Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

По некоторым подсчетам, в конце XVI – начале XVII веков только 10 % голландцев полностью вошли в Реформатскую Церковь и добровольно подчинялись дисциплине консисторий. Возможно, это слишком пессимистично, но даже самая щедрая оценка, в которой учтены и те прихожане, которые не принадлежали к приходским церквям (Liefhebbers), показывает, что Реформатской Церкви были верны лишь немногим более половины населения [36]. А помимо этого, в Нидерландах наблюдалось невероятное разнообразие евангелических убеждений, отражавшее сложную и тревожную раннюю историю Реформации в стране. Габсбурги подавили протестантизм так жестоко (гл. 4, с. 257), что голландские евангелические христиане перешли к тихим формам восстания против Рима. Повстанцы не имели церковного устроения, способного их сдержать, и часто становились ярыми радикалами. В богатом обществе, где многие владели грамотой и получали достойное образование, ценили память о духовности Эразма Роттердамского – открытой и терпимой, – и здесь уже была публика, готовая воспринять произведения или услышать проповеди самых независимых мыслителей той эпохи. Эта земля породила меннонитов, Давида Йориса и Дом Любви (гл. 4, с. 257–262), и мы не преувеличим, если скажем, что именно на таких людях и держался нидерландский протестантизм в мрачные годы гонений, устроенных Габсбургами в 1540-х годах. Жан Кальвин оскорбительно называл людей такого рода «либертинами»; было у них и другое имя, более нейтральное – спиритуалы. Многие голландцы просто не доверяли суровому и жесткому порядку, принятому в церковных структурах, и, подобно никодимитам (еще одна «любимая мозоль» Кальвина), мирились с любой навязанной им моделью, сохраняя свои тайные мысли и веру. Более того, из-за местничества в провинциях, которое никак не удавалось изжить, никто не мог ввести в государстве единое церковное устроение.

Так возникла модель: голландские гражданские власти, ревностно приверженные делу протестантов, не намеревались следовать требованиям служителей Церкви и строго соблюдать кальвинистские нормы – и не принуждали к этому граждан. Противостояние светских олигархических групп и пресвитерианской церковной иерархии привело к кризису в дни графа Лестера, и его бесславный крах в 1586–1588 годах нанес жестокий удар по амбициям непримиримых кальвинистских министров, которым граф оказывал поддержку, и стал их незаживающей раной [37]. Прагматичные светские политики прекрасно понимали, как много религий исповедуется в их землях. Помимо того, что и сами протестанты придерживались различных мнений, в Соединенных провинциях, особенно на севере, оставалось немало католиков, и многие из них сражались с испанцами, так что было бы неразумно продлевать идеологический конфликт, достигнув соглашения в политике. Но более того, многие либертины принципиально склонялись к веротерпимости. Как и Эразм, они любили Священное Писание, но полагали, что Бог дал людям разум для его толкования – и не доверяли духовенству, которое пыталось узурпировать эту роль.

Некоторые пасторы с этим согласились. Знаменитый Хуберт Дёйфхёйс из утрехтской церкви Якобскерк (в молодости – никодимит и духовный радикал) подчеркивал, что дисциплина должна исходить из души, а не навязываться церковным судом. Он принимал в Церковь всех, кто того желал, не обращая внимания на доктрины, и причащал всех, кто решал прийти [38]. Однако после смерти Дёйфхёйса даже Якобскерк вошла в дисциплинарную структуру Кальвинистской Церкви, и городские власти, выступавшие за терпимость, не оставили этот урок без внимания. В споре предводителей Кальвинистской Церкви с городским советом Лейдена некоторые советники вспоминали, как Лейден героически пережил испанскую осаду, и грозили тем, что могут предпочесть испанскую инквизицию женевской дисциплине [39].

Амстердам – это яркий пример того, как городская элита, сознательно проявившая веротерпимость, столкнулась с кальвинистским духовенством, печально известным своей нелюбовью к компромиссам, и решила удержать кальвинистов в известных границах. В 1640-х и 1650-х годах, когда регенты Амстердама перестраивали ратушу, важнейшим мотивом для живописи, украсившей Судебную палату, была история Моисея. Он спускался с горы Синай, держа в руках скрижали с Десятью заповедями, и был готов осудить израильтян за поклонение золотому тельцу, которого поставил в его отсутствие Аарон. Для грамотного голландца, прекрасно знавшего Библию, послание было ясным: Моисей, представитель светской власти, знал больше, чем священник Аарон, который глупо решил потакать религиозным страстям детей Израиля – и навлек на них страшную беду [40].

