Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

9. Юг: сердце католичества

К 1570-м годам в Южной Европе, от атлантических берегов Испании и Португалии до венецианских городов и владений на далматинском побережье Адриатики, господствовала старая Западная Церковь. Почти все ее европейские епархии, не утраченные в столкновениях с протестантами, располагались на юге. К началу XVII века из примерно 620 уцелевших епархий Римско-Католической Церкви не менее 315 находились в Италии, а 67 – в Испании (где они всегда были больше и богаче); для сравнения, в Северной Европе, к востоку от Испанских Нидерландов, в Священной Римской империи и в Речи Посполитой таких осталось не более шестидесяти [1]. В отсутствие соперников-протестантов католическое духовенство получило иную цель: преобразить различные проявления набожности и обряды, лишь отдаленно подходившие на христианские, и придать им форму, которой требовал Тридентский Собор.

Это была непростая задача. В XVI веке португальский архиепископ поразился, когда во время визита услышал радостные приветствия от благонамеренной процессии крестьян: «Благословен Бог наш, Святая Троица, и сестра Его Дева Мария!» [2]. В какой-то мере для создания «тридентской» Европы требовался аппарат принуждения, которым обладали как Церковь, так и гражданская власть. Однако тридентское католичество было бы бесплодным и пустым вероучением, если бы не стремилось к тому, чтобы люди не просто поняли веру, но и полюбили ее и сочли ее своей. Конечно же, историю Южной Европы не представить без монархов, епископов и инквизиторов. Но нельзя умолчать и о другом – о том, как люди искали Бога и его святых и во мрачных кельях капуцинских обителей, возведенных на португальских холмах, под налетавшим с Атлантики бушующим ветром; и в роскошных базиликах в стиле барокко, вновь сиявших некогда утраченной позолотой; и на многолюдных рынках и улицах Средиземноморья. Тридентское католичество устремилось в Америку, Азию, Африку – и есть веские основания считать его самой масштабной миссией со времен расширения Церкви в первые пять веков после Христа.

Контрреформация была двуликой, и чтобы постичь ее природу, стоит сперва взглянуть на ее сердце – папский престол, укрепивший позиции в Риме после Тридентского Собора. В конце XVI века любой гость Рима поразился бы, увидев, как строился и ширился город, выходя за пределы средневекового центра. На берегах Тибра, в кольце, обнесенном стеной, на месте древней имперской столицы, где веками были одни лишь поля, одинокие церкви, руины и пустыри, теперь возникали улицы, дома, торговые лавки, и везде слышался пульс новой жизни. Именно здесь Церковь, претворяя в жизнь свой триумф, создала величайшие архитектурные творения, апогеем которых стало грандиозное (и невероятно дорогое) восстановление собора Святого Петра. Благодаря частой смене архитекторов собор становился все величественнее, непрестанно воплощая в своем облике новые идеи (см. илл. 11). По внутренней окружности купола, созданного гением Микеланджело – в вышине, над статуей сидящего апостола, над склепом с его гробницей, – вилась, сверкая золотом, латинская строка: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». На этих библейских словах держалась новая власть папы, восходящая к истокам христианства, и они, словно девиз, отражали все, что происходило в Риме. Возрождение города неожиданно привело к поразительному исходу: вновь открылся утраченный аспект его христианского прошлого. Ранние христиане, копая мягкий римский туф, устроили в нем подземные лабиринты, полные гробниц. Некоторые из этих катакомбных комплексов вырастали огромными, в них были погребены миллионы тел. Паломники еще в древние времена приходили к гробницам, но в VIII–IX веках, ставших для Рима временем бед и страданий, религиозные обряды совершались в более безопасных местах, а о заброшенных катакомбах почти позабыли.

