Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Более шестидесяти лет Габсбурги избегали крупной религиозной войны в Центральной Европе и при этом неуклонно улучшали положение католичества. А Франции, прежде чем определяться с устроением религии, предстояло еще выйти из десятилетий гражданской войны, одной из самых ужасных в истории королевства. В 1574 году, когда Карла IX сменил на престоле его брат Генрих III, вернувшийся в страну после злосчастной авантюры с воцарением в Речи Посполитой, он понял, что все стало еще хуже, чем до его бегства: разделенное королевство все никак не могло излечить раны после резни в ночь святого Варфоломея (гл. 7, с. 396–397 и с. 402–403). Можно с уверенностью сказать, что травмы и противоречия, раздиравшие Францию впоследствии и часто приписываемые Великой французской революции 1789 года, на самом деле берут свое начало в этом периоде, в порожденной им жестокости и убийственных обидах.

Образ нового короля часто предстает перед нами так, как его видели враги-иноверцы. В стремлении приписать ему все мыслимые пороки они обращались к темнейшим уголкам своей души, а под конец, объявив короля порождением дьявола, обвиняли его в высшем зле – гомосексуализме. Безусловно, король вступал в пылкие отношения с фаворитами (миньонами): это были очаровательные юноши, не связанные с миром французской силовой политики, и они давали монарху любовь, которой он был лишен в ядовитой атмосфере политических игр. Пылкий, умный, впечатлительный, Генрих часто совершал экстравагантные поступки – от самобичевания и покаянных молитв, возносимых под влиянием исповедников-иезуитов, до преподнесения своим любимцам разорительно дорогих и отчаянно легкомысленных подарков [35]. Как и его мать, Екатерина Медичи, которой выпало перенести немало оскорблений, он мог реагировать на них с юмором: как-то раз, в 1583 году, после особенно жестоких нападок одного парижского проповедника, король послал одному фанатику-католику четыреста крон с указанием «купить сахара и меда: они придадут сил в Великий пост, и от слов не будет так горчить». Подобные остроты не могли очаровать ни тех, кто был лишен чувства юмора, ни фанатиков [36]. Будь времена спокойными, Генрих мог оставить о себе прекрасную память как реформатор, одаренный богатым воображением, или как покровитель искусств. Но все произошло иначе, и в 1570-х и 1580-х годах, когда он всеми силами пытался выбраться из дебрей, все становилось только хуже – и за эти усилия он заплатил жизнью.

Сразу скажем: только оптимист мог бы надеяться на то, что ему удастся сдержать великих магнатов – Гизов, Бурбонов, Монморанси, – чья борьба за отстаивание притязаний разрушала королевство с 1559 года (гл. 6). Двух самых проблемных по крайней мере удалось обуздать, оставив при дворе. Одним был жених, чья свадьба повлекла резню 1572 года, Генрих Наваррский, возглавивший дом Бурбонов и ради спасения своей жизни ставший верным католиком. Другим – младший брат короля, бездарный, но безмерно амбициозный Франсуа, герцог Алансонский; позже он пробудил чувства уже немолодой Елизаветы, королевы Англии, а потом пытался очаровать голландцев, став их сувереном, но не преуспел (гл. 8, с. 429–430; к тому времени он получил титул герцога Анжуйского). Главный предводитель протестантов из тех, кто остался в живых, двоюродный брат Генриха Наваррского, Генрих, принц де Конде, находился в изгнании, в то время как Гизы, не зная, вступить ли в союз с Генрихом Наваррским или Франсуа Алансонским, выжидали. Вскоре все изменилось; сначала Франсуа, а потом и Генрих бежали – и каждый призвал аристократов его поддержать. Де Конде вновь возглавил гугенотов на юге Франции, которые успели перегруппировать силы – и король-католик теперь значил для них намного меньше, чем до 1572 года. Некоторые французские протестанты даже говорили о республике или, по крайней мере, о радикально децентрализованном королевстве, и на юге, в непрочном союзе протестантов и католиков-оппортунистов, становилось реальностью независимое правительство.

