Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Все стало еще хуже, когда в 1593 году в Японию прибыли францисканские монахи, чтобы установить миссионерское присутствие. Они привыкли к миссионерским условиям Испанской империи и наряду с разногласиями, возникшими между иезуитами и монахами в Китайской империи, заняли агрессивно негативную позицию по отношению к японской культуре, отчего некоторых из них распяли. В начале XVII века Токугава изгнали европейцев из Японии, оставив лишь один торговый пост, за которым зорко следили. Они начали одно из самых жестоких гонений в истории христианства, и их репрессии против японских христиан не обошлись без военной помощи протестантских голландцев, которые во имя будущего блага сокрушали португальскую власть в Восточной Азии и не испытывали ни капли жалости к иезуитам и монахам. Церковь в Японии, несмотря на героизм верующих, превратилась в горстку выживших, и ни о каком их наставлении в вере уже не приходилось и говорить. Более двухсот лет она изо всех сил пыталась вести тайное существование, пока европейцы силой не пробились в страну после 1850-х годов и с удивлением не открыли ее заново. Гонения в Японии – постоянный аргумент против древней идеи о том, что кровь мучеников – это семя Церкви [77].

В Африке основой христианской миссии также были португальские торговые посты и контакты с местными властями. Как и в Японии, она достигла определенного успеха среди местной элиты – впрочем, здесь не было резкого перелома, погубившего японскую миссию. Порой даже предпринимались попытки создать местное духовенство – в Церкви хронически не хватало людей: климат и болезни убили большинство европейских миссионеров. Однако у миссии в Африке был и другой роковой изъян: связь с португальской работорговлей, нечестивым делом, объединившим колониальные империи Америки с морскими форпостами португальской власти на африканском побережье. При содействии местных вождей работорговцы сгоняли в африканских дебрях, точно скот, миллионы мужчин, женщин и детей, и отправляли в португальские форты, а потом, через Атлантику, на американские плантации – поддерживать экономику; они внесли третий элемент в расовый калейдоскоп иберийских американских империй. Больше всего рабов попало в португальские владения в Бразилии – возможно, 3,5 миллиона человек за три столетия, – но с конца XVI века португальцы (неохотно) делили эту торговлю с англичанами и голландцами, и сотни тысяч рабов оказались на новых плантациях в североамериканских протестантских колониях [78]. Испанцы не принимали активного участия в перевозке рабов и работорговле, но без этого их колонии просто не смогли бы выжить. К сожалению, африканских рабов отчасти ввезли, чтобы защитить индейцев от жестокости колонистов – мы уже отмечали это, когда говорили о страстной полемике Бартоломе де лас Касаса (гл. 2, с. 99–101).

Немногие из духовенства понимали, к какой моральной катастрофе привело их начинание. Один францисканец из университета в Мехико, Бартоломе де Альборнос, работая над книгой о договорном праве, опубликованной в 1571 году, был достаточно прозорлив, когда осудил расхожий аргумент, по которому африканцев спасли от тьмы язычества, переселив в Америку, и саркастически заметил: «Полагаю, вряд ли можно доказать, что по закону Христа можно купить свободу души рабством тела» [79]. Впрочем, мало кто повторял его слова. В испанских владениях было лишь два пункта для ввоза рабов: мексиканский порт Веракрус – чью пристань украшал Крест Господень, – и Картахена, расположенная на территории нынешней Колумбии. В Картахене, в жутких условиях, двое независимых иезуитов, Алонсо де Сандоваль и Петр Клавер, многие годы продолжали служение и крестили тех западноафриканских рабов, которым удалось пережить переход через Атлантику и прибыть в порт. В служении иезуитов была примечательная черта. Они следили за тем, чтобы на церемонии крещения было много прохладной воды для питья: отчаявшийся и благодарный раб охотнее воспринимал христианскую весть. В этом контексте они, как пастыри, отважно шли против местной культуры, и колонисты этого не одобряли. Но их попытки внушить несчастным чувство греха (особенно сексуального), а затем заставить их в нем раскаяться кажутся странными на фоне одного из величайших грехов, совершенных всей культурой христианского Запада [80].

