Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Однако у терпимости, проявляемой светскими правителями или простыми людьми к деятельности испанской инквизиции, всегда были пределы. Мирянам нетрудно было понять, что один из мотивов, заставлявший инквизицию постоянно продолжать свое дело, заключался в том, что главными источниками ее доходов были конфискованные товары тех, кого она успешно преследовала. После одной из мощнейших вспышек милленаризма в области Кордовы в 1499 году инквизиция отреагировала насилием, исключительным даже по ее собственным стандартам: в ряде аутодафе (церемониальное вынесение правосудного приговора) в Кордове она сожгла почти 400 человек и даже пыталась арестовать восьмидесятилетнего архиепископа Гранады, который поступил разумно и бежал из тех краев (хотя шок, вероятно, поторопил его смерть, наступившую вскоре). Неудивительно, что король Кастилии Филипп вмешался и остановил сожжения, а кардинал Хименес, лично арестовав местного инквизитора, затем тихо удалил его на покой [16]. Далеко на северо-востоке, в арагонском княжестве Каталония, война с исламом и иудаизмом к 1500 году уже давно прекратилась, и люди уже не желали терпеть вмешательство инквизиции в их жизнь. Она так и не обрела в Каталонии столь же прочной власти, которой определенно обладала дальше к югу [17]. Но даже в Кастилии на инквизицию пал гнев народа, когда в 1520–1521 годах произошло восстание комунерос, принявшее широкий размах; инквизиторы, ведущие борьбу с иудаизмом и исламом, слишком хорошо справились со своей задачей, и население «обеспокоилось». К счастью, в Европе родился протестантизм – и теперь инквизиция, получив новую мишень для своих стрел, могла показать, что от нее на самом деле есть польза.

Итак, испанская версия католичества носила сложный характер: она поощряла глубоко личные устремления к близости с Богом, которые были связаны с духовностью иудаизма и ислама и принесли обильные плоды в опыте Терезы Авильской и Иоанна Креста (гл. 9, с. 486–489); она также стала свидетельницей официальных и неофициальных шагов по устранению разврата и упадка в церковных учреждениях. Наряду с этим служители Церкви проявили параноидальную подозрительность по отношению к любой культуре-сопернице, и хотя многие противились этому чувству, оно обретало все более явную поддержку светских властей в испанских содружествах. После того как официальная Испания решительно отвергла многокультурное прошлое полуострова, не будет несправедливым рассмотреть испанское христианство как главного выразителя и исполнителя этнических чисток. Можно увидеть сложность и моральную двусмысленность этого явления, если принять во внимание несомненное обновление испанской монашеской жизни: Хименес, как францисканец-обсервант, очень активно содействовал обновлению, и все же некоторые монахи-обсерванты, воспринявшие реформы с восторгом, пришли из кругов конверсо, и их склонность обретать духовную силу из религиозных культур, потерпевших на полуострове поражение, вызвала много подозрений со стороны инквизиции и привела к репрессивным расследованиям. Где-то в 1500 году эти независимые силы породили в испанском христианстве движение мистической и духовной восторженности, в котором нищенствующие монахи, конверсо и набожные женщины (beatas) получили от восторженных поклонников новое имя – алюмбрады (исп. alumbrado — «просвещенные»).