Король Генрих, как некогда, в 1560-х годах – сам император Фердинанд, пошел против своих католических убеждений и, чтобы выиграть время для монархии, начал проводить политику, основанную на инклюзии и компромиссах. Королевская власть во Франции не только была искалечена политически. Страну постиг и финансовый крах: в 1574 году, более-менее мирном, если говорить о гражданском обществе, чистые доходы королевства составили 4,5 миллиона ливров, расходы – 20 миллионов, даже после жестокой экономии [37]. Соответственно, в 1576 году Генрих выступил спонсором соглашения, позже несколько несправедливо названного «миром Монсеньора» – по титулу учтивости его брата, герцога Алансонского. Соглашение воплотилось в королевском указе, обнародованном в Больё. По нему Южная Франция получала независимое правительство, которое де-факто и так существовало весь предыдущий год, и вновь создавались укрепленные цитадели, где протестантам, по воле короля, гарантировали безопасность. К тому времени шансы на то, что соглашение продлится долго, были крайне малы. С 1560-х годов, когда монархия впервые попыталась успокоить протестантов, каждая подобная инициатива рождала пламенную ненависть у их непримиримых врагов – католиков, объединявшихся в политические лиги. Они создали крупнейшую из подобных организаций, Католическую лигу, номинальным лидером которой стал глава ультракатолической семьи Гизов, герцог Генрих де Гиз. Король невольно предоставил Лиге политическую платформу, когда в декабре 1576 года созвал собрание Генеральных штатов в Блуа, желая собрать деньги и достичь соглашения, способного успокоить нацию. Оказалось, что в Штатах очень много сторонников Лиги, которые даже рискнули создать прецедент и отказали королю в денежных выплатах. Монарх оказался в ловушке; он прилюдно плакал, принимая условия Лиги для кампании против гугенотов. И политика Лиги была настолько мстительной, что королю предстояло плакать у всех на виду еще не раз [38].

От прекращения «мира Монсеньора» до смерти короля Генриха в 1589 году объявленная гражданская война вспыхивала трижды. Последний ее этап не окончился и после смерти монарха и шел на протяжении большей части 1590-х годов. Мгновения мира были не более чем кратким затишьем. Стоило провести переговоры – и экстремисты с обеих сторон тут же нарушали их условия; на местах заключали сделки, совершали злодеяния, и отчаянное насилие продолжалось, точно неутихающий шторм. К концу 1580-х годов Франция уже не функционировала как содружество. Филипп II Испанский воспользовался хаосом, поразившим давнего врага семьи, и начал заигрывать с французскими католическими экстремистами. Он мог получить двойную награду: сделать Испанию гегемоном и содействовать интересам Святой Церкви. Интерес Филиппа стал реальным, когда Франсуа, герцог Анжуйский, умер в 1584 году. По странному совпадению – биология ли была тому виной или злая судьба – все четыре сына короля Генриха II, в том числе и трое королей, унаследовавших престол друг за другом, не смогли произвести на свет наследника, и мужская линия Валуа была на грани исчезновения. Монсеньор не смог проявить себя ни как предполагаемый король-супруг в Англии, ни как монарх в Нидерландах, и даже его смерть повлекла новую катастрофу – ведь если бы он взошел на престол после смерти бездетного Генриха III, то Францией бы правил король-католик, и преемственность сохранилась хотя бы в этом.