Первое значительное повторное открытие произошло в 1578 году, за ним последовали и другие. Фрески и скульптуры разожгли интерес многих гуманистов и антикваров – но прежде всего устроителей раскопок влекли бесчисленные кости и черепа. Работам всеми силами содействовал Филипп Нери, популярный и харизматичный священник, в 1570-х годах заложивший основы новой группы белого духовенства – конфедерации ораторианцев. Еще в 1540-х годах Нери был очарован единственными известными в те дни катакомбами и отвел им особую роль в своем представлении о призвании истинного католика. Ораторианцы и впредь посвящали немало времени исследованию катакомб. Датировка гробниц свидетельствовала о том, что в них хранились останки ранних христиан, погибших в героические дни гонимой Церкви. Невозможность опознать скелеты; подлинность некоторых историй о мучениках; частое принятие желаемого за действительное – все это сыграло на руку Церкви, и катакомбы стали ее мощным оружием. Протестанты говорили, что Церковь забыла свои же древние стандарты – но в ответ она шла с козырей и с издевкой спрашивала: «Где была ваша Церковь до Лютера?» Тридентский Собор своими постановлениями подтвердил все давние устои Римско-Католической Церкви – и Бог благоволил ей, явив миру подлинных святых, перед лицом которых притязания протестантов на роль новомучеников казались пародией [3].

И стоило еще раз явиться на свет древним мученикам, как католиков вновь начали убивать за веру – как в заокеанских миссиях, так и в борьбе за возвращение протестантской Северной Европы: катакомбы вдохновили многих на подвиги и героизм. В 1597 году кардинал Цезарь Бароний, ораторианец, величайший церковный историк тех лет и помощник Филиппа Нери, решил восстановить в тихом болотистом районе города, у развалин терм Каракаллы, маленькую заброшенную церковь святых Нерея и Ахиллея, за что впоследствии был возведен в кардинальский сан. Для росписи интерьера он заказал у художника-маньериста Никколо Чирчиньяни серию фресок, изображавших мученичество двенадцати апостолов. Почти все страдальцы хранят невозмутимость и спокойствие перед лицом ужасной гибели – лишь у Варфоломея, с которого живьем сдирают кожу, лицо искажено агонией. Редко когда художник воплощал во фресках такой садомазохизм, но Чирчиньяни, можно сказать, уже был мастером жанра. В 1582–1583 годах иезуиты поручили ему изобразить английских мучеников – как древних, так и современных – в часовне римского Английского колледжа и в других церквях Рима. И Чирчиньяни, и его покровители планомерно вдохновляли на геройство во имя веры – как раз когда английские студенты-эмигранты, проходившие подготовку к священнической службе в Английском колледже, начали возвращаться в Англию Елизаветы I, где их ждали пытки и смерть (см. илл. 12, 13). С 1620-х годов раскопки в катакомбах были обращены во благо всемирной Католической Церкви: кости извлекали, объявляли останками мучеников, при необходимости давали умершему имя и после необходимых бюрократических процедур отправляли из Рима туда, где требовалось поддержать и вдохновить верующих [4].

Великое перестроение Рима и гражданскую службу, которая ему способствовала, нужно было оплачивать. Деньги в основном шли из наследных владений папства в Центральной Италии, сформировавших Папскую область. И более того, папа, утратив Северную Европу, получал из Папской области примерно три четверти дохода. Налоговое бремя, прежде едва заметное, теперь угнетало местных жителей сильнее, чем почти во всех остальных политических единицах Италии, особенно после безжалостной и доскональной реорганизации, которую решительно провел Сикст V (1585–1590). Уникальным было и правительство Папской области: как и все европейские монархи, папа усиливал бюрократический контроль над подданными, но это не привело к появлению светского административного класса, поскольку все важные посты оставались в руках священнослужителей. И теперь папские губернаторы получили возможность присвоить полномочия, которые прежде, в давние времена, принадлежали гражданским властям, а папа, в своей собственной манере, приступил к строительству государства, как и многие светские правители тогдашней Европы [5].

Во главе церковной бюрократии, перестроенной по новой модели, стояли кардиналы. В начале XVII века могущество и влияние Коллегии кардиналов достигли апогея. Кардинальские дворы предоставляли возможности продвижения по службе, не имевшие аналогов в Европе, хотя с середины века, с укреплением восстановленной французской монархии, проворные карьеристы направлялись не в Рим, а на север, в Париж. Многие кардиналы происходили из древних аристократических родов Центральной Италии, но за десятилетия после 1550-х годов беспорядки в церковных управленческих структурах, вызванные потрясениями ранней Реформации, привели к притоку новых талантов в римскую администрацию, что не могло не отразиться на Коллегии кардиналов [6]. Тот, кому удавалось устроиться, мог при случае или благодаря настойчивости ввести своих родных в элиту белого духовенства. Пример подали Боргезе из Сиены: своим баснословным богатством и высоким положением они были обязаны тому, что в 1605 году кардинала Камилло Боргезе избрали папой Павлом V.