Инквизиция восприняла это название без сопутствующего восхищения и принялась выискивать ересь среди алюмбрадов. Оказалось, что сторонники этого движения обретали большую часть своего вдохновения в чтении тех частей Библии, которые были доступны на испанском языке, а также в североевропейских произведениях, таких как труд Фомы Кемпийского «О подражании Христу», классическая книга Devotio Moderna. Полностью осудить столь ортодоксальные источники было непросто, и власти пытались провести различие между теми, кто практиковал дисциплинированную форму медитации, или «воспоминания» (исп. recogidos), и теми мистиками, которые «предались» любви к Богу (исп. dexados); последние считались опасными, и их искореняли. Сейчас трудно восстановить то, во что именно верило движение или насколько оно было единым: у алюмбрадов никогда не было возможности совершенно свободно выразить свое мнение в сохранившихся манускриптах или в печати, и их судьба была предрешена, когда некоторые из них начали интересоваться новым источником духовности Северной Европы – трудами Мартина Лютера. В сентябре 1525 года все движение официально осудили. Тем не менее их наследие послужило основой для некоторых необычных проявлений духовности, проявившимся в Испании в конце XVI века, несмотря на смирительную рубашку, которую церковные власти пытались надеть на полуостров; и поскольку алюмбрады были рассеяны инквизицией, их влияние распространилось еще шире – сперва в Италии, благодаря движению Spirituali, а затем, как мы еще увидим, по всей Европе (гл. 5, с. 263–266; 8, с. 419; 9, с. 486).

Своеобразная разновидность христианства, сформированная в Иберии, не только уничтожила единственные нехристианские общества, оставшиеся в Западной Европе, но и начала расширять западный христианский мир за рамки его естественных границ, что резко контрастировало с поражениями и потерями земель на Востоке. Инициативу в заокеанских военных и торговых завоеваниях взяли на себя не испанцы, а португальцы. Они стали искусными мореплавателями поневоле: тому способствовала их страна, расположенная на атлантическом побережье, изолированная, неплодородная и открытая всем ветрам – но кроме того, они уже вели успешные крестовые походы против ислама. В 1415 году португальцы начали свои авантюры в Северной Африке, захватив Сеуту, центр марокканской коммерции, и продолжили борьбу с мусульманами за господство в африканской торговле, проводя все более смелые исследования. Они стремились и сразиться во имя христианства, и обрести богатства. С 1443 года они активно участвовали в работорговле, которая прежде была мусульманской монополией, и создали для нее первый обширный межконтинентальный маршрут, отправляя в Португалию в качестве рабочей силы столь много африканских рабов, что вскоре в ее самом южном регионе, Алгарви, десятую часть населения составляли чернокожие; позднее из-за этого пришлось массово перевозить их в Северную и Южную Америку [18].

К концу века капитаны португальских кораблей стали намного более честолюбивыми. На авантюры их вдохновлял оптимистический миф – с толикой правды – о далеком и могучем христианском королевстве под властью «пресвитера Иоанна», который станет непобедимым союзником в борьбе с исламом: видимо то был отголосок реального существования христианской державы в Эфиопии. Хотя пресвитер Иоанн так и не оправдал надежд европейцев, вдохновляющего эффекта мифа хватило. Португальцы исследовали западную оконечность Африки, в конце концов обогнули мыс Доброй Надежды, к 1498 году достигли Индии, а к 1513 году обошли вокруг китайского побережья. В 1500 году они совершили первую высадку на восточном побережье Южной Америки, на земле, которая позже стала частью Бразилии – португальской колонии – и повсюду создавали плацдармы, заложив основу морской империи, в некоторой степени оправдывавшей претенциозный титул, с которым папа Александр VI в 1502 году обратился в послании к португальскому королю Мануэлу I: «Повелитель завоеваний, мореплавания и торговли в Индии, Эфиопии, Аравии и Персии». Латинская Европа восхитилась достижениями португальцев, постепенно смирилась с разочарованием из-за отсутствия пресвитера Иоанна – и закрыла глаза на балканскую катастрофу, сумев обрести новую надежду на выживание. В 1507 году папа Юлий II совершил в Риме благодарственную службу за все достижения португальцев в Азии в праздник святого апостола Фомы (который, как предполагали, в дни своей миссии дошел до Индии). Итальянский монах-августинец Эгидио да Витербо, один из самых знаменитых проповедников своего времени, в опубликованной проповеди провозгласил эти события «исполнением Золотого века». Преемник Юлия, Лев X, возрадовался, получив в 1514 году от короля Мануэла дрессированного индийского слона-альбиноса. Слона очень любили – но увы, он прожил всего два года; его бивни все еще можно увидеть в Ватикане.