Они просто не могли вообразить, что все может быть иначе. Миссионеры часто и сами были работорговцами, и Чарльз Боксер, великий историк, посвятивший свои труды иберийским заморским империям, сумел привлечь внимание к тому, что Католическая Церковь в Западной Африке получала почти все свои средства с прибыли от работорговли. Неудивительно, что миссия в народе шла с трудом, а коренное население относилось к христианству с презрением. Каноник Мануэл де Фария-и-Соза, португальский историк, творивший в XVII веке, когда его страна была империей, с сожалением отметил, что за полтора столетия своего существования португальская Элмина, крепость и центр работорговли в Западной Африке, обладавшая широкой территориальной юрисдикцией, смогла распространить христианство лишь в нескольких близлежащих деревнях [81]. Ситуация мало отличалась в Западной Африке, где местная элита все же решила обратиться в христианство. Правители небольшого прибрежного государства Варри (на территории нынешней Нигерии) приняли веру почти на два столетия, но их подданные, как правило, не следовали примеру, – из-за постыдной работорговли весть о свободе и любви почти не проникала в сердца [82].

Такой перед африканскими рабами представала Картахена, крупнейший город на северном побережье Южной Америки, символ иберийской цивилизации – с домами в два или три этажа в испанском стиле и богатыми монастырями. После того как корабли миновали оборонительную цепь у входа в гавань, африканцев могло ждать лишь крещение у иезуитов – с обилием прохладной воды

Больше всего надежд у католичества, поддержанного не португальскими пушками, а местной властью, было в королевстве Конго, расположенном в Центральной Африке, у берегов Атлантического океана. Правитель Мвемба Нзинга, ставший пылким христианином, принял португальский титул Афонсу I. Он приветствовал иберийских священников на своих обширных землях, позаботился о том, чтобы один из его сыновей в 1518 году был рукоположен в Португалии в епископы, открыл школы для обучения на португальском языке и выстроил роскошную столицу с кафедральным собором, Сан-Сальвадор-ду-Конгу. Этот властелин был назван «одним из величайших христиан-мирян в истории Африканской Церкви» [83]. Его преемники официально оставались католиками до XVIII века и вместе со знатью создали подлинно туземную Церковь. Однако даже в этой замечательной истории видны первые ростки тех событий, которые христианству еще предстояло пережить в Африке в условиях европейского колониализма XIX века. Правители Конго постоянно конфликтовали с португальскими монархами, которые при назначении епископов пытались навязать им свои права, предоставленные «Падроадо». Это мешало прибытию священников из Европы, серьезно ограничивало создание местного духовенства и привлекало внимание к тому, сколь тесно официальное христианство переплелось с работорговлей. В XVII веке, когда в королевстве воцарился политический хаос и структура Католической Церкви распалась, остался лишь разнообразный творческий синтез христианской веры с прежними религиями. Так впервые заметно выросли независимые Церкви, столь характерные для африканского христианства в наши дни [84].

В Эфиопии уже была древняя (монофизитская, или коптская) христианская культура – главный источник тщетных надежд Западной Европы повстречать пресвитера Иоанна, великого союзника в борьбе против ислама. На самом деле все произошло с точностью до наоборот, и в 1540-х годах португальские экспедиционные войска ценой огромных потерь помогли Эфиопскому королевству, бывшему на грани уничтожения, победить мусульман, которые вели против эфиопов священную войну, и западные европейцы могли рассчитывать на великую благосклонность. Однако впоследствии иезуиты утратили все, чего им удалось добиться, несмотря на увлекательные и героические странствия, которые могли бы привести их даже к истоку Голубого Нила за полтора века до шотландца Джеймса Брюса [85]. В Европе в то время шли сражения с протестантами, и миссионеры словно ослепли: как и в случае с несторианскими христианами в Индии, иезуиты проявляли к местным обычаям своих собратьев-христиан гораздо меньше снисхождения, чем к обычаям других мировых религий, таких как индуизм, синтоизм или конфуцианство. Свою роль сыграла и страшная память о культурных войнах в Иберии. Иезуиты жестоко порицали Эфиопскую Православную Церковь за «отклонения в иудаизм» – соблюдение субботы, мужское обрезание и отказ от свинины. В конце концов эфиопы разъярились и нанесли ответный удар: в 1630-х годах они жестоко изгнали иезуитов, а нескольких даже казнили [86].

