеем монарху служил иеронимитский монастырь-дворец Эскориал, возведенный неподалеку от Мадрида и посвященный святому Лаврентию: именно в день его памяти в 1557 году Филипп нанес французам сокрушительное поражение при Сен-Кантене. С 1559 года до самой смерти, постигшей его в 1598 году, король жил в Испании, правил своей всемирной империей и, как главный защитник католической веры, избранник Божий, сурово вершил свою миссию. Холодное великолепие Эскориала, хранящего память о победе, одержанной по воле Господа, олицетворяло покорность Филиппа – он признавал, что не только отец, но сам Бог повелел ему пройти через тернии и стать вселенским монархом. Это чувство только усилилось, когда он в 1580 году унаследовал трон Португалии и всю ее империю. Гости очень скоро заметили, что план огромного дворца напоминал решетку, на которой был изжарен заживо святой Лаврентий. Характер короля и его устремления только укрепляли уникальную ассоциацию дворца-резиденции с орудием пыток. Более достоверно известно, что архитектору Эскориала поручили возвести дворец, опираясь на библейское описание храма царя Соломона, так что Филипп жил в воссозданном Святом Городе – Иерусалиме [32]. На портретах король часто предстает в черных одеждах; выбор цвета проявлял его убежденность в том, что истинное величие – в самоограничении. А Елизавета, королева Англии, его великая соперница и некогда – предполагаемая супруга, желала не только править, но и наслаждаться жизнью, и радостно находила в гардеробе новый наряд всякий раз, когда поручала художнику запечатлеть ее образ на портрете (см. илл. 7, 9).

Теперь, когда Филипп вернулся в Испанию, настоятельно требовалось решить, каким быть испанскому католичеству. Протестанты здесь почти не имели шансов на успех – надежд у них было еще меньше, чем в Италии, – но даже к середине века испанской инквизиции не удалось подчинить разнообразные силы, проявленные в Испании с начала XVI столетия. В испанском религиозном подполье хранили дух алюмбрадов, расширяли границы духовных поисков, читали труды протестантов с севера Европы. Одно из крупнейших тайных собраний такого рода находилось на самом юге Севильи, где с середины 1530-х годов проповедник кафедрального собора Хуан Гиль (доктор Эджидио) в частных беседах поощрял инакомыслие и активно искал сторонников в стране.

Хуан Гиль, боясь инквизиции, еще в 1552 году поневоле отрекся от своего дела, но жестокие репрессии начались только в 1557–1558 годах, когда инквизиторам совершенно случайно удалось захватить партию подрывной литературы и оказалось, что в Испании действует целая сеть, причем группы находятся очень далеко друг от друга – скажем, в Севилье, Вальядолиде и в королевстве Арагон. Расследование было долгим, многих сожгли, устроив аутодафе, но кому-то из причастных монахов и мирян посчастливилось: они навсегда бежали к протестантам, в Северную Европу. Один из них, найдя приют у реформатов, в безопасном Гейдельберге, в 1567 году анонимно опубликовал отчет об «искусстве» испанской инквизиции, Sanctae Inquisitionis hispanicae artes detectae ac palam traductae, «бестселлер», переведенный на многие языки и ставший одной из основ «Черной легенды» – повествований о жутких деяниях инквизиторов, в свете которых испанцы предстали сперва в сознании европейских протестантов, а затем и антиклерикалов Южной Европы. Впрочем, в книге было немало подробностей, неизбежно внушающих страх [33].

Итак, осенью 1559 года король Филипп вернулся в свои испанские королевства, в которых царил дух паранойи и репрессий. Мог ли он не принуждать к послушанию? И последователи Эразма, и алюмбрады надеялись, что преемник Карла V, сменив прежнего короля, и вести себя станет иначе. Среди испанских ученых, писавших в то время о монархической форме правления, был Фелипе де ла Торре, сторонник таких Spirituali, как Реджинальд Поул и Маркантонио Фламинио, автор окончательной версии книги Beneficio di Christo. В 1556 году, в более вольном Антверпене, де ла Торре опубликовал трактат «Институт христианского короля» (Institucion de un rey christiano), с призывами к терпимости в Испании и осторожной критикой инквизиции [34]. Де ла Торре избежал бед, которые мог навлечь на себя по причине воззрений, благодаря тому, что заручился поддержкой духовника короля Филиппа, а со временем и сам стал королевским капелланом. Впрочем, в ином монарх остался глух к призывам пойти другим путем. Почти сразу после прибытия в свою кастильскую столицу, Вальядолид, Филипп посетил аутодафе, на котором сожгли подозреваемых «лютеран», и всем было ясно, что он – на стороне инквизиции [35].