Но даже с учетом такого восторга нужно сказать, что Португальская Церковь как потенциальная миссионерская организация вобрала в себя большую часть недостатков испанского католичества – и проявила очень мало признаков серьезной реорганизации или обновления, присущих последнему. В самой Португалии, несмотря на пылкую религиозность португальских королей и их провозглашенные намерения содействовать реформам, дворянство и королевская семья забирали себе церковные должности и доходы еще более бесцеремонно, нежели аристократы в Центральной Европе, и структурных реформ, в отличие от испанцев, никто даже и не пытался провести. Оказавшись за границей, португальцы возвели свой «крестоносный» этос в степень религиозной нетерпимости, столь же яростной, как во всей Западной Европе. Закрепившись на надежной индийской базе в Гоа с 1510 года, они не замедлили устроить там резню и убить 6000 мусульман, а в середине века запретили практиковать индуизм во владениях португальского короля. Кроме того, португальцы презирали сирийских или несторианских христиан, которых встретили в Индии. Более поздней христианской миссии, проходившей во всемирной Португальской империи, пришлось проявлять смирение и осторожность по чистой случайности – просто португальцы так и не преодолели бедности родной страны. Их империя висела на волоске, средств для управления ей было очень мало, и состояла она в основном из разношерстной группы прибрежных торговых постов. Они были укреплены, но в них не хватало гарнизонов. К середине XVI века все было столь сложно, что историк дипломатии Гарретт Мэттингли однажды неучтиво, но точно заметил, что король Португалии стал владельцем «обанкротившейся бакалейной лавки» [20]. И португальцам, как правило, не хватало военной мощи, чтобы насильственно насаждать христианство на обширных территориях или обращать в веру своих африканских или азиатских соседей. Последствия этого мы еще рассмотрим (гл. 9, с. 490–504).

Рваная ткань Португальской империи разительно отличалась от впечатляющих достижений испанской монархии. В 1492 году, в том же, когда пала Гранада, авантюрист Христофор Колумб вознаградил доверие Фердинанда и Изабеллы, преодолев Атлантический океан и сойдя на берег на островах Карибского моря. Его достижение вызвало напряженность в отношениях с португальцами, и это побудило папу Александра VI (бывшего подданного Фердинанда) разделить карту мира по вертикали между двумя державами в 1493 году. Королевства подтвердили это соглашение в 1494 году, заключив Тордесильясский договор. Из-за туманно сформулированных условий составления карты линия проходила через Атлантику не столь четко, как предполагалось, и позже португальцы, в полном соответствии с договором, смогли успешно основать свою американскую колонию в Бразилии. Но все же по большей части в Атлантике господствовали испанцы (формально новые владения стали частью кастильской Короны). За три следующих десятилетия испанцы осознали, на сколь огромную территорию они вторглись, когда вышли за пределы Карибского моря в Мексику и Перу и поняли, что перед ними не просто разрозненные острова, о которых говорил Колумб – но целый континент!