Для такой удачи требовались большие деньги и обширные владения. Привилегии, разрешение на ведение прибыльных дел, позволение приобретать церковные земли – все это тонким ручейком текло из папской канцелярии к благодарным родственникам достойных священников. Так богатые итальянские миряне стали «молчаливыми акционерами в Церкви» – прочным фундаментом тридентского католичества. Тридентский Собор оказался вехой, после которой католики уже совершенно иначе говорили о реформах в Церкви. Прежде требовали радикально изменить систему предоставления церковных должностей и искоренить симонию (покупку церковных должностей) и непотизм (продвижение родственников). Потом акцент сместился на личное благочестие, перемены в богословии, создание новых религиозных орденов или преображение старых. Поменялась и система – скажем, стало намного меньше епископов, владеющих несколькими бенефициями. Впрочем, по-прежнему оставалось много возможностей извлекать выгоду из церковного богатства, и никто особо не пытался этого изменить [7].

Если бы бдительный путник из Северной Европы присмотрелся к религиозной обстановке в Италии, он бы сразу заметил, что в домах мирян не было Библий на местных языках. Папа Павел V был совершенно серьезен, когда в 1606 году вступил в горячий спор с венецианским послом и риторически спросил: «Разве вам неизвестно, что столь частое чтение Священного Писания разрушает католическую религию?» [8]. Тридентский индекс 1564 года помимо прочего создавался для того, чтобы Библии на родном языке не дошли до верующих. Любому, кто хотел прочесть Библию на современных языках, требовалось разрешение епископа. В Римском индексе 1596 года запрет стал полным и всеохватным. В Италии его налагали силой. Библии сжигали публично и церемониально, как еретиков. С подозрением относились даже к литературным версиям библейских историй в драматургии или поэзии. С 1567 по 1773 год на Апеннинском полуострове не было напечатано ни одной Библии на итальянском [9]. Этому бы поразились даже гости из католических областей Германии: там подобный запрет таил бы немалую опасность для Церкви, которой приходилось постоянно противостоять грамотным протестантам, прекрасно знавшим Библию. Но в Италии к началу XVII столетия уже не было протестантов, о которых стоило бы беспокоиться. Бдительная римская инквизиция рассеяла и изгнала последних евангелических христиан еще в 1560-х годах, а двадцать лет спустя ересь почти исчезла.

И это неудивительно – ведь не осталось Библий, способных поддержать евангелическую веру. Теперь любое итальянское инакомыслие, где бы оно ни появлялось, рождалось независимой фантазией и, вероятнее всего, вело не к протестантизму, а к вольнодумству или атеизму. Лишь на севере, в отдаленных альпийских долинах на границе со Швейцарией, остались протестантские общины, сумевшие уцелеть. До середины XVII века вальденсы в Западных Альпах противостояли герцогам Савойским, не давая себя уничтожить. Несчастья сблизили их с Женевой – единственным ближайшим источником, где протестанты могли найти помощь. Женева дала им пасторов и постепенно перестроила своеобразные убеждения вальденсов, направив их на более традиционные пути реформатов. К югу от Турина, столицы Савойской династии, небольшое маркграфство Салуццо десятилетиями давало приют религиозным инакомыслящим, поскольку его еще в 1548 году захватили французы. Маркграфство было защищено от агрессивного католичества, пока Генрих IV не передал его герцогам Савойским по мирному договору 1601 года, положив конец той терпимости, которую здесь de facto проявляли к протестантизму. Сходным образом Вальтеллина и ее предшественники в горах к северо-востоку от Милана пребывали под юридической властью швейцарского Граубюндена – и тоже привечали инакомыслящих до начала XVII века, пока миланские испанские гарнизоны не изгнали протестантов из долины [10]. Из-за внедрения Индекса и культурных репрессий, которыми оно сопровождалось, под запретом оказались многие прекраснейшие произведения прежней культуры Италии, не имевшие отношения к протестантам: «Декамерон» Боккаччо, поэзия Петрарки и Ариосто, сочинения Кастильоне о поведении и Макиавелли о политике. И если после франко-итальянских войн, длившихся с 1494 года и занявших половину столетия, достижения итальянского Ренессанса и той активной жизни гражданского общества, благодаря которой он возник, просто померкли, то за следующие полвека Тридентская версия Контрреформации не оставила от них и следа [11].