Причуды генеалогии и французского закона о наследовании престола означали, что после смерти монарха королем станет Генрих, король Наварры, вновь объявивший себя протестантом. Филипп Испанский, не прекращая следить и за войной, которую вел в Нидерландах, и за событиями во Франции, решительно стремился этого не допустить – и в декабре 1584 года заключил с Гизами и с дядей Генриха Карлом де Бурбоном, католическим кардиналом, соглашение, по которому после смерти короля кардинал наследовал французский трон при поддержке испанских войск. Престарелому иерарху была уготована роль «пустого места», подставного лица, благодаря которому французскому католичеству перестала бы грозить опасность. Католической лиге, обновленной и усиленной, предстояло открыто заявить об изменении порядка наследования и созвать католиков под свои знамена. Когда Лига в 1585 году раскрыла карты, папу Сикста V призвали отлучить от Церкви протестантских предводителей – Генриха IV Наваррского и принца де Конде. Естественно, католики обрушили на короля Франции потоки злобы и кляли его на все лады, называя эгоистичным похотливым содомитом, хотя он мог лишь беспомощно наблюдать, как у него отбирают наследство, поскольку вся стратегия Лиги и причина, по которой ее сторонники с оружием в руках выступили за Бурбонов, требовали изобличить Генриха III как короля, неспособного стать отцом наследника.

Впрочем, Генрих Наваррский не собирался отказываться от своих законных притязаний на престол. В кампаниях он проявил себя прекрасным полководцем, он умел вдохновить и был способен на новаторство, а кроме того, мог опираться на военно-морскую мощь гугенотов, намного превосходившую королевский флот [39]. Он обладал качествами лидера, которых так не хватало Генриху III. Его харизма, его сила, его способность привлечь широкие массы, рвение, с которым он стремился справиться с кризисом, веселость, открытость и любвеобильность – все это соответствовало общепринятому стереотипу мужчины-монарха. И его поддерживали не только протестанты. Многие католики с отвращением относились к насилию, чинимому их единоверцами, и яростно требовали от папы римского принять ответственность, отменить традиции королевства и решить, кто должен стать королем. После того как Генрих IV вновь принес во Францию мир, юрист и историк Этьен Паскье, благоразумный «галликанский» католик, уже в преклонном возрасте оценил кошмарные годы активных действий Католической лиги (гл. 1, с. 75) и провел различие, которое, по сути, было отказом от Контрреформации: «Я люблю, уважаю и чту католическую, апостольскую и римскую веру, как поступали все наши предшественники в нашей Франции… Я ненавижу секту иезуитов, которые, притворяясь, что покорны Святому Престолу, ввели здесь свои новшества» [40]. Католики-экстремисты дали одно ироничное название умеренным силам, назвав их politiques («политиканами») – со всеми оттенками аморальности и беспринципности, которые подразумевает это слово.

На самом деле politiques так и не создали сплоченной партии, подобной Католической лиге, и у них были свои моральные устои: они, как истинные галликане, не доверяли Риму; они любили мир и признавали верховенство закона; они испытывали ужас перед унижением монарха-католика и часто искренне верили в то, что люди с разными религиозными принципами не имеют права навязывать друг другу свои убеждения. В благочестии Лиги была пуританская суровость, и во многом ее поощряли проповеди иезуитов, для многих столь же неприятные, как нападки кальвинистов на традиционную культуру. Например, в Руане, в Нормандии, выступала карнавальная труппа «Аббатство дураков» (Abbaye des Conards): в те невинные дни, когда мир еще не обратился в ад, смелые юноши из процветающих городских районов ставили накануне Великого поста сатирические сценки, высмеивавшие местное общество. Доставалось и Церкви, ее иерархии и инстанциям. В 1562 году, когда в городе стало больше гугенотов, они за столь нечестивые фривольности забрасывали карнавальные шествия камнями. Когда гугенотов подавили, «Дураки» вернулись при поддержке местных властей; впрочем, теперь они относились к своей сатире осторожнее. Католическая лига, в свою очередь, полностью запретила «Дураков», хотя после 1589 года они обрели в городе огромную популярность. Теперь смеяться над религией не позволялось. «Дураки» проявили благоразумие и не затрагивали эту тему даже после распада Лиги и восстановления королевской власти. Но какие бы беды ни постигали «Дураков», многие считали, что они опасны для города в гораздо меньшей степени, чем трезвая идеологическая чистота гугенотов или сторонников Лиги [41].