Снова и снова миссионеры-иезуиты и монахи продолжали героически нести христианскую весть. Сохранились легенды о долгих страданиях и ужасной смерти иезуитов от рук враждебных аборигенов Канады в начале XVII века. Даже опасности путешествия были мученичеством: из 376 иезуитов, которые отправились в Китай c 1581 по 1712 год, 127 погибли во время плавания [87]. Непрестанной проблемой всех полевых миссий было то, что европейцы с неохотой признавали равными те народы, с которыми встречались, даже когда проводили различие в культурных уровнях. В книге «О достижении спасения Индий» (1588) иезуит Хосе де Акоста рассказал о том, сколь разнообразную политику вели иезуиты по отношению к различным «варварским» группировкам. В первую категорию входили великие цивилизации Индии и Восточной Азии, культуру которых следовало уважать – их можно было убедить в истинности христианства с помощью рациональных аргументов. Ко второй категории относились такие культуры, как инки или ацтеки: они сумели развить сложные политические структуры, но не создали достойной литературы, а в религии их присутствовали такие зверства, как человеческие жертвоприношения. Им предстояло пребывать под властью христиан, но им оказывали помощь в управлении делами. Ниже всех стояли народы, не имевшие достойного правительства или не ведущие оседлой жизни, с которыми предстояло обращаться как с детьми, прежде чем они обучатся вести себя как нормальные люди – такими были индейцы, населявшие южноамериканские «Редукции» [88].

Из-за такого отношения миссионеры не желали допускать представителей местных народов к священству и делиться с ними равной властью. Даже иезуиты не принимали к себе людей из тех культур, которые занимали, согласно представлениям Акосты, первую категорию, – за исключением японцев, а позже, в XVII веке, некоторых китайцев и корейцев. В других областях, где предпринимались инициативы – скажем, в португальских поселениях в Западной и Центральной Африке, – к местному духовенству относились как к низшим, и африканцы очень редко становились епископами. В Конго многие из них (как правило, элита) приходили в ярость от покровительственного отношения европейцев, и именно поэтому они стали главными выразителями той ненависти, какую местные испытывали к португальцам. Проблемой в Африке было и то, что Церковь настаивала на обязательном целибате церковнослужителей, и в Контрреформации это требование, глубоко чуждое большинству культур коренных народов, зазвучало с новой силой. Неудивительно, что когда церковная инфраструктура, по-прежнему европейская, пришла в упадок во всем мире, Церковь начала исчезать и как целое.

Так произошло во многих областях Азии и Африки, где католики вершили свои миссии в конце XVII столетия и в XVIII веке, и это было напрямую связано с постепенным ослаблением Испанской и Португальской империй. Поразительно было уже и то, что эти сравнительно бедные иберийские королевства сумели создать мировые империи – но у них было все больше проблем, и в их жизнь все чаще вмешивались другие европейские державы, сперва Соединенные провинции Нидерландов, исповедовавшие протестантизм, а затем – Великобритания и Франция. С упадком Испании и Португалии католический миссионерский порыв стал намного слабее, поскольку власть перешла с католического юга в Центральную Европу и на Атлантические острова. И следующие три главы мы посвятим именно этой части разделенного дома, ее борьбе и ее жестоким испытаниям.