Впрочем, в высшей степени неверно изображать власть Католической Церкви в Италии как нерушимый монолит. Положение римской инквизиции было очень непрочным, а работа над римским Индексом запрещенных книг шла медленно и шатко, поскольку и инквизиция, и Индекс ассоциировались с режимом папы Павла IV, а этому режиму никто не доверял (гл. 6, с. 333–337). Чиновники, которым поручили составить Индекс, не принадлежали к кругу ученых, не владели языками, не знали богословских наук, и задача, для которой никто не создал последовательной стратегии, оказалась для них непосильной. Смятение и распри поутихли, когда в группу, которая пыталась подвергнуть цензуре все книги Европы, вошел крупный ученый, иезуит Роберт Беллармин. Широкий кругозор позволял ему увидеть, что было опасным для Контрреформации, а что нет, и он установил свои приоритеты. Латынь значила больше, чем местные языки – ведь на ней мог читать любой человек, занимавший сколь-либо важное положение. Однако даже Беллармин оказался в замешательстве, когда его собственные «Противоречия» (Controversiae), опровергавшие протестантскую ересь, привели в ярость властолюбивого Сикста V, поскольку Беллармин ограничил папские претензии на юрисдикцию над светскими монархами. Сикст, не доверявший иезуитам, даже хотел внести эту работу в Индекс. Беллармин выстоял в этом противостоянии и еще три десятилетия отвечал за цензуру, но Индекс так и не стал столь эффективным, каким представлялся в мечтах. Как часто бывает, внесение книги в Индекс побуждало непокорных ее приобретать – и могло, к радости издателя, без малейших затрат прославить книгу во всем мире, а продаваться такая книга могла столь же хорошо, как и те, что оказывались в Bibliotheca selecta – перечне правильных книг для добрых католиков, который в 1593–1603 годах пытался создать иезуит Антонио Поссевино [12].

А кроме того, папе пришлось признать, что за пределами его владений в Центральной Италии есть и другие гражданские правители – и что у этих правителей есть свои планы. Пока на Апеннинском полуострове царили беспорядки, великая Испания оккупировала Сицилию и юг, а также северное Миланское герцогство: испанцы не собирались отдавать Риму власть, принадлежащую их королю. На северо-западе находилось Савойское герцогство – линия обороны католической Италии от еретиков Женевы, некогда присягавшей Савойе на верность. Карл Эммануил I, ставший герцогом Савойским в 1580 году, властвовал на протяжении полувека и проявил себя достойнейшим правителем. Физической силой он не отличался, зато обладал острым умом и получил прекрасное образование, а военные кампании вел беспощадно. Он был благочестивым сыном Церкви, и папство было ему благодарно за неоднократные нападения на Женеву и долгую экономическую блокаду, во многом ослабившую город. И все же прежде всего Карл Эммануил думал о герцогстве и об усилении Савойского дома. В конце концов при воссоединении Италии в XIX веке именно Савойская династия оказалась заклятым врагом Габсбургов на полуострове и с 1870 года держала римских пап, сменяющих друг друга, в стенах Ватикана, – унизительно, точно зверей в загоне.

Венецианская республика столь же ясно сознавала свои интересы и столь же решительно стремилась их защищать – и при этом гораздо более откровенно выступала против папства. Из войн, истерзавших Италию в начале XVI века, Венеция вышла избитой, но непокоренной и осталась единственным по-настоящему независимым государством на полуострове, неподвластным Испании. Ее средиземноморскую империю все еще поддерживал мощный флот. Сама Венеция исповедовала католичество и гордилась этим. В 1580-х годах в ней жило примерно 135 000 человек, и из них более 4000 были священниками, монахами или монахинями. Религиозную жизнь города поддерживали влиятельные мирские братства, в которые могли вступить и богатый купец, и бедный ремесленник, желавшие внести посильный вклад в общественную и политическую стабильность, которой славился город [13].