Весной 1588 года короля Генриха ждали новые, еще более тяжелые испытания. На протяжении своего правления он, словно играя с огнем, почти все время пребывал в Париже. С 1560-х годов сюда стекались все, кто терпеть не мог протестантов, и естественно, что власть перешла к Католической лиге, ненавидевшей и презиравшей короля. Сторонники Лиги пригласили своего героя, Генриха де Гиза, на встречу с монархом. Тот запретил де Гизу входить в город, но последний не обратил на приказ никакого внимания, и король, видя, как восторженно приняли герцога, попытался утвердить свою власть и вывести на улицы швейцарских наемников. Парижане возвели баррикады, лишили противников свободы маневра и одержали победу, воспоминания о которой сохранились на долгие века – так же поступали и в дни кризисов, случившихся во Франции после 1789 года, и даже во время студенческих протестов в 1968 году, хотя в последнем случае это больше походило на трагикомедию. Король бежал из столицы, потеряв любое право притязать на власть, и ему пришлось созвать Генеральные штаты в Блуа, в своем городе-дворце. Все шло к тому, что Лига вновь, как и в 1576 году, отпразднует триумф.

И в предчувствии краха в душе короля созрела жажда убийства. Он вызвал герцога де Гиза с утренней встречи королевского совета на частную аудиенцию. Де Гиз, не веривший, что у Генриха хватит смелости для отчаянных действий, был убит в королевском вестибюле раньше, чем смог вымолвить хоть слово. Кардинала де Бурбона схватили и арестовали. По словам английского посла, король Генрих лично доложил матери: «Госпожа, я пришел сказать, что я – король без соправителя. Герцог де Гиз, враг всех моих деяний, отправлен на тот свет». Екатерина Медичи, за долгое время вдовства ставшая свидетельницей многих кровопролитий, хладнокровно ответила: «Вы нанесли великолепный удар, и теперь остальные, может быть, тоже достигнут цели» [42]. Естественно, все пошло не так, как того хотел король. Лига получила повод – и как с цепи сорвалась. По всей Франции на похоронных проповедях в честь де Гиза звучали призывы к мести. Все жаждали разрушать и убивать. А риторическая находка проповедника Жана Гинсестра, провозгласившего, что Генрих де Валуа (Henri de Valois) – это анаграмма с тайным смыслом «злодей Ирод» (vilain Herod), на этом фоне подобна лишь маленькому дротику, чье острие пропитано ядовитой злобой [43]. Приверженцы Лиги создали в Париже временное правительство, а богословские эксперты Сорбонны провозгласили, что король Генрих утратил верность подданных.

Смерть собирала свою жатву до 1589 года. Сторонников королевской семьи убивали. Некий иезуит, когда-то бывший исповедником Генриха, предложил папе Сиксту убить короля, и хотя папа отказался, многие были готовы исполнить волю Божью и без одобрения понтифика [44]. Честь выпала мирянину-доминиканцу Жаку Клеману, который в июле 1589 года заколол Генриха. Последний умер в мучениях на следующий день, успев призвать своих последователей биться за Наварру, за обращение которой в католичество он так страстно молился. Теперь на кафедры взошли проповедники Лиги – и с ликованием, не подобающим похоронам, произнесли речи в память о мертвом короле, а затем вознесли хвалу его убийце Клеману. По указаниям Лиги, в проповедях казненный убийца сравнивался с Юдифью, древнееврейской героиней, отрубившей голову врагу Божьему (согласно библейской книге, которую протестанты сочли бы апокрифом) [45]. Тот дикий восторг, с которым католики говорили об убийстве монарха, был сильнее любого гнева, воспламенявшего речи гугенотов в минувшее десятилетие, и с ним редко могла сравниться даже риторика мятежных протестантов в Шотландии, Англии или Нидерландах за предыдущие тридцать лет.