В 1559 году испанская инквизиция выпустила свой Индекс запрещенных книг, куда вошли даже «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы – большинство инквизиторов были доминиканцами, и им по-прежнему казалось, что основатель иезуитов принадлежал к алюмбрадам и даже не пытался этого скрывать. Все испанские книги, напечатанные вне Испании, запретили ввозить на полуостров; кроме того, был наложен полный запрет на обучение испанцев за границей (Лойола столько дивных лет провел в Париже!), и всем учителям и студентам, пребывающим там, приказали вернуться. Такие запреты, как и все бюрократические меры раннего Нового времени, требовали жесточайшего контроля, и те, кто соблюдал должную осторожность, вполне могли их обойти. Тем не менее правительство Филиппа свято полагало, что истинным испанцем может быть лишь католик-традиционалист, не прикасавшийся – по крайней мере без надзора – к чужим идеям и не оскверненный ими. Протестантизм причислили к «неиспанским» явлениям, наряду с исламом и иудаизмом.

Инквизицию охватила паранойя, и ее жертвой пали даже те, кого вряд ли можно было счесть вольнодумцами. Прекрасно известно, какие несчастья постигли Иоанна Креста и Терезу Авильскую, великих и совершенно ортодоксальных мистиков (гл. 9, с. 486–489). Но еще в конце 1550-х годов, задолго до того, как их начали преследовать, подозрения пали на одного из их самых почитаемых предшественников, Луиса де Гранаду, испанского доминиканца, ставшего провинциалом португальских доминиканцев в 1556 году. Гранада проявлял нездоровый интерес к трудам Савонаролы и Эразма, и его сочинения о религиозном благочестии были помещены в испанский Индекс 1559 года. Связи Гранады при дворах Португалии и Испании спасли его от серьезных неприятностей, но даже гораздо более высокопоставленный человек, Франсиско де Борха, бывший герцог де Гандия и вице-король Каталонии, а в упомянутые годы – светоч, блистающий в Обществе Иисуса, попал под бдительное око испанской инквизиции, что ни малейшего удовольствия ему не доставляло. Инквизиторы внесли ряд трудов Борхи в Индекс и погубили все, что он сделал для Общества в Испании. В 1561 году он, совершенно разбитый и удрученный, в ярости покинул родину и уехал в Рим. Впрочем, и сам Борха, и его соратники-иезуиты с присущей им находчивостью обратили это унижение себе во благо, поскольку с 1565 года он стал одним из самых знаменитых генералов в истории Общества [36].

Самая странная участь ждала великого доминиканца Бартоломе Каррансу. Мы уже упоминали о том, как он помогал кардиналу Поулу возвращать Англию к католической вере и создавал первые наброски национального катехизиса (см. выше, с. 339, 342). Карранса, почтенный служитель Церкви, не только сыграл видную роль на первой и второй сессиях Тридентского Собора, но и активно содействовал инквизиции в те годы, когда был в Испании. В дни короля Филиппа он оказался превосходным кандидатом на должность архиепископа Толедо, испанского примаса, и в 1558 году, при первой же возможности приступив к работе, Карранса начал претворять в жизнь всестороннюю программу реформ – но летом 1559 года испанская инквизиция внезапно арестовала его по подозрению в ереси. Беда Каррансы заключалась в том, что он стал жертвой двух разных, но связанных проявлений паранойи, дополненных обычными личными обидами, которые любой могущественный священник вызывал у низшего духовенства. Одной была паранойя папы Павла IV. Карранса, друг Реджинальда Поула, в глазах папы и его ближнего круга был одним из тех несчастных еретиков, которых нещадно преследовал папский престол при Карафе. Помимо этой навязчивой идеи была и другая: испанская инквизиция, лихорадочно разыскивая отклонения от испанского богословия, заметила, что архиепископ, который более десяти лет решительно борется с протестантизмом в Северной Европе, читает очень много протестантской литературы. Инквизиторы с нетерпением просмотрели его личные папки – и нашли подробные заметки о еретиках, к которым ни один порядочный испанец не должен был проявлять даже критического интереса.

Злополучный архиепископ пребывал в тюрьме почти семнадцать лет; впрочем, вторую половину срока он хотя бы провел в Риме, где испанская инквизиция, к счастью, не могла подвергнуть его своим жутким истязаниям. Там он и умер через несколько месяцев после окончательного освобождения. Последствия этой «чернейшей комедии» проявились на последней сессии Тридентского Собора, когда созвали комиссию, призванную создать для Церкви единый официальный катехизис. Труд закончили в 1566 году, и в его основе лежал тот самый катехизис, который Карранса составил в Англии для Реджинальда Поула – и к которому, несомненно, стоило обратиться вновь. Но, поскольку этот Тридентский катехизис, высшее выражение идей Контрреформации, был настолько связан с Каррансой, испанская инквизиция упорно отказывалась допустить его в Испанию! На родине Каррансу вспоминали с недоумением и сожалением. Его первый биограф Педро Саласар де Мендоса вспоминал, как через несколько лет после смерти архиепископа путешествовал по оливковым рощам Андалусии со знаменитым монахом-францисканцем и тот сухо заметил, что с нетерпением ждет Судного дня, ибо тогда наконец узнает правду о деле Каррансы. Есть мнение, что Испания, арестовав Каррансу, потеряла своего Карло Борромео – идеал епархиального епископа для Контрреформации [37].