И все же власти республики много веков пребывали на границе между восточным и западным христианством. Венецианцы, свободные от национальных предрассудков и широко ведущие торговлю, снискали себе репутацию циников во всех делах, касавшихся религии, а в эпоху Реформации к цинизму добавилось глубокое недоверие к испанцам и к испанскому католичеству. Как правило, местную инквизицию власти держали на коротком поводке. И если учесть коммерческие интересы всей Европы, становится ясно, что в Венеции не преследовали приезжающих иноземцев-протестантов, когда те могли помочь в торговых делах. Знаменитый Падуанский университет на венецианской Терраферме привлекал протестантов даже из Англии – и они приезжали еще долго после того, как Тридентский Собор постановил исключать еретиков. В этом даже есть своя ирония: когда Генрих VIII навсегда прекратил преподавание канонического права в английских университетах, высокопоставленные английские церковные юристы в дни протестантской Реформации узнавали о последних нововведениях в праве именно в Падуе. Здесь гости с европейского Севера, где бушевали бури преобразований, могли встретиться в более спокойном мире. Например, в 1574 году юный Филип Сидни, надежда воинствующих английских протестантов-интернационалистов, присутствовал на докторском экзамене по праву у самовольного изгнанника, английского католика Джона Харта [14].

В Венеции громче, нежели где-либо еще, высказывались против доктринальных и административных реформ, начавшихся после Тридентского Собора. Так выразился гнев многих епископов и концилиаристов Южной Европы, возмущенных попытками Рима забрать себе всю власть. Губернаторы республики сочувственно выслушивали представителей местного духовенства, особенно в 1606 году, когда споры Рима и Венеции, связанные с юрисдикцией и с управлением церковной собственностью, достигли апогея в противостоянии Республики и Павла V – и папа наложил на Венецию интердикт. Венецианское правительство приняло ответные меры, выбрав своим официальным консультантом по богословию монаха Паоло Сарпи из немногочисленного Ордена сервитов. Сарпи открыто говорил о том, что Рим узурпировал власть епископов, и проявлял интерес к протестантскому богословию, что не могло не тревожить (неудивительно, что Рим препятствовал его посвящению в епископский сан, хотя венецианские власти неоднократно выдвигали его кандидатуру). При поддержке Сарпи венецианские власти проигнорировали интердикт, и папа поневоле отменил его через год. За этим очень внимательно наблюдали североевропейские протестанты, особенно король Атлантических островов Яков VI (I), прекрасно понимавший, что события в Венеции дают ему возможность воплотить в жизнь свои мечты о мире и об исправлении раскола, порожденного Реформацией (гл. 12, с. 576–581). Сэр Генри Уоттон, королевский посол в Венеции, оптимистично заказал перевод английской «Книги общих молитв» на итальянский – и провел по нему английское богослужение, пригласив венецианцев в резиденцию посольства [15].

Даже после примирения папы с Венецией Паоло Сарпи служил в городе до самой смерти, постигшей его в 1623 году (впрочем, в последние годы он, вполне возможно, уже не был ревностным приверженцем догматического христианства, пусть даже и не заявлял об этом открыто). Венеция дала ему защиту, даже несмотря на то, что его отлучили от Церкви и по крайней мере один раз покушались на его жизнь. Он написал язвительную, но очень подробную историю Тридентского Собора, представив его как упущенную возможность для подлинно всесторонней реформы Церкви в Европе. Книга была столь противоречивой, что Сарпи впервые опубликовал ее в протестантском Лондоне, анонимно, под надзором коллеги-изгнанника Марка Антония де Доминиса, архиепископа Спалато (ныне Сплит, Хорватия), священника из венецианских владений. Де Доминис, далматский дворянин, опытный астроном и бывший иезуит, пришел в такую ярость, когда папа вмешался в дела его архиепархии, что в 1616 году, вызвав сенсацию, покинул родину и примкнул к Церкви Англии. В Северной Европе подобный трофей был редкостью. Де Доминиса встречали, как знаменитость, и он получил пост декана Виндзора – но разочаровался, не найдя в английском протестантизме того экуменического духа, о котором ему так много рассказывал король Яков I. Через шесть лет де Доминис вновь принял католичество и вернулся в Италию, но из-за воинственного характера начал сеять раздор и умер в тюрьме римской инквизиции [16].