Так появилась первая в Европе официальная Церковь, к которой можно было присоединиться без особого труда – и которую можно было покинуть без каких-либо серьезных наказаний, пусть даже реформаты и владели монополией на здания приходских церквей и на совершение общих богослужений. Штаты Голландии, с предсказуемой эффективностью, достойной зависти, подали пример другим провинциям, оплачивая труд своих пасторов из консолидированных государственных фондов, средства для которых в основном забирались у дореформенной Церкви. Благодаря этому пасторы в провинции обрели определенную независимость от прихожан – но теперь они были обязаны светским господам, что не понравилось бы Кальвину. Приходские священники на севере Нидерландов, к своему разочарованию, выявили проблему, позже ставшую уделом всех церквей в современном западном мире: им приходилось обеспечивать духовные блага – совершать крещения, свадьбы, похороны – для религиозно аморфной публики и в то же время заботиться о немногих благочестивых душах. В отдаленной глубинке они еще могли добиться подобия монополии на служение, но во многих городах Соединенных провинций им в этом постоянно препятствовали.

Особенно заметно проблема Церкви проявилась в связи с дисциплиной – главной заботой реформатов (гл. 14, с. 657–666). В Нидерландах, чтобы добиться ее соблюдения, консисториям приходилось убеждать – в отличие от таких кальвинистских обществ, как Шотландия, где преступника могла осудить вся община. Некоторые голландцы, сперва восхитившись реформатской верой за ее строгую дисциплину, сочли отсутствие всестороннего авторитета невыносимо мирским, оставили свои приходские церкви и ушли в радикальные секты, где дисциплина в общинах могла оказаться еще более суровой; особенно этим славились меннониты [41]. Они были наиболее сильны на самом севере страны, особенно в Западной Фрисландии. В этих краях некогда проповедовал местный уроженец Менно Симонс, и меннониты, подобно ему, были готовы нести благую весть не на голландском, а на фризском, а потому они быстрее влились в сельское общество, чем кальвинистские священники с их опорой на город. Примечательно, что в тех европейских странах, где можно было свободно выбирать религию – в Польше, Трансильвании и Нидерландах, – значительное меньшинство населения примкнуло к радикалам; в Западной Фрисландии их доля, по всей видимости, составила 12–14 % [42]. И те, кто совершал такой выбор, дорожили независимостью мысли. Меннониты входили в число самых дисциплинированных радикалов и гордились этим, но это не помешало многим из них найти духовную пользу в трудах Давида Йориса, восторженного и своенравного гения, ненавидевшего любую форму общественной дисциплины.

Впрочем, не следует слишком увлекаться картиной благожелательного голландского плюрализма. Французский историк Доминик Кола даже зашел так далеко, что назвал религиозное лоскутное одеяло Соединенных провинций «умножением нетерпимости и фанатизма внутри разных религиозных групп», а одна противоречивая голландская пословица гласит: «Один голландец – богослов; двое – Церковь; трое – раскол» [43]. История Якоба Арминия покажет, сколь жестокое пламя страстей могло полыхать даже в самом голландском протестантизме. Арминианство подорвало религию не только в Соединенных провинциях, но и на Атлантических островах (гл. 12). Оно, словно растворитель, стерло четкие линии всей Реформации. И осуждение арминианства на Дордрехтском синоде в 1618–1619 годах ознаменовало перелом.

Кто мог предположить, что Арминий (такой псевдоним взял Якоб Хермансзон, священник и ученый) предаст голландский кальвинизм? В стране, выдержавшей трудный бой за чистоту Евангелия, путь набожного священника, избранный им, сперва казался идеальным. В пятнадцать лет он познал весь ужас борьбы за независимость: многих его родных убили испанцы, грабившие Аудеватер. В 1576 году он поступил в Лейденский университет, ставший символом героической борьбы Нидерландов и протестантского стремления к совершенству в науке. Его основали всего за год до прибытия Арминия – как говорили в народе, это была награда, которой удостоился город, выдержавший испанскую осаду, достойную эпопеи. Из Лейдена Арминий уехал в Женеву, учиться у Теодора Безы, первосвященника кальвинистской ортодоксии, а оттуда его призвали проповедовать Евангелие в Амстердам. Он был рукоположен в 1588 году, стал пастором в Амстердаме; потом его вызвали обратно в Лейденский университет, он занял должность преподавателя теологии, и с 1603 года до самой смерти, последовавшей шесть лет спустя, получал там регулярное жалованье, пользуясь огромным уважением учеников.