10. Центральная Европа: битва за религию

К началу XVII века юг и север Европы избрали свои судьбы – католичество и протестантизм. Но в сердце континента, в широкой области от Франции до самого Черного моря, все было по-другому. И католичество там оказалось совсем иным, чем на юге – ведь в центре Европы было почти невозможно ни учредить инквизицию, ни поддержать ее. Епископ Георг Стобеус, советник ревностного католика Фердинанда, эрцгерцога Внутренней Австрии, с сарказмом отклонил подобное предложение папского нунция. Дело инквизиции, сказал он – искать и расследовать ересь, а в землях, известных ему, расследовать нечего, ведь там всем правят протестанты-еретики, исповедующие свою религию радостно и открыто [1]. Именно религиозный и политический хаос, охвативший Центральную Европу, привел к роковому концу мирной жизни в 1618 году – и к трем десятилетиям погибельной войны, в которой оба врага стремились радикально изменить религиозный баланс, склонив чашу весов в свою пользу. В этой главе мы поговорим о том, как возник этот кризис, и сперва обратим свой взгляд на те страны Центральной и Восточной Европы, в которых появились первые всходы Тридцатилетней войны.

От южных провинций Нидерландов, подвластных Испании, до Карпат и Балкан очень немногие области Центральной Европы могли пренебречь притязаниями различных ветвей семьи Габсбургов на власть. На далеком западном побережье все было совершенно ясно. На юге Нидерландов римское католичество и испанские Габсбурги выстояли в противостоянии с протестантским Севером – в долгих военных кампаниях, длившихся более трех десятилетий после первого восстания 1566 года. В 1590-х годах, когда войны постепенно утихли и воцарился мир, испанская монархия вновь могла проводить эксперименты и возрождать в Брюсселе автономию. Это привело к тому, что в 1598–1599 годах король Филипп II передал власть своей любимой дочери Изабелле и ее мужу Альбрехту, сыну Максимилиана II, австрийского императора Священной Римской империи. Тридцать лет Альбрехт и Изабелла правили как эрцгерцоги, а в 1610 году наконец заключили с Соединенными провинциями договор, после чего юг успокоился и снова начал процветать. К сожалению, у эрцгерцогов не было наследников, способных продолжить их дело, и возвращение под власть испанцев в 1633 году оказалось далеко не столь счастливым.

Изабелла и Альбрехт все еще желали воссоединения Нидерландов под омофором Рима и твердо решили превратить свое королевство в витрину католичества – с прекрасно обученными священниками и с роскошными обрядами, призванными впечатлить северных еретиков. Они воссоздавали разрушенные церкви, строили новые, одобряли обычное для Контрреформации возрождение монастырей, мужских и женских обителей, иезуитских общин и братств. Знаменитый университет в Лёвене оставался центром католической науки – и превосходил своих южных конкурентов, поскольку находился далеко от Рима и не столь зависел от бдительного ока щепетильных римских чиновников. Здесь по-прежнему чтили гуманистические традиции Нидерландов, к немалому беспокойству испанских гостей – представителей Церкви и государства. Кроме того, университет сумел не допустить к себе иезуитов, прекрасно зная, как те захватывают власть в любом учебном заведении, в котором им удается пустить корни. Мы увидим последствия этой относительной свободы, когда будем говорить о движении, подрывавшем католическое богословие – янсенизме (см. ниже, с. 545–549).

Австрийские Габсбурги, заняв императорскую резиденцию в Вене, все никак не могли решить, как бороться с протестантизмом в других областях. В обширном и сложном наследовании юрисдикций и прав семьи возникла проблема – географический приоритет. Куда предстояло направить взоры – на северо-запад или на юго-восток? Стоило открыть в венском Хофбурге окно, выходящее на запад – и сразу же вспоминались два столетия, на протяжении которых Габсбурги владели короной Священной Римской империи. На юг и на восток простирались герцогства – наследные земли семьи за пределами Империи – и два великих королевства, Богемия и Венгрия, которым постоянно угрожала мощь османских армий на изменчивой границе. За пределами австрийских земель, передаваемых по наследству, подданные Габсбургов как в Империи, так и в королевствах редко позволяли им забывать о том, что корону монархи получали на выборах, и везде – в Империи, королевствах и герцогствах – были представительские сословия и сеймы, на которых дворяне, владевшие землей, и главные города отстаивали свои финансовые и политические интересы. Практически везде за первые полвека Реформации местные правители решили, что им стоит провозгласить себя протестантами и получить достойное оружие против любых стремлений католиков-Габсбургов к усилению власти. Лютеране в Богемии и Моравии (а в Богемии – и гуситы) давно привыкли к уступкам властителей (гл. 4, с. 207). У Габсбургов, как правило, отчаянно не хватало денег на поддержание правительства и особенно армий, и их не радовала мысль о том, что сословия могут отказать в деньгах, если правящий дом не прислушается к их пожеланиям.