Важной частью этой воинственной латинской христианской культуры неизбежно стала проповедь ее веры среди народов, которые встречались на пути. Впрочем, Фердинанд и Изабелла первоначально предполагали евангелизацию народов Азии, а не нового континента; потому испанцы и назвали коренные народы индейцами (исп. Indio), намекнув на изначальную веру Колумба в то, что он достиг Азии во время своих путешествий (см. илл. 1b). Помимо посредничества в исследованиях, которые проводили испанцы и португальцы, папа также предоставил испанской монархии «Патронато» (Patronato), исключительное право проповедовать Евангелие на ее новых землях. То был важный шаг в постепенном отречении папы от реальной власти в испанских владениях (португальцам он предоставил аналогичное право в их империи, «Падроадо» [Padroado]). И благие намерения столкнулись с неприкрытой жадностью и жестокостью. У испанцев был обнадеживающий прецедент: самая ранняя миссионерская работа уроженцев Запада – за пределами континентальной Европы – прошла на атлантических Канарских островах у африканского побережья, после того как кастильцы обосновались там с конца XIV века. Из миссионеров на Канарские острова прибывали в основном францисканцы из Андалусии, самой южной провинции Кастилии. Они вели себя совсем иначе, нежели более поздние португальские миссии в Африке. Францисканцы решительно выступали против порабощения туземцев, обращенных в христианство, а иногда, в воображении, даже совершали великий прорыв – и противились порабощению тех, кто не обратился. А еще они убедили власти в Риме разрешить посвящение туземцев в духовный сан [21]. Все это предлагало прецеденты для того, что могло произойти на территории, которую Европа теперь стала называть «Новым Светом».

Проблема с дальнейшим применением модели, опробованной на Канарских островах, заключалась в противоречивой и ужасающей хронике тех военных авантюр, которые сопровождали испанское наступление в Америке. Встречи Эрнана Кортеса с ацтеками в Центральной Америке и Франсиско Писарро с инками Перу – это истории о неспровоцированной агрессии, предательстве, грабительстве и геноциде. Тем не менее многие из тех, кто принимал участие в этих отвратительных делах, считали себя вершителями крестового похода, начатого в Испании еще со времен Реконкисты и уничтожения испанского ислама и иудаизма. Ежи Клочовский, размышляя о столкновениях в Восточной Европе между рыцарями Тевтонского ордена и католиками Речи Посполитой, предположил, что можно выделить два типа христианства, порожденных двумя разными стилями миссионерской деятельности: это воинствующая догматическая вера, возникшая в крестовых походах и насаждаемая силой оружия, и более мягкое, гибкое кредо, проявленное в деятельности миссионерских монашеских орденов [22]. Независимо от того, подходит ли его тезис для Восточной Европы или нет, анализ стоит применить к Испанской Америке. Риторики крестоносцев там хватало, но с 1500 года там присутствовали и францисканцы, а через десять лет прибыли доминиканцы – и очень скоро начали протестовать против жестокого обращения колониальных властей с коренным населением «Индий». Власти на родине в какой-то степени откликнулись на воззвания к их совести. Еще в 1500 году Фердинанд и Изабелла официально запретили порабощать своих подданных в Америке и на Канарах. Бургосские законы в 1512 году пытались выстроить руководящие принципы отношений с индейцами и даже установили «правила ведения боевых действий» для дальнейших завоеваний: перед народами, которые встречались на пути испанцев, требовалось публично прочесть (на испанском языке!) Рекьерименто, официальный меморандум, в котором объяснялось, что буллы Александра VI предоставили Испании господство над их территорией, и если они не станут мешать и согласятся на то, что среди них будет свободно проповедано христианство, то против них не применят никакой силы.

Возможно, Бургосские законы и были задуманы как уступка, но стали бесспорным подтверждением того, что миссию задумывали как крестовый поход, и зверские деяния Кортеса и Писарро случились уже после них. Поэтому ярость монахов, вызванная непрестанной несправедливостью, утихала. Их самым красноречивым представителем был бывший колониальный чиновник и владелец плантации Бартоломе де лас Касас, который прекратил свои прибыльные занятия после того, как услышал доминиканскую проповедь о том, сколь великое зло вершат и его сородичи-колонисты, и он сам. Пораженный, он принял сан священника, а с 1514 года на полвека избрал себе особую миссию: защищать индейцев – и при этом сам стал доминиканцем в 1522 году. Он заслужил благосклонность престарелого кардинала Хименеса, и его поздние страстные проповеди о том, что индейцы были столь же разумными, как и испанцы, а вовсе не низшими версиями людей, естественно предназначенными к рабству, так впечатлили императора Карла V, что в Вальядолиде, имперской испанской столице, прошли дебаты о нравственности колонизации (надо сказать, с неубедительными итогами).