Да, это был достойный послужной список для Церкви, которая всеми силами пыталась сформировать по своим кальвинистским лекалам новую независимую страну. Однако у Арминия был слишком острый ум, чтобы ограничиться достижениями второго поколения реформатских мыслителей, таких как Теодор Беза в Женеве или Урсин и Занчи в Гейдельберге. По его мнению, реформатская традиция подошла к той дилемме, которой со временем достигает любая плодотворная интеллектуальная система, когда подходит к завершенности: новые обстоятельства и внутренние противоречия в ее логике заставляют ее искать новые пути и преображают до неузнаваемости. Проблема заключалась в вопросе, составлявшем саму суть Реформации еще со времен Лютера: какие отношения связывают человечество и Бога? В спорах лютеран и реформатов преемники Кальвина становились все более догматичными в утверждениях, безжалостно задавая вопросы о спасении, значение которых Кальвин обычно преуменьшал. Беза говорил о двойном предопределении и утверждал, что еще до того, как Адам и Ева согрешили, ослушавшись Бога в Эдемском саду, Бог уже решил, кто из людей будет проклят, а кто – спасен (эта точка зрения известна как супралапсарианство или антелапсарианство). Кальвин сумел примирить желанную для него мысль о том, что Иисус Христос тревожился обо всем человечестве, и свою веру в то, что выбор избранных предопределен Богом, – он утверждал, что Христос умер на Кресте за все человечество, но теперь, когда он ходатайствует за спасение людей одесную Отца, он молится не за всех. Беза на этом не остановился; он считал, что Христос умер только за избранных [44]. В том, как Беза трактовал историю рода человеческого после грехопадения в Эдеме, многие из христиан, не разделявшие кальвинистских воззрений, усматривали подозрительные черты божественной махинации. Можно было обвинить Бога в том, что Он – автор вины Адама и Евы и, следовательно, всего человеческого греха; такую доктрину Жером Больсек, по его словам, нашел в учении Кальвина еще в 1551 году (гл. 5, с. 296).

Именно развитый кальвинизм и дал Арминию образование. Он не первым из мыслителей тревожил зарождающуюся Протестантскую Церковь в Нидерландах сомнениями в истинности кальвинистского подхода. Великий голландский гуманист Дирк Волкертсзон Корнхерт – патриот, литератор, пишущий на родном языке, драматург, открыто заявлявший о своей приверженности несектантскому христианству и о пренебрежении иными его формами, – поднял эти вопросы на спорах в Лейдене в 1578 году [45]. Речь шла о свободе совести, и Кальвинистская Церковь стала для нее самой большой угрозой: Корнхерт прекрасно знал, что говорил Себастьян Кастеллио о нетерпимости Кальвина (гл. 5, с. 299), и теперь сознательно повторял эти слова. Его соперниками в диспуте должны были стать двое священников-кальвинистов, но в итоге они с ним согласились, и теперь уже Арминия призвали защитить от перебежчиков доктрину его старого учителя Теодора Безы. Проблемы, с которыми столкнулся Арминий, заставили его усомниться, когда он размышлял над посланием апостола Павла к Римлянам – над тем самым текстом, с которого и начался пессимизм августинской традиции в рассуждениях о состоянии человечества. К 1591 году Арминий уже публично высказывал свои сомнения, наставляя паству в Амстердаме, чем вызвал большой фурор. В 1602 году, когда в городе произошла жестокая вспышка чумы, он, как истинный пастырь, посещал больных, и его повергло в тревогу отчаяние одной благочестивой пары, которая перед лицом смерти не могла проникнуться уверенностью в том, что Бог простит их грехи, – той самой уверенностью, которую должен был испытывать каждый кальвинист. В утешение Арминий приводил им цитаты из Библии – и убедился, что о таком важном вопросе, как спасение души, следует говорить очень осторожно, учитывая тончайшие различия смысла [46].