О религиозном единообразии, подобном тому, какое навязала испанская инквизиция, во Франции после смерти Генриха II не могло быть и речи. Регент Екатерина не могла даже поддержать неоспоримый авторитет короны и обуздать благородные семьи, теперь враждующие не только из-за личных усобиц, но и из-за религии, а подпольные протестантские общины тем временем нарастали в королевстве как снежный ком. Самыми заметными и опасными для единства державы были Гизы и Бурбоны. Герцог Франсуа де Гиз, его брат Шарль де Гиз, кардинал Лотарингский, и их сестра, вдовствующая королева шотландцев Мария де Гиз, теща молодого Франциска II, олицетворяли верность традициям и католичеству. Дом Бурбонов возглавлял Антуан де Бурбон, носивший титул короля Наварры. Никакими талантами он не обладал и в семье роль играл намного менее важную, чем его грозная жена Жанна д’Альбре, ставшая протестанткой, и его младший брат Людовик, принц де Конде, во всеуслышание объявивший о своем обращении в евангелическую веру в 1558 году. Третий великий дворянский род, Монморанси, был не столь един в религиозных убеждениях: Анн де Монморанси, коннетабль Франции, хранил верность традициям, а племянник его жены, Гаспар де Колиньи, адмирал Франции, вскоре стал одним из важнейших протестантских предводителей. Вражда Гизов и Бурбонов, пронизанная ядом, достигла апогея в Амбуазском заговоре в марте 1560 года, когда гугеноты, сторонники Наварры, попытались захватить короля Франциска и лишить Гизов власти. У них ничего не вышло, и заговорщиков жестоко пытали и казнили – как раз в тот момент, когда королева Екатерина издала указ об амнистии протестантов.

В этой безвыходной ситуации и королева, и кардинал Лотарингский попытались отойти от края пропасти. Оба оставались верны традиционной Церкви – в конце концов, королева была племянницей покойного папы Климента VII. Но гугеноты казались слишком могущественными, чтобы их уничтожить. Их Eglises dressées, церковные организации, созданные по женевским лекалам, возникали в городах по всей стране. «Эта чума охватила все сословия», – встревоженно писал из Франции в 1561 году венецианский посол, особо отмечая, что протестантов поддерживали прежде всего дворяне и те, кому еще не исполнилось сорока лет [38]. Даже некоторые французские епископы проявляли интерес к делу реформатов. Кардинал Лотарингский в их число не входил, но он понимал силу нового движения. Часто, и не в последнюю очередь «благодаря» соперникам-гугенотам, его неверно представляли непреклонным фанатичным католиком, но скорее, он смотрел на мир так, как смотрели на него французские реформисты предыдущих десятилетий – и даже как архиепископ Герман фон Вид в дни своей славы. Он искал срединный путь, способный привлечь умеренных протестантов. И он учитывал все более жестокие репрессии в Испании: кардинал Лотарингский и его семья были среди тех правителей Франции, которые в 1550-х годах были настроены по отношению к испанцам очень враждебно [39]. Если бы кардинал смог найти основу для компромисса, Церковь Франции можно было бы спасти. И в середине века ему, как и многим в Центральной Европе, казалось, что Аугсбургское исповедание 1530 года предоставит такую возможность и станет приемлемым вариантом для дальнейшего пути.

И поэтому регент Екатерина созвала католических и протестантских богословов на коллоквиум в Пуасси, маленький городок на берегу Сены, расположенный чуть севернее Парижа. Местный дворец, где родился святой король Людовик, символизировал священное доверие французской монархии к народу. Дебаты начались в сентябре 1561 года, формально – под председательством маленького сына Екатерины, короля Карла IX. Она пригласила не только француза-изгнанника Теодора Безу, соработника (и вскоре – преемника) Кальвина в Женеве, но и своего соотечественника Петра Мартира Вермильи. Последний теперь жил в Цюрихе и приехал представлять Цюрихскую Церковь. Это был его последний важный вклад в дело протестантов – в 1562 году Вермильи умер. Беза и Мартир, составив впечатляющий тандем, возглавили делегацию реформатов. Но кардинал допустил роковую ошибку: он пытался объединить сторонников умеренных мер на основе Аугсбургского исповедания. Евангелические христиане, открыто исповедовавшие свою веру во Франции, давно разошлись с Лютером. Впрочем, мало что могло сблизить их и с реформатами, считавшими, что лютеранство лжет о Евхаристии почти так же, как делают это католики-паписты. «Смотрите, что об этом сказано в Аугсбургском исповедании! Вас осудят Церкви, принявшие его!» – призывал противников кардинал Лотарингский [40]. Его срединный путь мог показаться лукавой попыткой разделять и властвовать, и это только укрепило решимость реформатов; даже Мартир казался им слишком умеренным. Коллоквиум в Пуасси решительно объединил французских реформатов с Женевой. Не прошло и месяца с его провала, а католики и протестанты, оставшись непримиримыми врагами, уже вооружались для открытой войны. И оказалось, что именно тогда, в Пуасси, они пытались воссоединиться в последний раз за весь XVI век.