Напротив, Карло Борромео, архиепископ Милана, другого великого города Северной Италии, вошел в историю как архетип итальянской Контрреформации. Борромео достиг вершин церковной иерархии благодаря непотизму – еще до перемен. Он служил в малых чинах и не имел богословского образования, но его дядя, Пий IV, стал папой римским, а Карло – кардиналом-племянником и папским секретарем. На этом посту он проявил немалый талант и сумел не допустить срыва последних сессий Тридентского Собора. В 1560 году его назначили администратором Миланской архиепархии, откуда происходил и сам папа. Возможно, даже тогда он подражал своему кузену, аристократу Маркусу Ситтиху. В следующем году Маркус по милости папы, который точно так же приходился ему дядей, получил власть над стратегически важным епископством Констанц и пережил Карло на десять лет, но всего через восемь лет начал выказывать непокорность и перестал заботиться о благе Рима [17]. А Карло, напротив, проявил непреклонную стойкость и последовал призванию священника – впрочем, этому способствовала внезапная семейная трагедия: в 1562 году его старший брат, глава рода Борромео, умер, а Карло вдруг понял, что от него ожидают (все, даже его дядя, папа римский) вступления в брак во имя семейного долга. Как и Лютер, Карло восстал против папы – но сделал это столь искусно, что никто не смог его осудить: он избрал путь духовного послушания и ухитрился добиться тайного рукоположения в священный сан.

Такой взгляд на покорность папской власти, в котором проявлялись и независимость, и творческий подход, напомнит нам Игнатия Лойолу, героя Борромео – и станет неотъемлемой чертой всех дальнейших решительных действий служителя Церкви, который окажется первым за восемьдесят лет архиепископом, избравшим местом своего проживания Милан. Этому предшествовал период душевных волнений и поисков, когда Карло решал, не стать ли ему монахом. Но после благопристойного спора с папой он наконец был хиротонисан в 1565 году – и триумфально въехал в город, но не в облачении кардинала, посланника и слуги Рима, а в архиепископской мантии [18]. Впрочем, Римско-Католическая Церковь позаботилась о том, чтобы этого прелата, явившего образ святого предводителя Церкви, всегда изображали в кардинальских одеждах.

Как оказалось, Борромео решительно намеревался претворить в жизнь свои инициативы и свое представление о Тридентском Соборе. Он высоко ценил епископскую власть, считал себя преемником Амвросия, великого миланского епископа IV века, и его самоутверждение имело двойной подтекст: как и сам Борромео, Амвросий был аристократом, который мог превзойти (и превзошел) и папу, и императора. Далеко на севере, в Англии, протестант Эдмунд Гриндаль обретал вдохновение, вспоминая о том, как Амвросий бросил вызов гражданской власти (гл. 8, с. 446). Так и Борромео был готов при необходимости восстать против светских властей – испанских губернаторов Милана. Однако ему простилось очень многое, ведь он, как кардинал Церкви, мог просить поддержку в Риме. Гриндаль при королеве Елизавете мог о таком только мечтать. Борромео успешно устранил из своей архиепископии испанскую инквизицию, хотя она проявляла активность в южных владениях Испании – в Неаполе и на Сицилии, – и в 1573 году, в особенно ожесточенном споре с правительством из-за юрисдикции, он зашел так далеко, что отлучил губернатора Рекесенса от Церкви [19].

А на фоне всей этой борьбы в Милане, стратегически очень важном и для Испании, и для Римско-Католической Церкви, на протяжении двадцати лет шли решительные реформы. Милан, находившийся на границе со швейцарскими землями, на которых господствовал протестантизм, был своего рода витриной тридентских реформ. Борромео показал себя героем в дни страшных испытаний – скажем, когда в город приходила чума. И более того, он смог обратить себе на пользу разные корпоративные инициативы, призванные переменить церковную и монашескую жизнь и впервые начатые в Милане и Северной Италии еще в 1530-х годах (гл. 5, с. 269–270). А еще он был одержимым администратором и верил во благо централизации, стандартизации и регистрационных систем. Он твердо решил навести порядок в деятельности таких церковных групп, как театинцы и варнавиты, и распространить его на все свое приходское духовенство. Он одним из первых основал епархиальную семинарию по тем образцам, которые предписал Тридентский Собор, и даже стал покровителем семинаристов – как бы несправедливо это ни было по отношению к истинному первопроходцу, английскому кардиналу-архиепископу Реджинальду Поулу. Борромео приказал всем священникам, исполняющим пастырский долг, проповедовать по воскресеньям и в праздники, и даже организовал ежемесячные собрания духовенства, на которых назначенные «жертвы» (сперва отчитавшись о приходах) проповедовали в его присутствии, а в дальнейшем оставляли у архиепископа текст проповеди для внимательного прочтения. Здесь вновь приходит на ум поразительное сравнение с его современником-протестантом архиепископом Гриндалем, который решительно защищал духовные «пророчествования» перед Елизаветой I. Но Борромео мог принудить – а Гриндаль был лишен таких полномочий.