В глазах тех, кто чтил традиционный закон, король Наварры теперь стал Генрихом IV, королем Франции. В течение следующих девяти лет он боролся за то, чтобы это стало реальностью. В 1590 году он осадил Париж, и жестокие сражения были ужаснее, чем в дни прусской осады 1870 года: тысячи людей (некоторые говорили – тридцать тысяч) умерли от голода, но не сдались еретику. В стремлении выжить люди доходили до отчаяния. Испанский посол, оказавшийся в городе, точно в ловушке, предложил перемалывать сухие кладбищенские кости в муку и делать из нее хлеб для бедноты. В конце концов Генриху пришлось отступить и снять осаду [46]. К 1593 году король думал над тем, удастся ли ему объединить королевство, и оценивал шансы. Кардинал де Бурбон был мертв, и никто, кроме Генриха, не мог по праву претендовать на престол. Но какую веру ему принять? Остаться протестантом? Тогда всегда будет повод для розни. А если стать католиком, он мог бы увлечь подданных, увести восторженных приверженцев Лиги в ряды politiques и облегчить жизнь убежденным галликанцам. Говорят, в 1593 году, ведя переговоры с умеренными сторонниками Лиги, король часто думал: «Париж стоит Мессы». Хотя эта знаменитая цитата приписана ему на еще менее надежных основаниях, чем совершенно иная по смыслу фраза Мартина Лютера: «На сем стою, и не могу иначе», ее стоит вспомнить, поскольку в ней выражена суть того времени. В те дни идеологический принцип стал тяжкой ношей, его отвергли, и мы ясно видим, как относились к Реформации и Контрреформации многие европейские политики и правители после семидесяти лет борьбы [47]. Король прислушался к католикам, посетил Мессу в королевской церкви аббатства Сен-Дени, а в 1594 году совершил то, что казалось невозможным: его с восторгом приняли в самом Париже, на Мессе в соборе Нотр-Дам.

Теодор Беза, который за все свои долгие годы в Женеве поддерживал переписку с Генрихом Наваррским, регулярно получал от него деньги и был предан ему, словно новому царю Давиду, получил страшный удар, когда Генрих предал благочестивое дело. И все же он остался верным и утешал свою печаль, читая о другом герое Ветхого Завета – о Самсоне, защитнике Божьем, отдавшем свою жизнь, чтобы убить врагов Израиля. Так, может, король Генрих совершил еще более великий подвиг и пожертвовал своей душой во имя Бога? Кроме того, Беза считал, что он по-прежнему числится в платежной ведомости короля [48]. У папы Климента VIII ушло два года на обретение такой же веры в новообращенного монарха, но в 1595 году он, пусть и неохотно – и к ужасу Филиппа Испанского – отпустил Генриху грехи за прежний отказ от католичества. Действия папы показывали, что он, видя нескончаемую бойню во Франции, уже не доверял Лиге и не думал, что та способна создать католическое королевство; в любом случае, он не восторгался Филиппом. Война повернулась в пользу Генриха. Лига никак не могла договориться о том, кто сменит короля, и все больше и больше местных правителей склонялись к мысли о том, что ревностная деятельность Лиги угрожает традиционной власти. Экстремисты, выступившие на стороне Лиги, только укрепили их в этой мысли, поскольку не раз предлагали убить короля. Они устраивали примерно одно серьезное покушение в год, и их рвение было столь непоколебимым, что в 1990-х годах ими восхитились бы приверженцы фетвы, которую аятолла Хомейни издал против Салмана Рушди. В конце концов, в 1610 году один из них, Франсуа Равальяк, озлобленный школьный учитель и неудавшийся иезуит, достиг своей цели и убил еретика-лицемера во имя чистой и непорочной религии.