Естественно, глава семьи, повелитель Священной Римской империи, тревожился о том, что происходит в его владениях, которые весьма сократились после Аугсбургского религиозного мира, заключенного в 1555 году. Против монарха выступили светские имперские князья. В конечном итоге Реформацию поддержали почти все, кроме герцогского дома Виттельсбахов в Баварии (это важное исключение, и мы к нему еще вернемся); сходным образом, к концу XVI века ее приняли пятьдесят из шестидесяти пяти свободных городов Империи [2]. Именно то, что протестантизм пустил корни и был так силен, и заставило императора Фердинанда III, ненавидевшего протестантскую веру, проводить политику, основанную на посредничестве и инклюзивности. Мы уже отмечали, что ее продолжил, уже сознательно и восторженно, его сын Максимилиан II (гл. 6, с. 355–356), и во многом благодаря их умеренности в Центральной Европе на несколько десятилетий воцарился мир. Однако другие в семье Габсбургов, особенно эрцгерцоги, правившие наследными землями, куда хуже понимали, что содействие старой Церкви в восстановлении былого господства бессмысленно и напрасно. Эрцгерцоги, сменявшие друг друга начиная с Фердинанда, младшего брата Максимилиана, сотрудничали с Римом, желая провести Контрреформацию. В решающее десятилетие, с 1572 года, им особенно помогло то пристальное внимание, которое папа Григорий XIII проявлял к делам Центральной Европы: он горячо поддержал иезуитов, главных посредников в возвращении к прежней религии. В эрцгерцогах папа Григорий видел полезный противовес политике императора Максимилиана, которому совершенно не доверял.

Но пусть даже в своих наследных землях Габсбурги обладали куда большей властью, чем в Империи, римскому католичеству приходилось трудно, поскольку почти все аристократы и немецкоязычное население за пределами Империи к 1570-м годам исповедовали лютеранство. Тирольские дворяне на дальнем юге оставались заметным исключением и были стойкими католиками на протяжении всей Реформации – но у Тироля были свои причины. Еще в начале XVI века местные магнаты заключили особенно выгодное соглашение по налогам и доходам со старым императором Максимилианом I – он особенно любил Тироль и намеревался сделать его центром своих владений. У местной знати совершенно не было повода выступать против имперской власти и становиться лютеранами, когда пришла Реформация. Благодаря этому открывались особые пути для развития религии, и уже в 1560-х годах эрцгерцог Фердинанд обращал их себе во благо. Немецкоязычные города, свободные крестьяне и общины горняков в наследных землях откликались на проповеди евангелических христиан с 1520-х годов и присоединялись к лютеранам, хотя и вели споры о юрисдикции и налогах с землевладельцами-протестантами – а значит, протестантизм не всегда был способен выступить единым религиозным фронтом против католической агрессии [3].