Борромео, убежденный в том, что исповедь направляет жизнь верующих, твердо решил взять ее под строгий контроль, для чего и внедрил в церкви исповедальню (гл. 7, с. 385). Само собой, архиепископ пристально следил за тем, достойно ли духовники выслушивают исповеди. Предпринимать что-либо без разрешения им запрещалось, и более того, они получали частые и подробные инструкции и даже посещали еженедельные занятия, узнавая, как принимать исповедь. Прежде такого никто не делал, и наравне с содействием, которое архиепископ оказал проповедническому служению среди приходского духовенства, это стало ударом по монашествующим орденам – вернее, по их особой роли проповедников и исповедников, которая стала одной из самых ярких черт Церкви в позднем Средневековье и благодаря которой монахи, конечно же, были во многом неподвластны епархиальным епископам. Другие епископы, по тем же причинам, последовали примеру Борромео [21]. Под их крыло, принимая их дисциплину, переходили и недавно основанные общины урсулинок, уже решившие посвятить себя наставлению и воспитанию девочек. Признавая ценность таких общин, Борромео во многом преобразил уклад урсулинок, сделал его более строгим и превратил их в более традиционный закрытый монашеский орден, а после велел всем подчиненным епархиям поддержать их дело (гл. 16, с. 715). Он уделял внимание и обучению мальчиков, решительно одобрив ту работу, которую начал Кастеллино да Кастелло в Братстве христианской доктрины (гл. 5, с. 270). Результаты поражали: к концу дней Борромео в Миланской епархии было 740 школ, около 3000 учителей и 40 000 учеников, получавших наставления [22].

Свою личную эмблему – слово HUMILITAS («смирение»), увенчанное короной – Борромео заимствовал из семейной геральдики. Она непрестанно напоминала, что его властный дух не склонен к смирению и нуждается в постоянной самодисциплине, которая порождала в нем, по словам одного современного историка, некую «изнуренную безрадостность» – пуританство, которое, на наш взгляд, больше бы подошло архиепископу Гриндалю [23]. Он требовал от себя столько, что стал резким и суровым ко всем. Должно быть, измученное духовенство горько вздыхало, когда архиепископ присылал из своего дворца очередной приказ, в котором предписывалось точно отмерять льняные ткани для Евхаристии или заменять губки для окропления святой водой на щетинные кисти, чтобы напомнить верующим о библейском призыве к очищению иссопом [24].

Были и более пагубные излишества. Борромео, выходя за грань разумного, начинал слишком многого требовать и от исповедников, и от тех, кто приходил исповедаться. Личная исповедь с ее строжайшей тайной – это, возможно, одно из самых интимных отношений, созданных людьми, и Борромео попытался обратить ее на благо социальной инженерии. С 1576 года, ведомый благими намерениями и желая снизить младенческую смертность, он поручил исповедникам проверять, держат ли женщины своих младенцев в отдельной колыбели, как велит Церковь, и не берут ли их в свою кровать. Женщины только смеялись над тем, что мужчины, давшие обет целибата, проявляют в подобных вопросах такую настойчивость – или, что еще хуже, не приходили на исповедь, пока младенцу не исполнялся год, после чего тот уже не подпадал под действие указа. Борромео приказал прекратить танцы по воскресеньям и в праздничные дни под угрозой того, что танцоры, сошедшие с пути истинного, не получат позволения жениться в течение двух лет – и это было очень серьезно, ведь такие танцы прежде всего и задумывались как ритуал ухаживания. Когда архиепископ попытался запретить миланский карнавал, и простые люди, и гражданские власти так разъярились, что в роли миротворцев пришлось выступать и Риму, и королю Испании. Поэтому неудивительно, что многие сознательные современники Борромео среди итальянских епископов посчитали, что он зашел слишком далеко [25].