Сочинения лас Касаса о варварстве испанцев в Америке были настолько гневными и красноречивыми, что у протестантов сформировался стереотип – и они стали воспринимать испанцев как народ, жестокий от природы. К сожалению, лас Касас, стремясь облегчить тяжкий труд индейцев, рекомендовал, помимо прочего, завезти африканских рабов и заменить коренное население на плантациях – и эта мера привела к радикальному расширению работорговли, которую первыми начали португальцы в предыдущем столетии. Лас Касас в конце концов осознал свою ошибку, но было поздно. Идеализм, пытаясь покончить с одной несправедливостью, к несчастью, грубо просчитался и вступил в тайный сговор с геноцидом, который продлился три столетия и последствия которого до сих пор остаются неотъемлемой частью политики обеих Америк. Была и другая работа – столь же неясно выраженная, как и страсть лас Касаса, но не менее важная для будущих отношений Латинской Европы с другими мировыми цивилизациями. Ее автором стал доминиканец, никогда не видевший «Нового Света», Франсиско де Витория, который в последние двадцать лет жизни обладал огромным влиянием как ведущий богослов Университета Саламанки.

Витория строил свои рассуждения на мысли прежних доминиканских богословов, рассматривая происходящее в Америке в свете теории «справедливой войны». Христиане, следуя привычному закону, полагали, что нет ничего плохого в порабощении нехристиан, попавших в плен в ходе таких войн. Но идея крестового похода не казалась Витории справедливой – особенно когда речь шла о том, как ее воплотили в Америке. Война была оправданной только в том случае, если становилась ответом на причинение зла. Но что плохого сделали народы Америки вторгшимся на их землю испанцам? А вот ацтекская практика человеческих жертвоприношений и впрямь оправдывала действия испанцев в Центральной Америке: это было явное зло, отклонение от истины, нарушение универсального естественного права. Существовали и другие возможные интерпретации зла: скажем, сопротивление евангельской проповеди, если ее намерение провозглашалось в Рекьерименто. Витория также рассматривал вопрос о власти в содружествах. Он говорил о ней с точки зрения суверенитета – неограниченной власти правителя в границах содружества или государства. Такие суверенные содружества не обязательно должны были быть христианскими: ацтеки или османы обладали таким же суверенитетом, как Фердинанд и Изабелла. И если все обстояло так, то в 1493 году папа Александр не имел права предоставлять испанцам суверенитет в Америке – впрочем, в то же время он на совершенно законных основаниях наделил их исключительным правом проповедовать Евангелие. Такое отношение к суверенитету (исходящее из иберийской католической традиции, решительно поставившей папу на место) было явным отрицанием идеи вселенской папской монархии, которая изначально, в XII веке, вдохновляла единство западного христианского мира.

Рассуждения Витории о таких вопросах имели и более широкое применение. Он был первопроходцем в представлении о системе международного права, основанной на старой идее ius gentium, естественного закона, применимого ко всем людям во всем мире, даже к ацтекам или османам. Его утверждения ознаменовали конец веры в крестовый поход как средство расширения границ западного христианского мира, как раз в тот момент, когда Европа начала более широкую миссию по распространению в мире своей особой разновидности христианства. Вскоре кто-то должен был спросить о том, полностью ли западное христианство тождественно христианству подлинному – такое предположение было общим для большинства мыслящих западных христиан в Средневековье. Но этим развитие международного права не ограничивалось. Западноевропейская политическая мысль должна была разработать релятивистское представление о взаимодействии с другими культурами и другими политическими единицами – в конечном итоге без ссылки на их религиозные убеждения или на какое-либо ощущение превосходства одной религии над другой. Витория категорически не одобрил бы подобного развития событий, но оно пошло именно так – как следствие авантюр испанцев и португальцев в мире за пределами Европы.