Величайший позор – и величайшая опасность – для Реформатской Церкви в Нидерландах таились в том, что Арминий был не чужаком, как либертин Корнхерт или какой-нибудь сумасшедший лютеранин, а священником-кальвинистом с безупречной репутацией. Долгие годы он во многом был верен своим кальвинистским корням. Он никогда не отрицал учение о предопределении, и более того, иногда он даже был готов защищать тезис о том, что Бог предначертал как спасение для одних, так и проклятие для других, но уточнял, что проклятые пострадали «по собственной вине», а также по правосудию Божьему [47]. Всегда осторожный в суждениях, он сказал только: «Я никогда не учил тому, что истинный верующий может полностью или окончательно отпасть от веры и погибнуть, но не скрою, что в Священном Писании есть отрывки, которые, как мне кажется, имеют такой смысл» [48]. Но его великое восстание заключалось в том, что от этих очень осторожных суждений он перешел к отречению от непреодолимой силы Божьей благодати, сказав, что рядом с теми, кого Бог по воле своей навеки избрал для спасения, есть и те, кто решает отвергнуть дар Божьей благодати, отступить от веры и обречь себя на вечные муки. И Бог предвидит их волевой акт, ведущий к их проклятию, – но не предопределяет его сам. Более того, Арминий дерзко предположил, что изложения доктрин, столь ценные для Голландской Реформатской Церкви с тех давних дней, когда она боролась за выживание в 1560-х годах, – Бельгийское исповедание и Гейдельбергский катехизис, – не являются образцом совершенного богословия и даже, может быть, требуют пересмотра.

Почему же эти споры внутри кальвинизма должны были стать такими ожесточенными? Следует помнить, что в 1590-х годах, когда Арминий начал сомневаться в развитой кальвинистской доктрине, положение Реформатской Церкви все еще было очень хрупким. В Нидерландах она существовала не дольше сорока лет, доктрины ее были не старше, и, мягко говоря, далеко не все голландцы назвали бы себя ее приверженцами. Но пусть даже священники-кальвинисты и не смогли навязать всей стране благочестивую дисциплину, они определенно не собирались идти на какие-либо дальнейшие уступки в доктринальных вопросах. Спор о кальвинизме не был исключительно богословским. Кальвинизм стал неразрывно связан с борьбой Нидерландов за независимость от Испании, а к 1600 году эта борьба, если взглянуть на нее глазами реалиста, завершилась лишь частичным успехом. Даже несмотря на победы, одержанные протестантами в боях с испанскими армиями в 1590-х годах, независимые Соединенные провинции контролировали менее половины старых Нидерландов и утратили все надежды на восстановление южных провинций, где изначально, в 1560-х годах, и зарождалось протестное движение кальвинистов. В Реформатской Церкви на севере было много духовных лиц и мирян, изгнанных с юга за веру, и их кальвинистские воззрения усиливались из-за неизбывной тоски по потерянной родине. В любой критике доктрины, за которую многие сражались и погибли, им виделось политическое предательство и богохульство против Божьего плана по спасению; и это напомнило бы им о многих вероломных поступках, свершившихся за долгие годы борьбы. Многим, должно быть, Арминий казался не лучше того убийцы, от чьей руки пал Вильгельм Оранский.

Так Арминий разжег пламя вражды, а здоровье его было подорвано постоянными богословскими спорами, особенно с Франциском Гомаром, его коллегой по Лейденскому университету и ярым кальвинистом. И все же он умер спокойно, в своей постели. Его не раз пытались осудить на различных церковных и университетских диспутах, но враги так и не смогли вынести ему окончательный приговор. Безусловно, он мог рассчитывать на серьезную поддержку. Отчасти она была идейной – либертины полагали, что ни реформатам, ни в той же мере католическим прелатам не позволено облачать религию в идеологическую смирительную рубашку. Но был в ней и политический аспект: и пастыри, и миряне, которым притязания кальвинистского духовенства казались подозрительными, видели в попытках заглушить голос Арминия неприемлемую претензию на духовную власть. Регенты в свободных Нидерландах не допускали и мысли о том, чтобы позволить церковным синодам посягнуть на их юрисдикцию, и в спорах церковных судов с гражданской властью попытки призвать Арминия к ответу за его взгляды снова и снова оканчивались неудачей.