В обществе нарастало отвращение к Лиге и непомерному злу, творимому ей. Но и без этого в конце 1590-х годов французские католики-патриоты ясно осознали: бои продолжались прежде всего потому, что их поддерживал извне король Испании. И патриотам пришлось выбирать: на одной чаше весов была интернационалистская воинственность Лиги, сражавшейся за католическую веру, на другой – верность французской короне и подозрительное отношение к намерениям испанцев. Ряды сторонников католического интернационализма поредели. В мае 1598 года измученные и деморализованные испанцы подписали договор с Генрихом в Вервене. Их амбиции во Франции обратились в ничто; через несколько месяцев умер король Филипп, и Европа узнала, что ее величайшая Империя может терпеть поражения. Французская власть наконец смогла прийти к религиозному компромиссу, к которому монархи, наследовавшие друг другу, стремились более тридцати лет. Он воплотился в эдикте Генриха IV, подписанном в бретонском Нанте по представлению герцога де Меркёра – последнего важного правителя, входившего в Католическую лигу. Мирные переговоры с Испанией оставили католических экстремистов без какой-либо внешней поддержки, и хотя католики по-прежнему выступали против принятия эдикта, на этот раз французский монарх добился своего. Мало кто верил, что стоит продолжать битву. Верный Беза счел, что получил награду за терпение.

Эдикт предоставлял общую амнистию за преступления, совершенные всеми сторонами в предыдущие десятилетия, в обмен на верность короне. Он даровал свободу вероисповедания как католикам, так и реформатам-протестантам – навечно. В определенных крепостях Лиги, в том числе и в Париже, разрешили исключить протестантское богослужение, а гугенотам вновь официально вернули города, в которых они (на протяжении нескольких лет, по истечении которых срок возобновлялся) могли размещать гарнизоны для своей безопасности. Возникли особые суды, в которых рассматривались дела протестантов, причем половину судей привлекали из числа их единоверцев, чтобы судебное разбирательство было беспристрастным. Примечательно, что некоторые положения эдикта имели форму королевских указов, поскольку Генрих знал, что правовые институты, в которых господствуют католики, не зарегистрируют этот документ. Так проявилась склонность французской короны добиваться своего без обращения к конституционным органам: это желание монархии держать всю власть в своих руках и избегать встреч с представительными законодательными органами было окончательно укрощено лишь после финансового и политического краха 1788–1789 годов.

Многое в положениях Нантского эдикта уже предлагалось, особенно после неудачных миротворческих попыток Генриха III – от «мира Монсеньора» (1576) до Неракского договора (1579) [49]. Возможно, гугенотам эдикт казался не дарованием свободы, а скорее помехой. После смерти Генриха IV у них постепенно отбирали привилегии, а потом, в 1685 году, Людовик XIV внезапно и произвольно отменил и сам Нантский эдикт. Прежде, с 1620 до 1680-х годов, гугеноты не раз поднимали восстания, когда Людовик XIII решил восстановить католичество в небольшом виконтстве Беарн на дальнем юго-западе, недавно присоединенном к королевству. Прежде там властвовали гугеноты и была установлена Протестантская Церковь. Восстания погубили дело протестантов, и апогеем катастрофы стал 1628 год, когда после эпической осады пала и была разрушена крупнейшая цитадель гугенотов, атлантический порт Ла-Рошель. После этого гугеноты потеряли военные убежища и политические привилегии, предоставленные им в 1598 году, но все же главный министр короля, кардинал Ришельё, не желал их гибели и проследил за тем, чтобы терпимость Нантского эдикта осталась в силе. Многие католики-фанатики осудили его открытость новым веяниям, но Ришельё никогда не забывал, что сделал с Францией фанатизм во второй половине прошлого века.