Восточная и Центральная Европа, 1648

И более того, аристократия, к ярости крестьянства, эксплуатировала феодальные права, такие как принудительный труд. Это было серьезной потенциальной слабостью Реформации, поскольку протестантизм начали тесно отождествлять с поддержкой знати. Особенно справедливо это было там, где многие из крестьян не знали немецкого: в провинциях Нижняя Штирия и Карниола словенские крестьяне неоднократно поднимали жестокие восстания против немецких феодалов, и не случайно миссионерские усилия местного лютеранина Примуса Трубера в середине столетия потерпели неудачу, хотя он был заботливым пастором и перевел Библию на южнославянские языки. Отчужденные от лютеранства, словенцы выразили радикальное стремление к обновлению религии, создав секту «прыгунов» (Springer), в которой их традиционная набожность предстала еще ярче. Они с восторгом слушали пророков-провидцев, чьими устами Богородица и святые повелевали возводить новые церкви. Экзальтированность «прыгунов» очень помогла Контрреформации, хотя католические иерархи сами подавили их, как только официальное католичество укрепило позиции. К тому времени «прыгуны» уже сыграли свою роль [4].

В отличие от светских правителей Империи и иных стран, все важные имперские епископы и архиепископы, обладавшие независимой властью над землями, не желали переходить в протестантизм – вплоть до того, что княжество-епископство Мюнстер, расположенное в пятидесяти километрах от границы с протестантскими Нидерландами, оставалось одиноким форпостом католичества. Эта общая верность (которую предал Герман фон Вид из Кёльна, так и не достигший успеха), безусловно, сохранила остов старой Церкви в Германии и Австрии в середине столетия – в самые опасные годы. Но не было уверенности в том, что имперские прелаты проникнутся к Контрреформации большей любовью, чем к Реформации. И процесс избрания этих епископов, и их обязанности по-прежнему определялись сделкой, которую заключил Рим с императором Священной Римской империи в Венском конкордате еще в 1448 году (гл. 1, с. 75). Наверное, немногие имперские епископы поддержали бы вмешательство центра в дела епархий, намеченное на Тридентском Соборе (на который немногие из них соизволили явиться). Еще важнее то, что Рим почти не мог заставить их проявить почтение к желаниям папы. По большей части они, как и раньше, происходили из древних благородных семей Империи, и их избирали кафедральные капитулы, куда тоже входили потомки знатных родов, так что у многих из них были тесные связи с аристократами, выступавшими на стороне Лютеранской Церкви, а иногда и симпатии к ним.

Последствия проявились в немецком и австрийском католичестве 1560–1570-х годов. Подобно старшим представителям австрийских Габсбургов, многие прелаты благосклонно относились к идее (ненавистной Риму) по предложению чаши с вином мирянам на Мессе и не препятствовали этому в своих епархиях. Епископы не могли понять, почему южан так тревожат Библии на местных языках, и когда на своих Соборах они пытались противостоять протестантам, делающим акцент на чтении Священного Писания, они призывали приходских священников иметь собственные Библии и пользоваться ими так, что в Италии о таком нельзя было и помыслить [5]. Немецких епископов злило вмешательство в местные литургические обычаи, традицию которых хранили на протяжении столетий. Им не нравилось, что папство пытается силой принудить их к совершению тридентской Мессы, и они очень прохладно относились к усилиям Рима насадить всеобщий целибат. Ни сами епископы, ни их подчиненное духовенство не понимали, зачем это нужно, когда вокруг были лютеране с их счастливыми и достойными браками. В 1581 году папский нунций Германико Маласпина, изучая, как обстоят дела в Зальцбургском архиепископстве, выяснил, что в Штирии, находившейся под его юрисдикцией, из 220 приходских священников не найдется и десяти, которые не вступили бы в брак или не имели бы сожительниц. Духовенство дерзко указывало на лютеранских пасторов, которых они считали «не хуже священников в иных провинциях». Еще в 1612 году Вольф Дитрих фон Райтенау, архиепископ Зальцбургский, аристократ, в других отношениях благоволивший к католическим реформам, подал своему духовенству замечательный пример, прижив с любовницей пятнадцать детей. В конце концов его низложили и посадили в тюрьму, но причиной тому стал не этот проступок, а политический просчет [6].