Освободившись от сдерживающего влияния Арминия, его сторонники быстро вступили в противостояние с кальвинистской духовной элитой. В 1610 году, по итогам встречи в Гауде, они опубликовали протест, обращенный к Генеральным штатам Соединенных провинций – Ремонстрацию. Отныне те, кто согласно с Арминием полагал, что люди способны противиться божественной благодати, именовали себя ремонстрантами. Все больше спорили уже не о доктринах, а о том, где пролегает та тонкая грань, которая разделяла сферы контроля между Церковью и гражданской властью; духовенство и общины выстроились друг против друга, и к середине десятилетия почти парализованные Соединенные провинции находились на пороге гражданской войны. Церковь не смогла решить этот спор сама – и, естественно, вмешались политики. Главными соперниками стали опытный государственный деятель Йохан ван Олденбарневелт – с подозрением относившийся к кальвинистам и стремившийся к вере, которая бы не так разобщала зарождавшуюся страну, – и принц Мориц Нассауский, штатгальтер провинций независимых Нидерландов (всех, кроме одной) и военный предводитель страны в борьбе против испанцев. В политику Морица привел именно Олденбарневелт, но оказалось, что их интересы все больше расходятся, особенно после 1609 года, когда Мориц резко выступил против двенадцатилетнего перемирия, заключенного Олденбарневелтом с испанцами. После установления этого мира южные провинции, над которыми властвовали испанцы, навсегда отделились от независимого Севера, и чувства Морица, не принимавшего такой исход, совпали с горечью предательства, боль от которого ощутили многие кальвинисты с юга.

Поэтому союз Морица и кальвинистов был почти неизбежен, и в борьбу ремонстрантов с их противниками вступили, пробуя силы, самый влиятельный политик Олденбарневелт и самый могущественный военачальник Мориц. В 1618 году Мориц организовал успешный военный переворот против сторонников Олденбарневелта, и через несколько месяцев в Дордрехте был созван национальный синод Реформатской Церкви, призванный разбить богословские аргументы ремонстрантов и уничтожить последних как политическую силу. Среди приглашенных присутствовали реформатские богословы из Швейцарии, Германии и Англии, благодаря чему синод стал самым представительным из всех, когда-либо происходивших за время протестантской Реформации. С ремонстрантами обращались как с обвиняемыми и осуждали их с такой жестокостью, что она встревожила некоторых иностранных делегатов. Синод сформулировал выводы под пятью заголовками, которым предстояло стать ориентирами развитого кальвинизма: Бог избирает безусловно; Христос умер искупительной смертью только для тех, кто был избран для спасения; род человеческий совершенно греховен и пребывает в полном моральном упадке; Божья благодать непреодолима; и благодать, ведущая избранных Божьих ко спасению, никогда не ослабевает.

После разгрома ремонстрантов и завершения синода Олденбарневелт был казнен, а духовных лиц и мирян начали жестоко преследовать. И пусть даже в 1625 году, со смертью Морица, ремонстранты вздохнули чуть свободнее, им навсегда была закрыта дорога в Голландскую Реформатскую Церковь, и границы реформатского протестантизма стали более строгими, чем когда-либо. Защитив в Дордрехте кальвинизм крайних взглядов и не допустив ни малейших уступок, официальная Голландская Реформатская Церковь стала маяком реформатской традиции во всем мире, главным борцом с двумя угрозами – не только с арминианами, но и с социнианцами-унитариями, в движении которых ортодоксальные реформаты (в чем-то справедливо) усматривали связь с учением Арминия. Ее теологическому господству помогли два внешних фактора: во-первых, в 1622 году, с поражением Пфальца, был разрушен Гейдельбергский университет и делу реформатов был нанесен жесточайший удар (гл. 11, с. 560–561); во-вторых – с 1660 года Церковь Англии постепенно отдалялась от мира реформатов (гл. 12). Так у Нидерландов не осталось ни одного великого соперника в борьбе за первенство по эту сторону Атлантики. Впрочем, в XVIII веке реформатской религии предстояло пережить новый, очень важный расцвет – в университетах и церквях Северной Америки (гл. 12, с. 609–610 и гл. 17, с. 776–777).