Таким образом, у гугенотов было почти столетие после 1598 года, чтобы поддержать свою повседневную религиозную жизнь и свои академии. Они создали грамотное, организованное и мотивированное национальное сообщество. В 1685 году, когда гугенотов раскидало по Европе, – их было примерно двести тысяч, – их трудолюбие, профессионализм, знакомство с техникой и талант к торговле пошли на пользу всем в тех странах, где беглецы обрели приют (я говорю предвзято, поскольку мои давние предки по материнской линии в 1680-х годах бежали из Франции в Англию и, владея искусством ткачей, начали новую жизнь в Стаффордшире). Их кальвинизм явно формировался под влиянием того, что происходило вокруг, в их мире. В книгах, которые они читали, мы, что любопытно, не найдем страсти к морализированию, характерной для богословия завета, принятого у английских пуритан (и столь заметно повлиявшего на другие страны, скажем, на Нидерланды и Венгрию). Гугеноты не уделяли особого внимания этой литературе, посвященной моральному самоанализу, не вели дневников, в отличие от многих английских пуритан, и не терзались, пытаясь, что ни день, найти доказательства своей избранности. Их давняя борьба с католиками, их бдительность, призванная оградить от агрессии и прозелитизма врагов – этого хватало, чтобы считать себя страдающими избранниками Божьими [50].

В целом гугенотов в XVII веке меньше не стало – даже несмотря на то, что в то время католики-монархи угнетали протестантскую аристократию по всей Европе, а великие магнаты шли на уступки и обращались в католичество, не желая отказываться от удовольствий и почестей при королевском дворе (см. гл. 8, с. 423). В 1598 году число гугенотов доходило почти до миллиона, и к 1685 году, даже с учетом немалых лишений, они потеряли не более четверти, причем основной ущерб они понесли в войнах 1620-х годов, а малодушных уничтожили еще в гражданских войнах XVI века [51]. В целом, небольшие города, где появилось не так много католиков, страдали меньше всего. В католической Нимской епархии на побережье Средиземного моря (где до 1667 года не было даже должной семинарии для католического духовенства) протестанты составляли большинство и могли бросить вызов усилиям местного католического епископа в привлечении неофитов. Даже после официального упразднения гугенотов в 1685 году жители Нимской области оставались стойкими в вере, и в XIX веке здесь оставалось столько же протестантов, сколько и в XVII столетии [52].

И если французских гугенотов преследовали и в конце концов предали в 1680-х годах, то вряд ли это было ошибкой Генриха IV. Еще когда Генрих III впервые пытался залечить раны королевства, в своих Ордонансах Ажена в апреле 1576 года он провозгласил: «…мы все – друзья и граждане одной страны» [53]. Такое светское слово, как «граждане», по духу ближе Великой французской революции, чем королям-католикам из дома Валуа. Ужас, творившийся в королевстве, вынудил Генриха III выражать свои мысли так, чтобы преодолеть разделяющую стену религии, созданную в дни Реформации. Генрих IV стремился воплотить замыслы предшественника, выступая против религиозных эксклюзивистов по обе стороны раскола. Своей стране он завещал продуманное признание узаконенного существования двух соперничающих форм христианства в одной державе – это уникально для Западной Европы, – а кроме того, при нем государство решило их давний порочный конфликт. Особенно примечательно то, что приверженцев религии меньшинства не сняли с государственных должностей. Большую часть XVII века Франция, несмотря на многие недостатки, наравне с Речью Посполитой и Трансильванией считалась символом терпимости, в отличие от монополистических государств, как протестантских (Англия), так и католических (Испания) – в то время как Габсбурги изо всех сил пытались устранить такое положение в Центральной Европе, одерживая победы в Тридцатилетней войне.

Конец веротерпимости настал в 1685 году, оставив Франции в наследие горечь и хаос. Она не смогла уничтожить гугенотов и в то же время содействовала высокомерию и эксклюзивности в установленной Католической Церкви. После 1789 года, когда свершилась Великая французская революция, этот раскол стал одной из сил, вызвавших невероятное отвращение к католическим институтам, духовенству и религии, что привело к зверствам 1790-х годов и, кроме того, к рождению антиклерикализма, столь характерного для левых в политике Южной Европы в наши дни. Кстати, здесь уместно привести один поразительный факт из истории современной Франции: именно в южных областях – там, где после 1572 года возникли очаги протестантизма, – избиратели непрестанно, даже при смене республик, голосовали против Церкви и против монархии, и даже в конце XX века здесь все так же решительно поддерживали социалистов.