Как можно было воплотить идею Контрреформации, когда большая часть немецкого епархиального духовенства и епископата явно не проявляла к ней благосклонности? Иногда помогал союз выдающегося местного священника и целеустремленной гражданской элиты. Ротвайль, имперский вольный город на крайнем юго-западе Германии, очень удобно располагался в удалении от своего номинального и неэффективного вышестоящего главы, епископа Констанца, и мог управлять своей религиозной жизнью с минимальным вмешательством извне. Городской совет, как ни странно, решил сохранить католическую веру, но Ротвайль, подобно протестантским вольным городам Империи, искал знаменитого священника, способного проповедовать и обучать в городе. Таким стал Иоганнес Уль, местный уроженец из городской элиты, и за более чем полвека с 1559 года он принял немало замечательных и оригинальных решений, как Мартин Буцер в Страсбурге или Генрих Буллингер в Цюрихе, с тем отличием, что Уль стремился возродить верность католичеству [7].

Ротвайль был исключением, особенно потому, что его прекрасно организованную католическую жизнь возглавлял священник из белого духовенства. С 1517 года такие инициативы, проводимые на местах в духе гражданского религиозного активизма, свойственного позднему Средневековью, редко приводили к Контрреформации и почти всегда – к протестантизму. Сторонние наблюдатели, такие как Германико Маласпина, вероятно, поддались бы искушению увидеть яркий символизм в плачевном состоянии самого претенциозного церковного здания Германии, Кёльнского собора. Собор строили более трехсот лет, после чего, в 1560 году, наконец закончились деньги, и теперь поразительно высокие хоры возвышались над городом и Рейном, а все остальное было не более чем чудовищным обрубком. Работы возобновились (при спонсорской поддержке монарха-протестанта) только в XIX веке (см. рис. 15а). Католической Германии отчаянно требовалась помощь со стороны. Именно прогерманский папа Григорий XIII начал заниматься проблемами Церкви, когда в 1573 году озаботился тем, чтобы основать в Риме немецкоязычную духовную семинарию. Гениальная идея этого «Германского коллегиума» заключалась в том, чтобы обойти проблемы, поставленные Венским конкордатом, и обучить должным образом мотивированную аристократическую церковную элиту, представители которой имели высокий шанс стать канониками немецких соборов и в конечном итоге достойно выполнять свое дело, избирая благонамеренных епископов. Постепенно эта стратегия приносила свои плоды, хотя образ жизни Рима не всегда пробуждал у немецких дворян желание подчиняться папе.

С Германским коллегиумом, как и с большинством новых образовательных инициатив в мире Контрреформации, неизбежно были связаны иезуиты. По сути, Коллегиум стал реконструкцией того учреждения, которое некогда пытались основать они сами. В конце концов, именно тяжелое положение католической Германии в 1550-х годах впервые перенаправило иезуитов на борьбу с протестантизмом (гл. 7, с. 381–382). В землях Германии, как и в епархиях Южной Италии, где не хватало обученных церковнослужителей, иезуиты рассматривали немецкие земли как территорию для полевых миссий, на которой требовалось обойти существующую иерархию и восстановить католичество, вернув ему прежнее своеобразие и утраченную силу (гл. 9, с. 477–479). Было легко усмотреть в таком отношении высокомерие и снисходительность, и порой к иезуитам за это относились неприязненно и даже враждебно. В Мюнстере, куда им удалось проникнуть при поддержке местного епископа, многим из верующих они по-прежнему казались почти такими же чужаками, как реформаты. Элиту они раздражали тем, что говорили на верхненемецком, а не на нижненемецком, оскорбительно отзывались о чувствах северных немцев к родному краю, пили вино вместо пива и, как обычно в своих миссиях, пытались отменить местные карнавальные обычаи – правда, успеха они в этом достигали редко. В епархии Шпайера (центр Рейнланда) затаенная злоба местного епископа не позволяла иезуитам основать колледж до 1575 года. В дальнейшем им непрестанно противился город, а в конце Тридцатилетней войны они столкнулись с такими препятствиями со стороны кафедрального капитула, что их деятельность в епархии, по сути, прекратилась [9].